И плыл теперь сержант Бижоев по кровавой каше, видел солнце и горы кавказские, слышал, как ласково журчат ручьи весенние и цветут дивные южные цветы. И ещё он увидел около самого своего лица ягоды, которых на его родине не было, не водились – сочные, красные, душистые, легко отделяющиеся от белых звёздочек, райским вкусом своим мигом вышибшие сладкую слюну у сурового сержанта…
Это была земляника. И водилась она только в России.
Видел Бижоев землянику и умилился ей недолго: через несколько мгновений не стало ни солнца, ни гор, ни цветов – всё исчезло. Бижоев ткнулся головой в снег, подтянул к груди ноги и застыл.
Снайпер-эсэсовец ласково похлопал винтовку ладонью по прикладу – хороший механизм сработан на оружейных заводах Германии. Не обращая внимания на суматоху, творившуюся вокруг, он достал из кармана утеплённой куртки перочинный ножик и быстрыми точными движениями вырезал на прикладе винтовки очередную зарубку. Посчитал зарубки, которые вырезал ранее, вместе с новой насечкой их было шестнадцать.
Эсэсовцы тем временем оттянулись со зловонного, испачканного грязью поля на край, остановились, ожидая распоряжений оберштурмфюрера. Полевая команда с полицаями оттянулась ещё дальше. Оберштурмфюрер достал из сумки карту, углубился в неё.
– Здесь мы не пройдём, – наконец объявил он, – болото! Удивительно, что русские заминировали его, могли бы и не минировать, тут обозначено… – Он встряхнул карту в руке. – Обозначено, что болото не замёрзает даже зимой. Идем в обход.
К командиру группы подошёл снайпер. Прицел винтовки он заматывать не стал – понятно сделалось, что винтовочка скоро может пригодиться.
– Оберштурмфюрер! Я подстрелил русского, который заминировал болото.
– Отлично! Я видел это. Будем надеяться, что минёров у партизан больше нет.
– Мне тоже кажется, что это так, оберштурмфюрер!
Клёст призывно махнул рукой: вперёд, в обход болота! Первым ступил на нетронутый, чистый снег – здесь, на целине, где ни одного следочка нет, нет даже отпечатков птичьих лап, вряд ли могут быть мины.
Пройдя метров двадцать, он остановился, несколькими взмахами руки подогнал отстающих, затем послал перед собой боевой дозор: партизаны находились близко, их дух буквально витал в воздухе, поэтому отгородиться от них хотя бы боевым дозором – дело нужное. Жаль солдат любимого фюрера, нырнувших во имя Германии в вонючую болотную глубь, но ещё более будет жаль, если кто-то снова пойдёт на грязное дно либо угодит под пулю какого-нибудь бородатого разбойника.
Болото обошли без осложнений, вот только времени на это потеряли уйму, что злило оберштурмфюрера очень – он кипел, негодовал, плевался, но делать было нечего. В Росстани он услышал недурную русскую пословицу: "Поспешишь – людей насмешишь". Глупые люди русские, а пословицу придумали умную: спешить нельзя.
Когда сделали привал, Клёст оглядел своих подопечных эсэсовцев и проговорил жёстко, металлическим голосом чеканил слова, будто монеты:
– Пленных не брать! Скоро мы вступим в прямую схватку с русскими, они будут прижаты к реке и никуда уйти не смогут, начнут сдаваться десятками, если же спустятся на лёд – мы расстреляем их с берега из пулемётов… Поэтому патронов не жалеть, пленных не брать. – Потом он перешёл к полевой команде и повторил тем же металлическим голосом: – Пленных не брать!
Несколько человек посмотрели на него без особого интереса и хмуро кивнули в ответ.
Клёст раздражённо поморщился и отвернулся от усталых, сидевших прямо на снегу солдат. Была бы его воля – он всех бы их засунул куда-нибудь под город… название этого города он так и не запомнил. Калинин – это слишком коряво для утончённого арийского уха.
К полицаям Клёст не пошёл, поскольку знал – эти партизан щадить не будут, поскольку боятся их, как огня, и партизаны полицаев щадить тоже не будут… Возвращаясь к эсэсовцам, Клёст обратил внимание, что над немецким войском летает много ворон – похоже, они двигались вместе с ним, эти любители мертвечины. Что ж, немецкие солдаты накормят их вволю…
Тем временем потеплело – на землю наползла тёплая пелена, прилипла к снегу, в твёрдом покрове сугроба образовались мелкие сусличьи норки. Дотоле молчаливые, сосредоточенные, боявшиеся лишний раз разинуть рот вороны, почувствовав тепло, неожиданно обрели голос – все разом, – загалдели, закаркали, закрякали, заскрипели ржаво, одна из них, с плоской, будто бы раздавленной головой, даже залаяла, как собака, умела подражать собачьим голосам.
Вообще-то Клёста вороны раздражали всегда, не только сегодня и не только в России, в Германии раздражали тоже, но в Великой Германии нет столько ворон, сколько их водится в России. Здесь, куда ни плюнь, обязательно попадёшь в ворону. Он выругался и расстегнул кобуру "парабеллума". Потом понял, что из пистолета ему в ворону не попасть, в неё не попадёт даже его хвалёный снайпер, поэтому он протянул руку к эсэсовцу, находившемуся рядом с ним:
– Хорст, дай мне автомат!
Тот сдёрнул с шеи ремень "шмайссера", протянул автомат шефу. Клёст оттянул затвор и длинной очередью полоснул по галдящей стае птиц. Стаю швырнуло в сторону, она стремительно ввинтилась в лес, скрылась за лапами густых елей, ни одной птицы не стало, все исчезли. На снег также не шлёпнулась ни одна ворона – Клёст промахнулся. Выругавшись недовольно, он вернул автомат Хорсту.
В это время воздух всколыхнулся, треснул, оглушил оберштурмфюрера – впереди, в голове колонны раздался взрыв. Клёст кинулся туда. Хорошо, что он на ходу произвёл рокировку и первыми пустил не своих собратьев по СС, а полевую команду, солдат, вдосталь нанюхавшихся пороху в окопах и земли накушавшихся столько, что её хватило б, чтобы посадить густое ячменное поле, а потом сварить из него сладкое ячменное пиво. Эсэсовцы шли сейчас в колонне вторыми, замыкали строй полицаи.
Если уж опытные фронтовики подорвались на мине, не углядели, что им попало под ноги, то славных эсэсовцев, не бывавших ещё в боях, накрошило бы столько, что трупы пришлось бы вывозить из леса на гусеничной военной технике.
Не успел Клёст добежать до головы колонны, как раздался новый взрыв– ещё одна мина. Оберштурмфюрер открыл рот пошире, ему сделалось горячо – в лицо, в грудь шибанула тугая кислая волна, он тормознул каблучками меховых сапог, только снеговая каша полетела в разные стороны, остановился. Понял Клёст, что началось… Началось! Подрывы – это начало затяжного боя с лесными духами, с партизанами.
Но партизан нигде не было видно. И оружие их – автоматы да гулкие русские трёхлинейки – голоса пока не подавало. Значит, сидят где-то в кустах, ловят их на мушку бородатые, пропахшие дымом и дурной едой грязные люди, ждут своего часа… Оберштурмфюрер почувствовал, что его буквально в бублик скручивает от злости, он ненависти к неведомым людям, не желающим подчиняться.
Колонна смешалась, начала растекаться по снеговой целине – казалось, что на целине мин быть не должно.
Ещё один подрыв – только тряпки с кусками ног и рук полетели вверх. Следом ещё подрыв… Раздалась автоматная очередь, потом, почти в унисон, сбившись в общий звуковой комок, несколько сразу, оглушили Клёста. Он схватился руками за уши, выругался. Надо отдать ему должное, он быстро понял, что стреляют свои, не партизаны, стреляют не от страха или чего-то ещё – от желания нащупать противника, вызвать ответный огонь. Когда партизаны ответят, сделается понятно, кто где находится, в кого можно и нужно стрелять. Клёст протестующе замахал одной рукой, делая широкие движения, словно бы что-то размазывал по воздуху:
– Прекратить стрельбу!
Стрельба прекратилась – не сразу, но угасла: вначале умолк один автомат, потом другой, за ним третий. Клёст отметил, что стрельбу вели только эсэсовцы, солдаты из полевой команды лишь недоумённо переглядывались.
В это время раздался четвёртый взрыв – подорвались ещё двое карателей, два приятеля, державшихся друг друга. С ума можно сойти от этих взрывов! Клёст зажал уши ладонями. Разжал. Было тихо. Только стонали находившиеся без сознания раненые да эсэсовец с оторванной ногой хрипел отчаянно, плевался, выл – он находился в сознании, и около него хлопотал санитар, такой же дюжий, тяжелолицый, умеющий долго и с толком ругаться эсэсовец.
Партизан не было ни видно, ни слышно. Клёст понял – до лесных духов ещё не дошли. А дойти надо было во что бы то ни стало, дойти и сломать горло страшным бородатым людям; приказ, который был поставлен перед оберштурмфюрером, он выполнит обязательно, иначе не быть ему оберштурмфюрером… Клёст снова произвёл перестановку: вперёд пустил отряд полицаев, следом – полевую команду, заключающими поставил эсэсовцев и торжественно выкинул перед собой руку ладонью вниз.
– Во имя великого фюрера – вперёд! Сокрушим русских бандитов! – Он сделал несколько шагов, неожиданно поскользнулся и упал на одно колено. – Хайль!
– Хайль! – вяло и нестройно отозвалось на выкрик своего предводителя войско и двинулось вперёд, к недобро темнеющему лесу.
Полицаи, оказавшиеся в первых – самых опасных, как стало понятно, рядах идущих, негромко ругались (ругаться громко боялись), плевались, недобро косясь в сторону фрицев:
– Сосискоеды хреновы, хотят из нас мясо сделать… Подставляют нас по первое число… Вот недоноски из фатерлянда!
Легачёв попробовал вмешаться в ругань, повысил голос:
– Прекратить разговорчики, пока господин оберштурмфюрер всех нас не прижучил!
– И не прижучит. А ты, если будешь выслуживаться перед ним, в первые же десять минут получишь пулю в черепушку. Понял?
После такого предупреждения Легачёв затих, словно бы сам себя пробкой заткнул. И больше не возникал. А полицаи продолжали тихо роптать, ругали оберштурмфюрера и Гитлера, Сталина и войну, ругали всех и вся, жалели себя и долю свою, шарили глазами по деревьям и, трясясь, ждали, когда же раздастся новый взрыв…
Уже на ходу Легачёв выделил из своей команды шесть человек и послал их вперёд.
– Идите, будете боевым охранением… Оберштурмфюрер приказал. Под ноги только смотрите – вдруг ещё попадутся мины?
Мины полицаям попались, и не одна, но, когда раздались эти взрывы, ни Легачёву, ни оберштурмфюреру уже было не до мин – загрохотали партизанские автоматы, а с двух сторон окопа, который занимал Чердынцев, ударили пулемёты, беря карателей в клещи.
Завязался бой – долгий, тяжёлый. Не было в этом бою пощады никому – ни нашим, ни немцам, ни птицам, ни зверям: всех корёжили пули, осколки гранат, раскалённые охлесты взрывов, лес стонал, недалёкая река тоже стонала – в нескольких местах лопнул лёд, природа горевала и мучилась. Клёст пытался командовать боем, поначалу ему казалось, что это удаётся, на деле же было не так: полевая команда слушалась только своего начальника, эсэсовцы приказов не слышали и действовали, кто как мог, полицаи вообще норовили расползтись во все стороны, как тараканы, а человек с сомнительной, на их взгляд репутацией, Легачёв совсем не был им указом. Когда Клёст понял, что наладить бой так, как ему хочется, не удастся, он решил действовать по старому методу: "Бей своих, чтобы чужие боялись!"
Он увидел, как два полицая, трясясь, пытаются укрыться за каким-то кустом, не выдержал, поднялся в рост – не побоялся пуль, – подбежал к ним и заорал что было силы:
– А ну встать, сволочи! – Увидел встревоженные, какие-то опрокинутые глаза полицаев, это разозлило его ещё больше, он совсем забыл, что полицаи не знают немецкого языка, поэтому и не понимают оберштурмфюрера, проорал снова: – А ну встать, скоты, кому сказано!
Полицаи хоть и не разобрали, что выкрикивает им эсэсовец, но через несколько мгновений всё-таки сообразили, чего он хочет, и, опасливо вжимая головы в плечи, кругом ведь свистели пули, начали, цепляясь пальцами за куст, подниматься.
– Вы трусы! – прокричал им, напрягаясь изо всех сил, Клёст. – А трусов в бою расстреливают.
Он ткнул "парабеллумом" в лицо одного полицая, нажал на спуск, и у того над правой бровью образовалось глубокое красное пятно, из которого выбрызнула густая мозговая кровь. Полицай, уже мёртвый, недоумённо похлопал глазами и повалился на куст, подмял его тяжёлым телом и сполз вниз, приклеился влажной, быстро пропитавшейся кровью головой к снегу.
– Трус! – прокричал Клёст в лицо второму полицаю. – Ты тоже достоин пули! А ну вперёд!
Полицай втянул голову в плечи так сильно, что она чуть по макушку не въехала у него в грудную клетку, подчиняясь команде эсэсовца, пробежал несколько метров и залёг. Огонь партизан был сильным. Надо много молиться, чтобы не зацепила партизанская пуля.
А немцы несли потери. Они хоть и мастера воевать, но победа даётся им только тогда, когда спины их уязвимые прикрывает тяжёлая бронированная техника. И у полицаев были потери – несколько человек застыли неподвижно на снегу, впаялись в него своими телами, один из подстреленных был, правда, ещё жив – ногами судорожно подёргивал, словно бы кому-то знак подавал, но конец его был очень близок.
Старшина Иванов с напарником Кузьмой двигались за немцами следом, почти впритык, правда, особо не торопились, хотя могли убыстрить ход, битюги бы здорово помогли им в этом, но старшина рассудил разумно: немцы – большие аккуратисты, они когда находятся в походе, то боевое охранение выставляют не только впереди, по движению, но и сзади, арьергард называется… Вполне возможно, они арьергард на этот раз выставили, поэтому упаси Господь на него наткнуться.
Иванов двигался верхом на битюге впереди, подбадривал засыпающего на ходу коня ударами каблуков в низ брюха. Кузьма, управляя двумя другими битюгами, шёл на санях следом. Иногда старшина останавливался, вглядывался в следы и произносил неспешно:
– Эсэсовцы идут первыми, полицаи последними…
– Откуда знаешь? – любопытствовал Кузьма.
– Обувь у них разная.
Через некоторое время он тормозил коня вновь и, перевесившись через круп, сосредоточенно вглядывался в следы.
– Немцы, как в шахматах, перестановку произвели, сейчас полицаи идут первыми, а эсэсовцы последними.
– Откуда знаешь?
– Я же говорю – обувь у них разная.
– Следопы-ыт, – произносил Кузьма невнятно, кашлял в кулак. Непонятно было, то ли уважительный это у него кашель, то ли неверящий, то ли ещё какой-то: Бойко принадлежал к числу людей, у которых на лице было одно, в голове другое, в душе третье.
– Ага, Джура я, – сказал Иванов, трогая коня, для этого ему понадобилось несколько ударов каблуками, слишком долго доходило до битюга, что надо сделать. – Джура – памирский барсолов, шесть пишем, один в уме, – добавил старшина.
– А при чём тут "шесть пишем, один в уме"? – Кузьма вопросительно поднял брови домиком.
– Да так, оказались слова неожиданно на языке и соскочили, – беспечно произнёс старшина, но напарник ему не поверил: чего-то мудрит Иванов, мужик он неглупый и при всех "пишем" и "в уме" ещё кое-что в уме оставляет… Причём не для общего пользования. Об этом он не сообщает.
Так они и двигались следом за боевой колонной оберштурмфюрера Клёста, по отпечаткам, по следам, загадившим снег, определяли, где находится эсэсовский начальник и что собирается делать дальше, ждали, когда забухают взрывы и по-сорочьи застрекочут немецкие автоматы, которыми были вооружены и наши, и фрицы.
А бой на подступах к базе разгорелся серьёзный, воздух насытился горелой кислятиной, смесью дыма и пироксилина, вытряхнутыми из животов внутренностями, запахом крови, опаленной огнём плоти: на маленьком участке пространства сбились воедино все запахи войны.
Перевес был на стороне немцев, и воевали они, несмотря на горластость и усталость, умело. Оберштурмфюрер Клёст в бою поспокойнел, перестал дёргаться сам и дёргать людей, организовал вперёд продвижение флангов. Чердынцев видел всё, что хотел сделать противник, старался поставить блоки, перекрыть Клёсту обходные пути-дороги, чтобы не попасть в кольцо, в давильню, но у Клёста и сил было больше, и боеприпасов он не считал, и оружие, не в пример партизанам, было у него помощнее и поразнообразнее – у эсэсовцев, например, были даже огнемёты.
А Чердынцев вёл счёт всему – и патронам, и гранатам, и стволам автоматным.
Когда эсэсовцы начали теснить правый фланг, окольцовывать его, Чердынцев, расстреляв магазин автомата, нырнул за земляной бруствер и прохрипел в глубину окопа:
– Сергеева ко мне!
Окоп был неровный, без деревянного крепежа, осыпающийся, другого для обороны лагеря вырыть не удалось: раньше об этом не подумали, а сейчас просто времени не хватило.
Кланяясь каждой пуле, пригибаясь низко – неохота было ходить с простреленной головой, – Сергеев пробрался по окопу к Чердынцеву, присел рядом с ним, подышал на красные озябшие руки.
– А рукавицы где? – спросил Чердынцев.
– Оставил где-то, не помню… А может, потерял.
– Тебе, как ребёнку, рукавицы надо пришивать к лямке, а лямку пропускать сквозь рукава… Тогда рукавицы ни за что не потеряются.
– Хорошее дело, – серьёзно проговорил Сергеев и сделал головой быстрое птичье движение вниз – над самой макушкой у него вжикнула пуля, впилась в толстую ноздреватую кору старого дерева. Сергеев глянул на дерево и закончил невозмутимо: – Надо будет воспользоваться советом.
– Бери десять человек из своего взвода и – срочно на правый фланг, там фрицы что-то жмут сильно, надо бы придержать их…
– Понял, – согласно кивнул Сергеев и, с трудом развернувшись – тесно было в земляной траншее, – стал поспешно пробираться по окопу обратно, в свой взвод.
Снять с боевой позиции десять человек он не смог – не получилось, это означало вообще оголить часть окопа, – взял с собою лишь одного бойца, москвича, который никогда не называл себя по фамилии, только по имени, при любом знакомстве, даже с командиром, говорил, что его зовут Славой, и всё, больше ничего, он вообще больше не произносил ни слова, так в отряде все его и звали Славой: Слава да Слава…
Ещё Слава был известен тем, что лучше всех научился метать нож, по этой части он обошёл даже своего учителя, лейтенанта Сергеева: прицельно сбивал сучок со ствола сосны на расстоянии в десять метров, дальше эта прицельность падала…
Сергеев и москвич взяли с собой несколько заправленных по затычку автоматных магазинов и гранаты – по три штуки на каждого – и ползком выдвинулись на правом фланге вперёд.
Когда со снега поднялись несколько эсэсовцев, человек семь, чтобы совершить перебежку, Сергеев вытянул зубами чеку из гранаты и, выждав мгновение, метнул гранату прямо под ноги немцам.
Больше делать перебежки те не пытались, затихли без движения. Один только подёргался немного, словно бы укладывался поудобнее спать, и тоже затих. Зато их подвиг пытались повторить другие, результат был тот же самый – под ногами инициативных вояк взорвалась вначале одна граната, потом другая. Всё повторилось.
Нажим на правый фланг ослаб. Когда отползали по ложбине обратно, пуля обожгла москвичу Славе плечо, он выругался с тоской в голосе:
– Чёрт!
Телогрейка москвича быстро пропиталась кровью. Сергеев подсунул руку под него.
– Давай, браток, давай… В окопе тебя перевяжем.
– Чёрт! – вновь выругался москвич. Ругаться матом он не умел.