На реях "Прута" и стоявшего в глубине рейда штабного "Георгия Победоносца" все время подымались и опускались флажки. Глеб засмотрелся на этот безмолвный и непонятный разговор. Рука опустилась на плечо Глеба. Он оглянулся. Сзади стоял незаметно подошедший Калинин.
- Глеб Николаевич, я устроил вам маленькую компенсацию за проданную очередь. Возьмите четверку и съездите на берег. Сдадите в штабе крепости этот пакет и получите в обмен другой. Только оборачивайтесь быстрее.
- Есть… Куда погнали "Прута", Борис Павлович, вы не знаете?
- Вероятно, куда не нужно. Вы видали когда-нибудь, чтобы послали с толком? Ну, поезжайте.
Глеб спустился в четверку.
Вода в бухте лежала гладкая, тяжелая, - плотный плавленый свинец. Просвечивала под килем хмурой зеленью. Может быть, завтра в этот стылый студень, ревя и взвывая, бешено ворвутся раскаленные стальные болванки снарядов. Взметнутся высокие фонтаны, забурлят огромные пузыри, ходенем заходит вода, и в ее зеленое однообразие вплетутся яркие кровяные нити. Кровь! Чья? Может быть, каперанга Коварского, беззаботно влюбленного мальчика Горловского, не думающего о смерти Калинина, его, Глебова, кровь… Кровь Кострецова… восьмисот матросов. Как на "Палладе" - в четверть минуты почти тысяча жизней. Что же, славная боевая смерть, серебряный гром оркестров, торжественная панихида в морском соборе, георгиевские ленты венков, позолоченная фамилия на мраморной доске алтаря… Какие глупые мысли! А жизнь? Вот это блеклое, но еще ласкающее солнце - его ведь не будет. Не будет вот этого полного молодого дыхания, широко распрямляющего грудь. Не будет писем и телеграмм, запертых в ящике каюты, и никогда больше не почувствовать родное тепло смуглой руки, не взглянуть в глаза сквозь дым ресниц. Вздор! Не нужно думать об этом. Никогда ледяное одиночество славы не заменит горячего биения жизни… Не думать о смерти. Жизнь! Жизнь чудесна, и в ней так много обещаний и надежд…
- Вашскобродь… Пристали…
- Что?
Глеб не заметил, что четверка уже стоит у ступеней Графской пристани. Виновато улыбнувшись, выпрыгнул и побежкой вынесся по лестнице на площадь.
Бронзовый Нахимов в высоте пристально смотрел на флот пустыми орлиными глазами. Делал посмертный смотр внукам, готовящимся вплетать новые лавры в венок черноморских побед. Тонкие губы адмирала кривила недобрая усмешка, - так показалось Глебу. "Вы, нынешние, ну-тка" - как будто хотел сказать старик.
Обменяв пакеты в штабе крепости, Глеб возвращался на пристань. На Екатерининской мимо него пролетел лакированный фаэтон. Блестела сбруя, сверкали граненые стекла фонарей. Две фигуры на сиденье жадно, тесно, в мучительном томлении приникли друг к другу, не стыдясь уже взглядов, не замечая их. Рука женщины в лимонной перчатке лежала в мужской ладони. Нежный профиль, фиалочья синева прозрачных глаз под теплой тенью соломенной шляпки промелькнули перед Глебом. Взгляд Горловского скользнул по Глебу растерянно, неузнавающе, он не видел ничего, кроме своей спутницы.
Мгновение… Дробный цокот копыт промчался, затихая, и у Глеба сжалось сердце. Но через секунду он улыбнулся, вспомнив, какой ценой купил мичман короткие, последние часы счастья.
"Можно было сорвать десять фунтов, - подумал Глеб, веселея. - Вполне стоит".
Он вошел под колоннаду, направляясь к шлюпке. Внезапно его внимание привлек дежурный сигнальщик, стоявший у края пристани. Сигнальщик стоял спиной к Глебу и не видел офицера. Он разговаривал с женщиной. Женщина была высокорослая, пышная, красивая ранней осенней красотой. Она взволнованно и умоляюще о чем-то просила. Сигнальщик хмуро качал головой, видимо, отказываясь. Тогда женщина раскрыла шелковую сумочку. В руке ее очутилась двадцатипятирублевая бумажка. Она протянула ее матросу. Сигнальщик с показным пренебрежением взял бумажку и сунул в карман. Отступил и привычно взметнул флажки.
Они запорхали в его руках, и Глеб прочел позывной "Ростислава".
Это показалось ему подозрительным и странным. Отнекивание сигнальщика, деньги, неизвестная женщина, вызов корабля отложились в его сознании слагаемыми преступления. Накануне решающего дня это выглядело опасностью. Разговоры в кают-компании о прекрасных немецких шпионках, соблазняющих моряков, претворялись в явь.
Сигнальщик вглядывался в рейд, ожидая ответного семафора с корабля. Глеб резко и стремительно надвинулся.
- Сигнальщик!
Оклик был металлически жесток и взъярен. Сигнальщик перевернулся, как на пружине. Глаза его испуганно всполыхнулись при виде мичмана.
Явно! Пойман на месте.
Тяжелая волна гнева плеснула в лицо Глебу. Происшествие требовало решительных мер.
- Ка-ак фа-милия? - спросил Глеб, бледнея и неприятно растягивая слоги.
- Мухин, вашскобродь, - тихо сказал сигнальщик, опуская глаза.
- Пойдешь за мной к коменданту. Вам, мадам, тоже придется последовать за мной, - сказал Глеб женщине.
У нее дрогнула щека и раскрылись губы.
- Позвольте, мичман.
- Ничего не намерен позволять, - с ледяной вежливостью отрезал Глеб, - объяснитесь в контрразведке. Там с вами поговорят… по-немецки, - неожиданно взвизгнув, закончил он.
Губы женщины раскрылись еще больше, потом метнулись в спазме неудержимого хохота. Глеб вспылил. Это было уже слишком. Какое нахальство!
- Прошу вас…
По женщина уверенным интимным жестом подхватила его под руку. Смех еще дрожал и катался у нее в горле, как серебряный шарик в свистке.
- На одну минуточку, мичман, - сказала женщина, увлекая Глеба в сторону. - Боже, какое дикое недоразумение! Я сейчас только поняла, за кого вы меня приняли. Какой вздор!
- Вы меня не проведете, - сухо сказал Глеб, чувствуя, однако, по тону женщины, что она спокойна и уверенна.
- Да я и не собираюсь вас проводить. Мне, конечно, не очень приятно открывать вам мои личные тайны, но ваша горячность… - Она наклонилась к Глебу и совершенно доверительно вполголоса продолжала: - Видите ли, у меня на "Ростиславе" есть… ах, боже мой, как глупо… ну, близкий человек… лейтенант Воинов. Сообщение с кораблями прорвано, его не пустили на берег, а он мне нужен. Я просила сигнальщика передать ему семафором, что мне обязательно нужно его видеть… В конце концов, у меня не было другого способа передать. Вы можете спросить сигнальщика.
- Черт знает что, - пробормотал Глеб, краснея. История оборачивалась глупо. - Неужели, мадам, вы не можете понять, что в такое время…
- Я очень хорошо понимаю, милый мичман, но думаю, и вы поймете, что чувство не всегда считается с таким временем, - женщина уверенно и вызывающе улыбнулась.
Глеб отвернулся к сигнальщику. Тот стоял каменный и непонятный.
- Немедленно отдать деньги!
Рука сигнальщика рванулась к карману и вытащила двадцатипятирублевку.
- Возьмите, мадам, - Глеб передал деньги женщине. - А ты доложи дежурному по связи, что мичман Алябьев приказал посадить тебя на трое суток… за неотдание чести. И чтоб больше таких штук не было! Понял, балда?
- Так точно, - вытянулся, веселея, сигнальщик. Неожиданный наскок офицера, грозивший серьезной бедой, заканчивался, к счастью, пустяками. - Покорнейше благодарю, вашскродь.
Глаза сигнальщика были бессмысленно преданны, но где-то в их глубине металась дразнящая веселая искорка. Мичман опростоволосился, и это веселило матроса.
"Идиот!" - выругал себя Глеб, спускаясь в шлюпку и услышав за собой вновь вырвавшийся у женщины хохоток.
* * *
Предрассветный сон крепок, радостен и тепел. Предрассветный сон навевает самые приятные видения. Тело нежится под одеялом, набирая бодрости для предстоящего дня. Вокруг темь, тишина, великое ночное спокойствие.
Спит большое мохнатое небо, обнимая огромное, притихшее на ночь море. Спит рейд, молчаливо и угрюмо дремлют на рейде корабли. Безветрие. Стеклянно застывшая вода, и над ней механические перезвоны склянок, отзванивающие вековую матросскую, флотскую тоску.
Завернувшись до носа, спит в койке Глеб. В низких коробках кубриков, в мертвой блеклости зеленых ночных ламп, спят подвешенные в койках, как копченина в погребе, тяжело дыша, хрипя и ворочаясь в духоте, матросы. Воющие вентиляторы не могут высосать из кубриков теплого удушья, запаха распаренного сном тела.
До полночи шла спешная погрузка угля. В двадцать один час с "Георгия Победоносца" просемафорили флоту клотиком:
"Положение весьма серьезное. "Гебена" с двумя миноносцами видели около Амастро. С рассвета - положение первое. Госпитальным судам тоже к девяти часам".
Упоминание о госпитальных судах показывало, что кровавый ветер надвигается вплотную.
Огни погашены на всех судах. Очертания и места судов только угадываются по памяти вахтенными начальниками, безмолвно шагающими во мгле по мостикам и палубам. Вахтенные начальники, напрягая глаза до слез, смотрят все чаще и чаще в открытое море. Что таит в себе его непроглядная чернь?
Часовой у флага на "Георгии Победоносце" стоит неподвижно. На узкой грани штыка чуть розовеет отблеск света из люка адмиральского салона. Командующий флотом не спит. В его помещении сейчас сосредоточена вся жизнь флота.
Сюда стекаются и отсюда расходятся все сводки, приказы, радиограммы. Как в человеческое сердце венозной кровью, вливаются в адмиральскую каюту донесения подчиненных, рапорты командиров судов, информационные данные, весь отработанный материал флотского дня, и свежей артериальной кровью выливаются на суда, батареи, минные роты - приказы, инструкции, распоряжения.
Около полуночи вестовой передает в салон радиограмму. Ее принимает начальник штаба контр-адмирал Плансон. Он, зевая и ежась (в салоне сквозняк - командующий любит свежий воздух), читает. Начальник минной дивизии запрашивает из Евпатории об обстановке: "Ввиду серьезности положения полагал бы необходимым принять полный запас топлива. Жду распоряжений".
Контр-адмирал Плансон просыпается, ему становится еще холодней. В самом деле, в горячке дневных событий совершенно забыли о минной дивизии. Начальник штаба докладывает командующему.
- Какие будут распоряжения, Андрей Августович?
- Приготовиться к бою, возвращаться в Севастополь… Только пусть подходит в обстрел батарей и к минному заграждению не раньше рассвета. В случае появления неприятеля вскрыть пакет 4 III.
Рука Плансона с карандашом быстро бегает по блокноту, Листок вырывается и бросается вестовому, хватающему его на лету. Вестовой, как рысак, срывается с места.
- Стой!.. Константин Антонович, а "Прут"? Сообщите "Пруту" то же самое. В случае появления неприятеля вскрыть пакет. Держаться в море, не слишком удаляясь от берега.
Командующий устало закрывает глаза.
Пакет 4 III. На каждом корабле флота, в командирской каюте, на дне несгораемых секретных ящиков, между другими секретными документами, ежедневно сменяясь, лежат большие холщовые пакеты, прошнурованные и запечатанные кровавыми наплывами сургуча. На них ни адреса, ни имени, только буква и цифра:
4 III
Мирно и скромно лежат эти пакеты на дне, и трудно заподозрить в их скромной и замкнутой внешности гремучее содержимое. Пыль оседает на них, и, роясь в ящике, командир обычно досадливо отбрасывает в сторону этот пакет, как лишний предмет, как неуместное напоминание о том, о чем неприятно говорить в спокойные дни размеренной флотской жизни.
Но наступает час, когда из-за горизонта острым порывом шквала налетает тревога, поют горны, дребезжат колокола громкого боя, слетают чехлы и надульники с орудий и голубоватые грузные черепахи башен ворочаются, ища в сумеречной черте горизонта уже зримую цель. Тогда командир, перекрестившись, дрожащими пальцами ломает запекшуюся кровь сургуча, дергает шнуры, с треском раздирая добротный интендантский холст пакета.
И из вязи аккуратных букв пишущей машинки перед глазами командира выплывает красное и горячее, как свежий сургуч, огромное свинцовое слово!
ВОЙНА
И уже наверху гремят залпы, выплескиваются из дул длинные, мгновенно рвущиеся шлейфы желтого огня и рыжего дыма, ухает плещущая вода, скрежещет сталь и умирают люди…
Вестовой уходит. Дремлет, прислонившись к кожаной спинке дивана, командующий, на цыпочках выходит в передний салон, прикорнуть на десять минут, начальник штаба.
Часовой у флага остановившимися, немигающими глазами смотрит на светлое пятно люка. Отсветы его, пересеченные решеткой, неподвижно стынут на зрачках часового.
Спит рейд, спят корабли.
Слезы текут из раздраженных напряжением глаз вахтенных начальников, слезы стекают по красным векам кочегаров, шурующих в топках, подымая пары для полного хода. Звон и шуранье лопат, захватывающих размельченную кашу угля, рев топок, вой вентиляторов. Спящие корабли готовятся к бою.
* * *
Поляна горит ядовитой зеленью травы. Трава высока и жирна. Она хлещет по ногам и мешает идти. Как это неприятно! Ведь нужно идти скорее. На той стороне поляны, под низкими ветками ивы, стоит девушка в белом платьице с сиреневыми полосками. Солнце золотит крутые завитки волос на тоненькой шее.
Вот-вот она бросит травинку, которую грызет, и убежит. И тогда никак не догонишь ее. Никак и никогда. Скорей!
Глеб несется большими легкими прыжками, почти летит.
Вот осталось два шага. Девушка оборачивается. Со смехом протягивает руки. Какие они легкие и горячие! Ее губы обдают душистым теплом, и Глеб припадает к ним. Минута пустоты, стремительного сердцебиения, страшной сладости.
И сквозь эту пустоту в уши бьет частый, пронизывающий, мучительный трезвон набата, и синее небо над поляной багровеет. Где-то пожар. Нужно бежать.
Глеб рвется. Пылающая балка, брызгая искрами, летит сверху и обрушивается на голову. Туман. Темнота.
В каюте темно. Только кругляш открытого иллюминатора чуть синеет. Глеб хватается за лоб, ушибленный о коечную стойку.
Зарева нет, но набат продолжается. Ах, черт возьми! Это же боевая тревога.
Мгновенно вскочив, Глеб задраивает иллюминатор и поворачивает выключатель.
Наспех, через два крючка, зашнуровываются ботинки, на одну поясную пуговицу застегиваются брюки. Китель, фуражка. Все.
Вырванное из сна тело трепещет ознобной утренней дрожью. Но оно прогреется на бегу. Распахнув дверь каюты, Глеб вылетает в коридор. По нему бегут люди. У денежного ящика Глеб налетает на несущегося навстречу человека. Они тщетно пытаются разминуться. Глеб влево - и встречный влево. Глеб вправо - и встречный тоже. Наконец его хватают за плечи.
- Что за черт! Стойте! Я обойду вас кругом.
Только теперь Глеб узнает лейтенанта Ливенцова.
- Что случилось? - спрашивает Глеб, прижимаясь к стене, пропуская лейтенанта.
- В Одессе, - лейтенант проскакивает мимо, - пистолеты обгадились… - Спина Ливенцова уносится по коридору. - Турки взорвали "Донец"… разносят город, - заканчивает лейтенант, исчезая за поворотом.
Глеб несется коридорами, кубриками, обгоняя бегущих, натыкаясь на встречных.
Вот наконец дверь башенного колодца. Сердце прыгает кроликом, вот-вот вырвется. По скользким перекладинам трапа наверх - и вот уже ровный белый свет лампочек, прислуга, окаменевшая у пушки, умное, спокойное лицо Гладковского.
И Глеб сразу приходит в себя, смиряя подступившее клубком, душащее волнение.
Мысли приходят в порядок.
"Напали на Одессу… Какого же черта у нас боевая тревога, а не съемка? Что за переполох? Нужно сниматься, а не подымать тарарам на якорях. Болваны!"
Рот у Глеба наполняется слюной от неистовой вспышки злобы на эту бестолковщину, на бесцельную тревогу, взбудоражившую девятьсот человек и бросившую их по боевым местам, когда никакого противника нет еще в помине.
Он оглядывает башню. Как ласкает глаза этот успокоительный порядок! Ярко и свежо, как молодой ледок, сияет сталь, и тепло лучится надраенная медь приборов. Все на месте, все подчинено прекрасному ритму служебной слаженности, и прислуга слита в одно целое с тяжелым и мощным казенником орудия, ежесекундно готового метнуть огнем и грохотом в испуганно рвущееся пространство.
- Молодец, Гладковский! - говорит Глеб, щурясь от света.
- Рад стараться, ваше высокоблагородие.
Уставный ответ звучит у Гладковского как-то по-особенному. В нем сознание своего достоинства, он отвечает мичману почти как равный. Странный матрос, но прекрасный служака, образцовый унтер-офицер. Надо не терять его из виду.
Бараном блеет телефон. Глеб берет трубку у телефониста, ему хочется самому услышать. Может быть, что-нибудь интересное.
- Левая носовая.
- Это вы, Алябьев? - слышит он голос Калинина.
- Я, Борис Павлович.
- Как у вас?
- Все в порядке.
- Отбой боевой тревоги. Прислуге остаться при орудиях. Могут спать, не отходя от пушки.
- А что наверху, Борис Павлович? - спрашивает Глеб.
- Ни черта особенного. Нагремели в штаны, теперь проветриваемся. Можете погулять. Перемен пока что не предвидится. Вселенная в тумане, на дне морском Садко на гуслях играет.
Жестяной звук лейтенантского смешка - и Глеб слышит, как трубка упала на рычажки.
- Гладковский!