Глеба передернуло, когда он представил себе гардемаринские разговорчики по поводу такого неслыханного скандала, как роман гардемарина императорского российского флота с еврейкой.
- Ка-а-ак? - спросит, подымая брови кверху, Бантыш-Каменский, блюститель светских законов и этики, - ж-жидовка? C’est се qu’on appelle histoire! Что же вы станете делать, cher Алябьев? По субботам ходить с вашей дамой сердца в синагогу и душиться чесночной эссенцией?
В представлении Бантыш-Каменского допустим роман гардемарина с самоедкой, готтентоткой - даже с козой. Это, по крайней мере, можно оправдать извращенностью, высшей утонченностью, желанием изведать бездну. Но еврейка?! Это shocking… inconvenable. Это выбрасывает человека за черту порядочного общества. Это выжигается на лбу позорным клеймом.
Глеб живо представил себе, как сжимается брезгливой гримасой рыбий рот Бантыша и перекашивается истасканное лицо фисташкового оттенка, с лакейски подрезанными бачками, и вдруг яростно вспылил и на Бантыша, и на себя, и на весь мир.
"Подумаешь тоже, дрянь аристократическая! Всему корпусу известно, что стащил у тетки из шкатулки брильянтовые подвески. Родня замяла. И туда же, скотина, о чести, о порядочности. Онанист несчастный! Рад бы и с еврейкой роман завести, да с такой рожей даже прачки с Шестнадцатой линии не подпускают. Назло этому прохвосту врежусь".
В мыслях Глеба бушевал отчаянный сумбур. Он бросался от крайности к крайности. Обещание врезаться назло Бантышу было, пожалуй, только попыткой маскировать безнадежное поражение. В сущности, борьба была бесполезной. Глеб уже врезался, независимо от чего бы то ни было.
Подымаясь из порта в город, Глеб решал трудный вопрос: дать ли крюк и обойти к дому соседним переулком, минуя опасный особняк, или идти напрямик?
- Да что же это такое? - Глеб свирепо выругался. - Трушу по улице пройти? К черту! Пойду, и все!
Он решительно свернул на знакомую улицу. Он пройдет мимо, - совершенно независимо, даже не взглянув на окна. В конце концов, наплевать ему на все. Что такое будущему мичману какая-то провинциальная, хотя (берегись, Глеб!) и прелестная девушка. Вот уже крыльцо позади… вот последнее окно… Он и глаз не подымет.
- Глеб Николаевич!
Глеб стремительно вжал голову в плечи, как будто из окна его ошпарили кипятком. Если бы мог - спрятал бы голову под мышку, как страус. Главное - до чего неожиданно. Но раз влип - значит, влип.
Глеб повернулся к окну, чувствуя, как горит лицо.
- Мирра Григорьевна? - в голосе самое честное, самое добросовестное, непритворное удивление.
- Здравствуйте. Откуда вы?
- Добывал катер. Все в порядке. Выйдет прелестный шурум-бурум с ухой, самоваром, собственной яхтой "Штандарт" и прочими соблазнами. А вы что делаете на этом наблюдательном пункте?
- Ожидаю почтальона, - ответила она, кладя на подоконник раскрытую книгу.
- Читаете? Что? - спросил Глеб, постепенно возвращая себе уверенность и хладнокровие.
- Бунин… "Тень птицы".
- Нравится?
- Прекрасная повесть… Что же вы стоите под окном? Заходите…
"Новое дело!.. Только этого не хватало! Он, Глеб Алябьев, в доме "Export office G. Neiman""?
Глеб тревожно оглянулся, словно ждал, что из-за угла выйдет Бантыш-Каменский.
Но улыбка в окне была так ласкова и ясна.
- А не помешаю вам? - последний шанс на бегство.
- Что вы? Я буду очень рада. Идите к парадному, я открою.
Изнутри звякнула дверная цепочка. Мирра открыла дверь. Перед Глебом лежал Рубикон. Рубиконом был обитый ярко надраенной медью порог парадной двери. Неужели река, которую перешагнул в рискованном дерзновении римский диктатор, была такой же узенькой, дрянной, медно поблескивающей речонкой? Но, alea jacta est!.. Глеб перешагнул порог и поцеловал маленькую смуглую руку.
- Кладите фуражку… У вас совсем мокрый лоб. Устали? Такая жара. Пойдем ко мне в комнату - там прохладно.
Следуя за Миррой через квартиру, Глеб с удовлетворением отметил, что G. Neiman сумел убрать свой особняк с достаточным вкусом. Мебель была отличная, строгая, ничего яркого, режущего глаз. В темной столовой тяжелый старый дуб, почернелый от времени.
- Это все брат устраивал, - сказала Мирра, угадывая мысль Глеба. - Он большой любитель старинной мебели.
- А где ваш брат?
- В Петербурге. Адвокат… Я у него и буду жить.
В комнате девушки были опущены зеленые жалюзи.
От них комната стала зеленоватой, будто погруженной под воду. Горизонтальные тени полосок жалюзи ложились на блеклые кремовые обои. Шмелем жужжал вентилятор, слив крылья в серебряный трепещущий диск. За японской ширмой белела узкая кровать. На угловом диване пестрели подушки. Белым лаком отсвечивал рояль. Взыскательный взгляд Глеба не нашел и здесь ничего, компрометирующего дом. Комната была вкусной и отличной - в Петербурге не постыдились бы такой. Ничего лишнего, и в самом воздухе чистый, обжигающий холодок девичества - тот же, что в хозяйке.
- Садитесь, Глеб Николаевич.
- Mersi… Не беспокойтесь.
Глеб подошел к роялю и стал перебирать горку нот.
- Вы играете, Глеб Николаевич?
Глеб любил музыку и играл хорошо. В корпусе, в свободное от репетиций время, забирался в музыкальную и часами играл в одиночестве. На людях играть не любил, отказывался.
- Немного играю.
- Сыграйте.
- Знаете, - просто и искренне сказал Глеб, - я почему-то боюсь играть, когда меня слушают. Странное ощущение: слушаешь за себя и стараешься слушать за тех, кому играешь. От этого, во-первых, раздваиваешься, а во-вторых, начинаешь тревожиться - нравится ли слушающим твоя игра, не надоела ли?
- Ну, как можно? Я не знаю, как бы я жила без музыки. Вам это непонятно - вы приезжаете теперь на короткое время. А музыка для меня единственная настоящая радость дома.
Глеб продолжал перебирать ноты.
"Полонез"… На титульном листе, в овальной рамке, пухлое лицо в круглых очках. Шуберт.
- Вы любите Шуберта?
Глеб терпеть не мог Шуберта. Даже в лице композитора было что-то неприятное. Эта вскинутая, приподнятая высокими воротничками голова с тупым носом, парикмахерские сосульки баков, полное довольство собственной персоной. Так выглядят добродетельные немецкие филистеры, любящие пошуметь в воскресенье, за кружкой мартовского. И музыка тарахтящая, однообразная, бездушная.
- Гадость! Барабанщик!
- Как? - Мирра засмеялась. - За что вы его? Несчастный Шуберт!
- Серьезно. Отвратительный композитор! Мне он напоминает карусельный орган. Вертится вокруг оси и приправляет собственный шум барабаном.
Глеб перевернул еще несколько тетрадей.
Ludwig van Beethoven. Son. № 23. Op. 57.
Это другое дело. Это не Шуберт. "Appassionat’y" стоило сыграть в волнующем подводном сумраке этой комнаты, сыграть для девушки, которая так завладела мыслями. Разве есть еще в музыке что-нибудь, равное этой песне страсти, влитой "неистовым Людвигом" в такую изумительную форму?
Глеб раскрыл ноты и придвинул табурет.
- Что это?
- Не скажу. Узнайте сами.
Глеб дотронулся до клавишей. Рояль звучал отлично - ясно, звонко, мощно. Он был инструментом, достойным композитора. Глеб заиграл.
Под точными клевками пальцев медленными, сдержанными, почти суровыми всплесками вступала и разрасталась главная тема, как несмелый еще голос, уже захваченный, пронизанный страстью, но еще не нашедший силы для ее выражения.
Комната и все в ней как будто еще глубже ушло под зеленую толщу воды.
Глеб забвенно уплывал в звенящие волны сонаты.
Какая нужна была нечеловеческая мощь вдохновения, чтобы создать такую гармонию? На какой недосягаемой высоте стоял над своим временем ее творец! Как буйно опрокидывал он массивные камни классики, с какой неудержимой яростью ломал клетки традиций! Уже в конце жизни, после "Лунной", "Патетической", "Appassionat’ы" - раздавленный катастрофой, глухой, умирающий, но непобежденный, он написал однажды клавир, который нельзя было исполнить на инструменте его времени. Озарением таланта он провидел будущее музыки, предсказал современный рояль с его неограниченными возможностями.
Глеба глубоко волновал финал "Appassionat’ы". Вопреки всем канонам своей эпохи, вразрез законам классической композиции, "неистовый Людвиг" позволил себе в нем дерзость бунтарского новаторства. В повторяемые аккорды темы вдруг врывался, как порыв горячего ветра, совсем новый ритм, кусок мелодии, таинственно возникший из другого мира, и так же внезапно исчезал из музыкального хода. Как будто, в страстном исступлении, человеку не хватило слов земного языка и он вдохновенно заговорил на освоенном силой чувства бесплотном языке иной планеты. Это место сонаты заставляло Глеба всегда испытывать странный, леденящий холод общения с мертвым гением.
Пальцы в последний раз тронули клавиши. Звук медленно затихал в углах, гудя. Глеб вздохнул, поднял голову.
Перед ним, над белым льдом рояльной крышки, совсем близко было лицо Мирры. Неправильное, трогательное своей неправильностью, прелестное даже робким узором маленьких веснушек. С этого лица смотрели на него громадные, заслонившие всю комнату глаза, переполненные волнением. Они говорили… они говорили слишком ясно.
Поднятая, чтобы захлопнуть крышку рояля, рука Глеба повисла в воздухе.
Сколько времени это продолжалось - Глеб и позже не мог дать себе отчета. Но молчать становилось невозможно, а порвать эту тишину было страшно… Хлынет вихрь… взорвется сердце, и всё - стены, земля, мир - вспыхнут и полетят в бешеном кружении, в щемящей сладости, в Суре…
Шестым чувством, помимо сознания, Глеб услыхал ворвавшийся посторонний звук и насторожился. Кажется, стучат в дверь. Мирра не шевелилась. Стук повторился.
- Мирра Григорьевна, - сказал Глеб, возвращаясь в действительность, - стучат…
- Что?
Свет в глазах погас. Девушка быстро поднялась и потерла ладонь о ладонь, как от внезапного озноба.
- Войдите!
В комнату уверенно вкатился кругленький человек, блестя лысиной. Живые острые глазки тонули в красном мясе щек. На человеке болтался мешковатый чесучовый костюм, через жилет, свисая, тянулась тонкая анкерная цепочка.
Глеб встал, складывая ноты.
- Иду себе мимо, слушаю, кто-то играет на рояле. Думаю, кто это? - сказал человек скороговоркой и взглянул на Глеба весело и хитровато.
- Папа, познакомься. Глеб Николаевич Алябьев.
Человек, мелко семеня ножками, докатился до Глеба и схватил его за руку:
- Здравствуйте… здравствуйте, молодой человек! Это ваш папаша - директор гимназии? А!.. Знаю. Я с ним имел дело на муке для гимназического пансиона.
Пол зашатался под Глебом. Проклятие!.. Что такое? Какой он молодой человек, он, завтрашний офицер?! Какая, черт подери, мука? При чем мука? Что он - мукой торговать собирается, что ли? Что делать?
Но Г. М. Нейман не заметил судороги, исковеркавшей лицо будущего мичмана.
Так же катясь на коротких ножках, он очутился у рояля и с ласковой деловитостью похлопал ладошкой по его сверкающей поверхности.
- Хороший инструмент!.. "Эрар". Что вы думаете? Купил в Одессе у княгини Трубецкой. Княгиня немножко промахнулась на виноградниках. Зачем князьям заниматься виноградниками, когда банк не дает ссуды? Я купил для Миррочки. Разве жаль?
Глеб остолбенело смотрел на Г. М. Неймана, как кролик на внезапно свалившегося с ветки огромного удава. Что он, с ума сошел, этот маклеришка? Как он смеет таи говорить об одной из лучших фамилий России?!
Не находя слов для ответа, Глеб резко повернулся и схватил с рояля лежавшую на крышке книгу в красном переплете, раскрыл ее.
"Спросить о чем-нибудь у Мирры, перевести разговор, иначе…"
Но Г. М. Нейман, увидев книжку в руках гардемарина (это был Киплинг на английском языке), с открытым сердцем доброго отца, обожающего свое дитя, выпалил!
- Это Миррочкина… Когда учился Сема, так я еще не мог ему устроить. Я еще бился как рыба об лед. Что вы думаете? А Миррочка живет, как королева. Хочет музыку - на тебе профессора консерватории. Хочет английский - пожалуйста… Разве жаль для ребенка?
"Куда бы провалиться?"
Глеб взглянул под ноги на отличный багряный йомуд, застилавший пол, но плотная ткань ковра не хотела расступаться. Из полумглы комнаты, дико распухая и щерясь скверными зубами, на Глеба поползла хохочущая образина Бантыш-Каменского.
"Ужас!.. Кошмар!.. - Глеб мучительно затоптался на месте. - Немедленно бежать! Но как?"
После Бетховена, после переполнивших его восторгом глаз, незабываемых и пьянящих, как весенняя гроза, - это чудовище! Глеб терял способность соображать.
- Папа, не болтай… Ты помешал Глебу Николаевичу играть.
Голос Мирры как будто дошел издалека, ломкий, жалкий, умоляющий о пощаде.
- Ой, прости, Миррочка! Что вы думаете? Я так забежал, по дороге… До свиданья, молодой человек. Кланяйтесь папаше.
Г. М. Нейман исчез с той же уверенной быстротой, с которой вкатился к дочери. Глеб мотнул головой, как оглушенный обухом бык, стряхивая страшный сон.
- Мне пора домой, Мирра Григорьевна.
Он взял похолодевшую руку девушки и пожал, не целуя. Встретил затаившийся, сухой, замкнутый взгляд. Ясно было - она все поняла. Что-то дрогнуло в груди Глеба, но он сдержался. Нужно было уходить. Все равно нужно было уходить.
- Я провожу вас, - сухо сказала Мирра.
В передней она остановилась у двери. Глеб заметил, как трудно и часто она дышит, - ей не хватало воздуха. Глеб замялся, открыл рот.
- Не говорите ничего, Глеб Николаевич… - Это было почти приказание.
- До свиданья. Завтра в десять у Лихачевых сбор, - сказал Глеб, чтобы что-нибудь сказать.
С коротким кивком она гулко захлопнула дверь перед Глебом.
Дома к обеду Глеб вышел злой, напитанный ядом. За столом отпустил матери несколько совершенно беспричинных колкостей. Это было настолько необычно для него, что Николай Сергеевич беспокойно взглянул на сына и покачал головой.
- Глеб! С мамой можно разговаривать приличней. Что с тобой?
Тогда Глеб сорвался, не доев сладкого, и, злобно хлопнув дверью комнаты, заперся на ключ. Там он лег ничком на диван и пролежал, упорно глядя в стенку, до вечера. Разлетайки бровей сходились и расходились, странные и непривычные думы морщили безмятежный юношеский лоб.
* * *
В половине десятого утра Глеб уже был на пристани. Вплавленный в золотую воду реки катер слепил глаза отшлифованной медью трубы. Глеб сел на скамью набережной, от нечего делать перебрасываясь словами с машинистом, копавшимся в топке… Полчаса… три четверти - никто не появлялся со стороны спуска.
"Пойду навстречу… Что же они опаздывают?"
Но едва Глеб поднялся, из-за деревьев появились подъезжающие экипажи с молодежью.
- Почтенные джентльмены и прекрасные леди! - встретил Глеб подходящих. - Аккуратность не входит в число ваших добродетелей. Я испекся на солнце, как картофель в мундире.
И, еще не получив ответа, заметил, что среди приехавших нет Кати Лихачевой и Мирры. Стало не по себе.
- А где же Катя?
Нарочно - только о Кате. Не нужно показывать, что тревожит отсутствие Мирры.
Ответили сразу несколько голосов:
- Катя с Бартельсом пошли вытащить Мирру.
- Она не хотела ехать.
- Ей нездоровится…
Матрос катера принимал принесенные лихачевской прислугой корзинки с продовольствием. Девушки, подбирая платья, ахая, прыгали вниз, подхватываемые Глебом, рассаживались.
- Прикажете отваливать, господин ардимарин? - высунул голову из люка машинист.
- Погоди, братец. Еще не все.
Глеб искоса наблюдал за набережной. "Неужели это вчерашнее? Но стоило ли обращать внимание?" Позлившись у себя в комнате, больше всего на самого себя, Глеб к вечеру совсем развеселился. В конце концов, не виновата же Мирра в том, что у нее такой чудовищный родитель. А вот он вел себя, как дурак. Неужели нельзя было сохранить выдержку и уйти так, чтобы не обидеть девушку? А у него был, очевидно, такой идиотски растерянный вид, что она все поняла. Зачем? Просто он не пошел бы больше в дом, вот и все. А теперь как неприятно.
- Идут.
Глеб вскинулся. По краю набережной шли обе девушки и за ними Бартельс в широчайших кремовых брюках и панаме. Значит, все же Мирра едет. Глеб дружелюбно встретил даже кладбищенского стихоплета, потому что он пришел с Миррой.
- Понимаете, - тараторила еще издали Лихачева, - приходим, а она лежит с компрессом… Ни в какую!.. "Не поеду…" - Да что с тобой?.. - "Малярия, мигрень…" Только подумайте. Смешно! Что же, на воздухе хуже? Такая дивная прогулка - и капризы. Только тем и уломали, что Бартельс пригрозил остаться и стихи читать. Привели на веревочке…
Глеб подал руку Лихачевой, помогая сойти, и услышал, как рядом легко спрыгнула Мирра, отказавшись от помощи.
"Не хочет… Значит, из-за меня".
Глеб сумрачно проследил за девушкой, забравшейся в глубь каретки, к стенке, соприкасавшейся с машиной. Мирра была бледна, глаза завалились, припухли.
- Мирра Григорьевна, - неуверенно сказал Глеб, когда катер уже отвалил. - Вы напрасно сели там, если у вас болит голова. Там будет очень душно, и стучит машина.
- Вы очень любезны, но мне здесь отлично.
"Не смотрит… Даже не повернула головы… Ну и не нужно! - Глеб злобно рванул ручки штурвальчика. - Но надо!" Но подумать это было легко - принять трудно. Всю дорогу до Канцуровки Глеб каменно молчал. На какой-то вопрос Вари Писаревой сухо оборвал:
- Простите, я не могу отрываться от управления.
Как будто управлял не игрушечным катером на огромной полноводной реке, где можно было спать на штурвале, а проводил коварный и рыскливый миноносец по узкому фарватеру шхер.
В Канцуровке, когда в ожидании завтрака все разбежались по саду, оживляя тропинки смехом и беготней, Глеб остался на террасе. Из ремонтирующегося дома пахло краской и известью, стучали молотки. Старая экономка Федоровна, давняя приятельница Глеба, готовила стол и наблюдала, как он курил папироску за папироской, швыряя окурки под ноги.
- А ты чего сычом сидишь?.. Молодой ведь. Гляди, сколько невест, а ты табачищем себя прованиваешь. Шел бы в горелки играть.
- Отстань, Федоровна! Не хочу, - буркнул Глеб.
- Не хочу… Гляди, пронехочешься - вот век бобылем и скоротаешь.
Глеб засмеялся.
- Не бойся, Федоровна! На мой век хватит. Вот к тебе присватаюсь.
- Тьфу. Пойду я за тебя, шалого! - озлилась Федоровна.
На террасу ворвалась возбужденная, раскрасневшаяся гурьба с полными руками цветов. Глеб с тайной радостью увидел, что Мирра ожила. Но, как и прежде, прошла мимо него, как мимо пустого места, и за завтраком села в другом конце стола.