* * *
Катер колыхался у стены набережной среди криков, плеска весел, грохота моторов и гула толпы на набережной.
Лорд Орпингтон сидел на корме, закрыв лицо руками, чтобы не видеть панического бегства своих войск.
Генерал Тиббинс наклонился над ним.
- Сэр! Делегация правительства просит свидания с вами.
Сэр Чарльз поднял голову, и глаза его сверкнули бешенством.
- Правительства? Какого правительства? Какого черта им нужно?
- Делегаты просят предоставить им перевозочные средства, чтобы сесть на корабли и избежать расправы.
Лорд Орпингтон встал и захохотал.
- Что? Они хотят ехать? Куда? В Наутилию? Что же они думают, что Наутилия помойная яма для каторжного сброда? Ха-ха-ха!
- Что же прикажете ответить, сэр?
- Скажите, что эта рвань может тонуть, как ей вздумается. Отчаливай!
Катер отвернулся носом от мола и понесся в открытое море, провожаемый воплями и стенаниями покинутых.
С кормы сэр Чарльз видел, как по покатым улицам бежали вниз к порту орды людей, нагруженных чемоданами, граммофонами, клетками с птицами и другим домашним скарбом. Все это стадо выло, ревело, спотыкалось, падало и неудержимо лилось вниз к спасительным водам залива, в которых была последняя надежда.
Офицеры, сидевшие в катере, услыхали, как представитель Гонория XIX саркастически засмеялся и отвернулся.
Представители правительства, выслушав ответ сэра Чарльза, осыпали удаляющийся катер градом проклятий и недолетевших камней и заметались в панике.
У края выдвинутой от набережной в лагуну деревянной пристани стоял один из транспортов наутилийской эскадры, вошедший ночью с моря, чтобы покрасить борты. Кто-то из воющей толпы зацепил его глазами. Отчаяние подсказало ему план действий.
- Транспорт!.. Захватить транспорт! - завопил он, и весь обезумевший муравейник рванулся на пристань. Но на транспорте поняли опасность и отшвартовались, спешно принимая на борт последних запоздавших солдат. Когда толпа достигла пристани, между ней и бортом транспорта плескалось уже зеленое масло воды.
Толпа замялась, но, сдавленная напором задних, покатилась на мостки.
Очевидцы рассказывают, что именно здесь погибли самые именитые и доблестные граждане. Первым покатился под ноги и был смят в омлет генерал фон Брендель, до последней минуты не выпустивший из рук маршальского жезла, и тут же испустила дух бывшая супруга президента Аткина.
Толпа сбилась на мостках в тесное месиво, сталкивая передних в воду.
Вдруг над скопищем прижатых друг к другу человеческих голов появилось нечто шарообразное с привязанным к нему желтым чемоданом и покатилось по головам, как футбольный мяч по полю.
Это Антоний Баст в последнем отчаянии стремился опередить сограждан.
Но он не успел докатиться до края пристани. Мостки затрещали, шатнулись, и сплющенные, сдавленные тысячи посыпались в воду в грохоте рухнувших свай и досок, огласив рейд последним смертным ревом.
По улицам к гавани уже неслась, склонив пики, ассорская кавалерия.
* * *
Эскадра развернулась в кильватер и покидала злосчастный берег Итля.
Сэр Чарльз стоял на спардеке, подавленный и уничтоженный. Вахтенный лейтенант осторожно приблизился к потрясенному полководцу.
- Сэр, будем мы салютовать национальному флагу Итля?
Сэр Чарльз недоуменно отшатнулся от подчиненного и метнул глазами на берег. Над скалами еще трепетал флаг Итля. Ярко-зеленый и сиренево-розовый. Цвета надежды и мечтательной меланхолии.
- Идиот! - сказал с яростью лорд Орпингтон и быстрыми шагами ушел с палубы.
Корабли развили полный ход. Тяжелая, чистая волна хлестала в борты, смывая с них остатки налипшей нефти.
ЗАНАВЕС
Утренний туман лежал над морем серебристым тяжелым занавесом.
На молу, спустив ноги, сидел старый оборванец и снастил крючки удочки жирными червями.
Сзади застучали по известняковым плитам крепкие шаги. Кто-то шел, напевая веселую песенку.
Рыбак повернул голову и увидел подходящего.
- А, Коста! Здравствуй! Я знал, что ты вернешься ко мне. Политика скучная вещь, а главное - непонятная. Ну, что же, садись. У меня как раз есть для тебя лишний перемет.
Но подошедший улыбнулся уголком рта.
- Нет, старый водяной, - сказал он, - на этот раз ты промахнулся. Я пришел, чтобы окончательно проститься. Ты был добрым другом, и я хочу пожать тебе руку.
Рыбак вытаращил глаза.
- Ты, значит, хочешь продолжать эту высокую канитель? Ты хочешь опять быть придворным какаду? Ты рехнулся.
Коста подтолкнул ногой коробку с червями.
- Старый упрямец! Больше придворных не будет. И королей не будет. Пришли настоящие ребята. Они приняли меня к себе и обещали забыть прошлое. Я пойду с ними. За ними будущее.
Атанас хмыкнул.
- И это все?
Коста замялся.
- Нет. Есть еще одно… Но ты не смейся… Видишь ли, - там эта барышня… Гемма, бывшая королева… Она бой-баба. Таких мало на свете, и если она дается в руки - нужно брать. И если бы там не было ничего, кроме нее, я все равно пошел бы, лишь бы она еще раз поцеловала меня, как в день, когда я увез из города ее и дохлого короля.
Атанас злорадно хихикнул.
- Иди! - сказал он. - Ты мне не нужен. Море не любит бабников и дураков.
- Прощай, Атанас, - ответил Коста.
Твердые шаги, удаляясь, смолкли.
Атанас покачал головой и вынул из коробки нового червя.
- Тьфу, - плюнул он на него, насаживая на крючок, - пропал человек. - Он размахнулся и, бросая удочку в воду, лукаво прищурился и прошептал: - А впрочем… будь мне на два десятка меньше… я тоже сделал бы так. Даже наверняка. Она - славная женщина.
Туман поднялся. Жизнерадостное солнце выплыло из глубин над молом, над Итлем, над миром.
<1925>
БУЙНАЯ ЖИЗНЬ
Глава первая НОВЫЙ УПРАВЛЯЮЩИЙ
Солнце стояло высоко. С клумб тянуло пряным запахом штамбовых роз и лакфиолей. На застекленной террасе дома семья собралась к завтраку. Из сада тяжелыми шагами, под которыми поскрипывали ступеньки, поднялся глава семьи Михаил Иванович Ткаченко, крепкий, набитый, как арбуз, мякотью, мускулами и жирком, в летнем чесучовом пиджачке.
Он только что вернулся с обхода конюшен и вошел на террасу мрачный, едва сдерживая готовую вспыхнуть ярость. Любимый жеребец Михаила Ивановича засек ногу, конюх не досмотрел, нога воспалилась, загнила, и вызванный ветеринар, покачав головой, сказал, что жеребца нужно пристрелить. Ткаченко, услыхав, что погибает лошадь, за которую он заплатил две тысячи, пришел в неистовство и кинулся с кулаками на конюха, но испугавшийся хохол бросился бежать, и приступ злобы остался не вылитым.
Михаил Иванович буркнул что-то неразборчивое в ответ на приветствия жены и двух дочерей, рванул стул и тяжко плюхнулся на него всей горой мускулов и жира. Жена пододвинула ему любимую газету "Друг", в которой редактор Крушеван, друг и приятель Михаила Ивановича, ежедневно доказывал пользу погромов.
Но и "Друг" не радовал сегодня обозленного хозяина. Наскоро пробежав погромную передовицу, Михаил Иванович перевернул страницу и углубился в международные телеграммы. Его внимание привлекла телеграмма "Пожар в Оризоне с человеческими жертвами". Михаил Иванович прочел телеграмму до последней буковки и узнал о пожаре поселка, в котором погибло около четырехсот человек.
Он пожевал губами, наморщил лоб и вдруг спросил старшую дочь, гимназистку седьмого класса:
- Антонина! Где такое место, Оризона?
Застигнутая врасплох, Антонина подняла глаза от тарелки с творогом и, подумав немного, ответила:
- Не знаю, право. Не то в Америке, не то в Австралии.
Этого было достаточно, чтобы засевший внутри Михаила Ивановича гнев вырвался наружу с силой оризонского пожара. Газета полетела в сторону. Михаил Иванович треснул по столу кулаком, так что подпрыгнули чашки и одна выплеснула на свежую скатерть бурую струю кофе.
- Не знаешь? Не знаешь, дура полосатая! Не то, не то… А то, что за тебя деньги в гимназию платятся, это ты знаешь, корова? Чему вас, идиоток, там учат? Лиги свободной любви устраивать, напиваться, с мальчишками по постелям валяться да выкидыши устраивать… Возьму тебя из гимназии. Довольно! Все равно умней не станешь. Замуж и так можно выдать. А то еще дождешься приплода с ветру, кто такую дрянь возьмет?
Антонина закусила губы и с изумлением смотрела на отца. Ее глаза медленно, как булавочный укол кровью, наливались тяжелыми слезами. Мать вступилась за девушку.
- Ты что на нее набросился? Чем она виновата? Не может же девочка все знать. И потом, что за неприличие? При ребенке о выкидышах… Стыдись!..
Но вмешательство жены усугубило бешенство папаши. Он надулся черной кровью и, захлебываясь, рявкнул:
- Молчать! Кто здесь хозяин? Что хочу, то и делаю!
Младшая дочь, тринадцатилетняя девочка, в ужасе, искривив губы, с отчаянным ревом выскочила из-за стола и бросилась в дом. Мать перекрестилась и затихла. Ткаченко продолжал орать на Антонину.
- Я тебе покажу гимназию! Знаю, чем вы там занимаетесь. Любовников заводите, гимназисты по ночам у вас сидят, целуетесь, милуетесь. Завела небось себе хахаля? Говори?
Он вскочил со стула и с силой стиснул руку девушки. Она тоже встала и, смотря в глаза отцу, с нескрываемой ненавистью, сказала дрожащими губами:
- Никаких любовников у меня нет, но от вашего обращения я скоро повешусь на шею первому бродяге, чтобы освободиться.
У Ткаченко почернело в глазах. Такая неслыханная дерзость! Он поднял руку и вцепился в волосы девушки. Она закричала, и этот беспомощный крик окончательно лишил отца равновесия. Он стал таскать Антонину за волосы из стороны в сторону, шипя вздувшимися губами:
- Вот тебе, бродяга, вот тебе!.. Вот тебе!
Мать понуро сидела на стуле, опустив голову на руки, и ее худое тело тряслось от рыданий, но вмешаться она не смела, чтобы не сделать хуже. Она знала, что, когда на мужа налетает, лучше смолчать, потому что, осатанев, он мог дойти до убийства.
Антонина, беспомощно мотавшаяся за движениями руки Михаила Ивановича, споткнулась и упала на пол, сильно ударившись лицом об угол стола. Ткаченко выпустил ее косу и выругался.
- Притворяйся, черт тебя подери! Вставай, а то ногой подниму, - и занес ногу, чтобы ударить девушку в бок. Мать метнулась к нему, но в эту минуту из-под террасы, от ступенек прозвучал сильный и полный едкой иронии голос:
- Бог в помочь! Приятно видеть мир в семействе.
Ткаченко быстро обернулся на голос и подбежал к краю террасы, готовый обрушить свой пыл на новое действующее лицо.
На нижней ступеньке крыльца он увидел широкоплечего, загорелого молодого человека в синей сатиновой косоворотке, белой фуражке и парусиновых сапогах. Молодой человек смотрел на разъяренного хозяина и усмехнулся открытой, смелой улыбкой, показывая белые, как сахар, зубы.
- Неначе жартуете? - спросил он по-украински тем же полнозвучным голосом и тотчас же добавил по-русски: - Разумные развлечения облегчают жизнь.
- Ты кто такой? - рыкнул огорошенный Ткаченко.
- Положим, не ты, а вы, но это не так важно…
В голосе говорившего появился такой тембр, что Ткаченко показалось, будто к его голове приложили пузырь со льдом. Он дернул плечами и уже пониженным тоном спросил:
- Как вы сюда попали?
- А так. Шел мимо, бачу у людей багацько весилля, а я сам чоловик веселый. Дай, думаю, гляну, може, и на мою долю весилля хватит.
- Да кто же вы? - спросил уже совсем тихо Ткаченко.
- А я, пане добродию, новый управляющий. Це ваша писулька? Мабуть вы просили у директора сельскохозяйственной школы, щоб вин прислав вам управителя. Так теж я и есть. Приихав.
Ткаченко стало неловко от этого уверенно-спокойного голоса, от открытой и яркой улыбки человека, стоявшего на ступенях, и он буркнул сердито:
- Не вовремя вы приехали. У меня тут семейные неприятности.
- Бувае, - согласился новый управляющий и равнодушно как будто, но с такой же уничтожающей холодной насмешкой прибавил: - А за волосья таскать не треба, бо я знав такой случай, що батька выдрал дочке косу, а лысу замуж не берут.
- Прошу без советов! - вспыхнув, сказал Ткаченко.
- Так хиба ж я советую. Я только рассказав, що було, - спокойно возразил управляющий. Ткаченко, сморщив лоб, сказал ему:
- Пройдите за дом во флигель, спросите экономку Горпину Григорьевну, она вам покажет помещение, устраивайтесь, а утром приходите в контору. Там поговорим.
- Дякую, - ответил управляющий и, повернувшись, легко и быстро ушел за дом.
- Тоже птица! - пробурчал вслед ему Ткаченко. А из-за его спины вслед ушедшему управляющему упорно смотрели заплаканные глаза Антонины, вспыхнувшие странным огнем.
Глава вторая
ВСТРЕЧА В САДУ
Прошло несколько недель. Строгий экзамен, который учинил Ткаченко новому управляющему на следующее утро после его неожиданного появления, удовлетворил даже такого придирчивого и мелочного хозяина, как Михаил Иванович. Новый управляющий знал все, что требовалось по большому сельскому хозяйству Ткаченко, и на все вопросы помещика отвечал неторопливо, спокойно и точно. Михаил Иванович даже расчувствовался и пригласил управляющего обедать у себя, чего никогда не делал по отношению к прежним управляющим. Но к его удивлению управляющий, вежливо поблагодарив, отказался.
- Что ж вы, Иван Васильевич, брезгуете моим столом? - насупясь, спросил обиженный Ткаченко. Управляющий поднял на него карий веселый взгляд.
- И в думке не було, - сказал он, пожав плечами. - А только лучше мне самому столоваться. Пока мы с вами не ссоримся, оно ничего, а поссоримся, вы меня и попрекнете столом. Был уже у меня такой случай, так вот больше не хочу.
- Ну, как знаете. Была бы честь предложена, - сказал сухо Ткаченко и ушел в дом.
Иван Васильевич действительно оказался кладом для имения. Чуть занималась заря, к его крыльцу подавали серого в яблоках коня и он на целый день уносился в поля. Работа под его глазом спорилась, всех он умел подбодрить и приохотить к труду. На баштанах наймички-полтавки, едва завидев издали белую фуражку управляющего, радостно улыбались во весь рот и говорили между собой:
- Бачьте. Ясно сонечко йиде.
Иван Васильевич подъезжал, бросая одну-другую шуточку, лица девушек расцветали, новая сила появлялась в усталых руках, легче разгибались спины, сожженные июльским степным зноем, ломившие от согнутого положения.
Конюха при Иване Васильевиче присмирели и перестали пьянствовать. Главный конюх Афанасий, цыган, напился в первые дни приезда и набуянил, отказавшись чистить коней. Иван Васильевич, услыхав, немедленно появился в конюшне.
- Ты что же, Афоня, дурить вздумал? - весело сказал он. - Ты, брат, это дело брось!
Афанасий кинул на управляющего косой взгляд налившихся кровью выпуклых глаз.
- Уйдить, Иван Васильевич, - шепнул управляющему второй конюх Гаврилка. - Бо вин як напьется, то удержу немае. Ще вдарить, а в его ручище у-у-у. Коням хребты ломае.
Но управляющий отмахнулся от Гаврилки и продолжал разговор с Афанасием:
- Слухай, Афоня! Я цего не люблю. Дило так дило, а пьянство так пьянство. Когда дило зробишь, то пей хоть до смерти. А пока дило стоить, щоб мени пьянства не було. Зараз чисти коней!
- Геть до чертовой бабушки! - взревел Афанасий.
- Ты не кричи, - ответил, не моргнув глазом, Иван Васильевич. - Я крику не боюсь. А коли ты коней не почистишь, то вот тоби сказ, ходи завтра за расчетом.
Афанасий прорвался. Он схватил стоявшую в углу оглоблю и с ревом кинулся на управляющего.
- Ось тоби расчет!
И тут конюха увидели неслыханное. Уже опустившаяся со свистом оглобля была остановлена в воздухе правой рукой управляющего и вырвана из Афониной руки, как тросточка. Затем управляющий схватил Афанасия за ворот рубахи и, подняв на воздух, поднес к лошадиным яслям и ткнул лицом в сено.
- Воды! - крикнул он разинувшим рот конюхам. Притащили ведро ледяной колодезной воды, и Иван Васильевич, одной рукой прижимая Афонину голову к яслям, другой вылил на него воду и только тогда отпустил.
- Это тебе на первый раз наука. Кони неповинны, що ты пьяница. За ими треба уход. А со мной лучше в драку не лезь, бо я твои кости по двору растыкаю, як подсолнухи.
Афанасий, тяжело дыша и отфыркиваясь от воды, молча взял скребницу и, понурив голову, пошел чистить лошадей, пошатываясь и мотая головой, как очумелый, а управляющий, посмеиваясь, ушел из конюшни.
- Ну, Афонька, - сказал Гаврила, - стривай! Завтра полетишь в три шеи. Тильки тебе и видали. Доигрался!
Но, к удивлению всех, Афанасий остался и управляющий даже ни слова не сказал Ткаченко про столкновение. После этого между рабочими экономии Иван Васильевич прослыл за своего человека. К нему стали ходить за советами, а потом и за врачебной помощью. Одной девке на баштане сапкой порезали ногу, рана загноилась, девка лежала в жару. Иван Васильевич заметил ее отсутствие на баштане и, узнав о ранении, приказал привести ее к себе на квартиру. Он промыл рану, залил ее йодом, перевязал чистой холстиной, и нога быстро зажила. С тех пор по вечерам после работы у крылечка флигеля стояла очередь пришедших лечиться. Ткаченко заметил, однажды проходя по двору, такое скопление и на утро спросил управляющего:
- Чего это у вашего крыльца лодыри толкутся каждый вечер?
- Это не лодыри. Это больные.
- Больные? - протянул Ткаченко. - Что ж они у вас делают?
- А я их подлечиваю немного. У меня домашняя аптечка.
- Охота, - пожал плечами Ткаченко, - на них все само заживает, как на собаке. А если их лечить, так они и в самом деле разнежничаются. Плюньте вы на это дело. Мужика надо кулаком по зубам учить. Повидали мы православного мужичка во время революции. Кто-кто, а мы знаем, как мужика лечить и как учить.
Иван Васильевич ничего не ответил и только поглядел на спицу уходящего Ткаченко заискрившимися глазами. Покачал головой и, резко повернувшись, пошел в сад посмотреть, как окапывают деревья для поливки. Проходя аллеей мимо сиреневой беседки, он заметил вдалеке на скамье женскую фигуру.
Антонина с первого появления управляющего почувствовала в нем человека совсем другого склада, чем ее отец и окружающие помещики. Он напомнил ей студентов, с которыми ей приходилось встречаться в зимнее время, когда она жила на квартире в городе, учась в гимназии, и девушка, томившаяся летом в доме отца, запуганная и мучившаяся, заинтересовалась управляющим. Но он не обращал на нее никакого внимания и даже как будто избегал. Несколько раз в саду, заметив издали ее фигуру, он сворачивал на боковые тропинки, как будто не желая встречаться, а при случайных столкновениях лицом к лицу вежливо приподнимал фуражку и проходил, даже не взглянув.
Но на этот раз управляющий шел прямо по аллее. Антонина закрыла книжку и смотрела на подходящего Ивана Васильевича. Он подошел вплотную и, как всегда, коснулся рукой фуражки, но остановился и вдруг спросил:
- Мечтаете, барышня?
Антонина вздрогнула от его голоса и, беспомощно опустив голову, сказала:
- О чем мне мечтать?