Иван Петрович склонился к Василию, тихо спросил:
- Видишь, как идут?
- Колонной по одному.
- Точно. По уставу это называется так. Но ты запомни, лейтенант, в уставе разных строев много, а разведчики ходят только так: след в след, даже по своей земле. Жизнь к этому приучила. И ты ходи обязательно след в след. На мины нарветесь - одного потеряете. Благополучно пройдете по снегу, по траве, по пашне - один след оставите, будто один человек прошел. Это тоже очень важно в тылу врага…
***
До выхода на задание остались считанные часы. Разведчики поели и теперь могут отдохнуть. Однако не все спешат на нары. Большинство из отобранных Казаковым в ночной поиск продолжает приготовления к нему. Каждый сейчас, наверное, волнуется но внешне это незаметно. Все спокойны и даже веселы.
Иван Рогатин обматывает чистым бинтом автомат, чтобы не выделялись оружие на белом снегу. Здоровый, плечистый, неразговорчивый, он делает это не торопясь, солидно.
Саша Пролеткин рядом с Иваном кажется мальчиком. Движения у него быстрые, сам он юркий. Мурлыкая песенку, Саша тоже меняет бинт на автомате и, как всегда, задирает Рогатина:
- Скажи, Иван, почему у тебя такая фамилия?
Все затихают, прислушиваются, знают: Сашка что-нибудь отчудит.
Иван отвечает не сразу, продолжая аккуратно прилаживать бинт, между делом бросает:
- Какая такая?
- Ну, не совсем обычная - Рогатин. Ты что, из рогатки стрелял?
Иван качает укоризненно головой.
- Фамилию разве по мне дали? Полагаю, что мои деды ходили на медведя с рогатиной.
- А ты ходил?
- Я с ружьем ходил. Теперь можно и без рогатины.
- Значит, ты охотник?
- Вовсе и не значит. Я хлебороб. Хлеб растил, тебя кормил. А охота - для души. Она как бы отдых.
- И все же ты охотник.
- Пусть так, - соглашается Иван.
- А скажи, Рогатин, жирафа ты ел?
- Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке.
- А я вот ел жирафа, - спокойно заявляет Саша.
- Как же ты в Африку попал?
- Зачем в Африку? Когда Киев наши войска оставляли, там зверинец разбежался. Вот мы с дружком и попробовали жирафятинки. Хотели еще бегемота попробовать, но я жирное мясо не люблю.
- Уж молчал бы, - осуждающе говорил Рогатин.
- А что?
- Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял.
- Какой ты быстрый! - юлит Саша перед Иваном. - А ты бы не истреблял?
- Я - нет.
- Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ ведь был отступая, ничего не оставлять фашистам - либо эвакуируй, либо уничтожай! А жирафа как эвакуируешь? Он ни в какой вагон не помещается. И на платформу его не заведешь: будет цеплять за семафоры. Ты у жирафа шею видал? Она, брат, поздоровше твоей!
Разведчики дружно смеялись: "Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!"
На короткое время все смолкают: тема исчерпана. Но молчать в такой час не принято. Перед самым выходом на задание всегда полезно несколько отвлечься: ни к чему загодя переживать предстоящие трудности и опасности. Молчаливый Рогатин знает это не хуже других и потому сам возобновляет разговор, явно рассчитанный на всеобщее внимание:
- Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру, такое произошло, что вы, пожалуй, и не поверите. Отслужил я срочную в тридцать восьмом году, еду домой. Все чин чинарем - в купейном вагоне, телеграмму мамане послал: скоро, мол, буду. Вышел из поезда на полустанке Булаево, оттуда до нашей деревни рукой подать - километров сто. В Сибири сто километров не расстояние. Сначала подвез меня на тарантасе лесник, потом на двуколке ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а мне пришло время заночевать. Иду вдоль деревни с новым чемоданчиком, сапоги скрипят, на груди "ГТО" и "Ворошиловский стрелок". Бабы на меня зырк-зырк.
- Конечно, такая кувалда прет! - хохотнул Саша Пролеткин.
- Ты погоди встревать, - одернул его Иван. - Так вот, иду я вдоль деревни, а впереди - музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе - окна в ней нараспах, каблуки стучат по полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко мне: "Просим вас, товарищ боец, к нам на свадьбу". Я по скромности стал отнекиваться: нет, мол, благодарствую, ни к чему на свадьбе посторонний прохожий. А они: "Какой же вы посторонний, вы защитник Родины!" Одним словом, затащили меня в хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. Ну, выпил. Молодых я поздравил. "Горько!" - сказал. Поцеловались они. Невеста такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая…
- Жениха ты, конечно не приметил, у тебя после службы глаза одну невесту видели, - опять вставил Саша.
Иван с укором поглядел на Пролеткина.
- Ох, и балаболка ж ты, язык болтается в тебе, как в свистке горошина!.. Был и жених, видел я его, да он мне не приглянулся - какой-то прыщавый, маленький. - Иван поглядел на Сашу и решил ему отплатить: - Ну, вроде тебя, такой же маломерка.
Саша обиделся, но промолчал.
- Как водится, - продолжал Рогатин, - и я в пляс пошел. Сперва барыню отгрохал, потом под патефон городские танцы с девками выкручивал. А пока, значит, я танцевал, в свадьбе какой-то разлад получился. Точно как у писателя Чехова в рассказе: жениху чего-то недодали, он и заартачился. Невеста - в слезы. А жених смахнул на пол тарелки с закусками и прямо по этим закускам прошагал к двери. Вынул цветок, который на пиджаке у него был, кинул на пол. "Все с вами!" - говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели, а трезвые, наоборот, очумели. Все притихли. Невеста рыдает. И так мне жалко ее стало, ну, не знаю, что бы для нее сделал. "Хочешь, - говорю, - я того сморчка возьму за ноги и разорву на две штанины?" Мамаша невестина струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш защитник, но все же так по-страшному защищать не надо, может, Петька еще одумается. А я в ответ: да пусть хоть десять раз одумается, разве он ей пара?! Такая девка, а он прыщ, и ничего больше. Мамаша урезонивает меня: "Ну, все ж таки он жених. Куды она без него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?" - "Да хотя бы я! - говорю. - Со всей душой и сердцем!" невеста даже плакать перестала. А у гостей рты так и раскрылись, будто хором букву "о" поют. На меня все внимание. Я и рад! Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: "Пойдешь за меня?" У нее в каждой слезинке улыбка засверкала. "Пойду, - говорит, - с радостью, если вы всерьез". Ответствую ей: я, мол, боец Красной армии, мне трепаться не полагается. Я не как тот сморчок, мне никаких приданых не надо. Мы сами с тобой своими руками все добудем и сделаем. Гости, которые поверили, стали опять гулять, а которые не поверили, ушли от греха подальше. Только сам я чуть оконфузился: ведь три года в армии не пил, захмелел с непривычки и свалился.
- Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! - не удержался Пролеткин.
На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше без перерыва:
- Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. "Ты кто?" - спрашиваю. "Как - кто? Твоя жена. Или забыл?" Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать. А она плачет и плачет. "Чего же ты, - говорю, - слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет". А она опять плачет. "Скажи, - говорю, - напрямки, в чем дело?" - "Да я, - говорит, - не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная - два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу".
Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда.
- Ну, и чем это кончилось? - спросил Василий, когда все отсмеялись.
- А ничем и не кончилось, - солидно ответил Иван. - Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась… Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить.
Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к Ромашкину, сказал:
- Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я, товарищ лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого, ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: "Не бить ли меня собрались?" - "Догадливый", - сипит Петька. "А за что? Не за девку ведь спор. Груня - законная моя жена". Вижу, смутил их, замялись. "Правильно, жена, - говорит Петька, - а у кого ты увел ее?" Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся, вопит: "Меня же за мое угощенье обижаете!" - "Ты сам обидел нас, Петро, - сказал Назар. - На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим". И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.
- Дуже гарно все зробилось! - воскликнул Богдан Шовкопляс. - Ты, Иван, сам великий, и душа у тэбэ большая. А вот за мэнэ ни одна дивчина замуж выходить не хотела.
Разведчики недоверчиво поглядели на Шовкопляса: парень чернобровый, белозубый, глаза веселые. Правда, нижняя челюсть немного вперед выдается и нос чуть набок. Но это замечаешь, лишь приглядевшись, а так всем хорош - крепкий, рослый.
- Так я тильки теперь на справного чоловика похож став, - пояснил Богдан. - А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити или на игрище с хлопцами - ни-ни. Долежал до семнадцати рокив. В школи до седьмого классу доучился - учителя и на печи не забывали. Стал я почти жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна така колода?
- Как же тебя в армию взяли? - удивился Королевич.
- Погодь, костя, не забегай наперед… Ходили до мэнэ с уроками разни девчатки. И была среди них одна красавица, Галей ее звали. Така гарна, що очи ризало. А в самой ей очи - что твое море или там стратосфера. Звезды в них горят, як у той самой стратосферы.
Богдан разволновался, щеки у него порозовели, в глазах вроде бы тоже засверкали звезды.
- Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на що Галю, знаю - не для мэнэ вона, но ничего зробить не можу. Вона ще по вулице иде, а у мэнэ сердце аж в присядки пляшет… Женихи за Галей гухом, один краше другого: Харитон - бригадир, орденоносец, Михайло - тракторист, весь в куделях, як Пушкин, и даже учитель из школы, культурный, при галстучке, а голову потерял. И вдруг та Галю сама кидается на колени перед моей постелью, положила голову мэни на плечо, плаче и причитав: "Не можу я быть счастлива, коли ты всю жизнь маяться будешь. Зачем нас в школе учили? Или неправду умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а сами зробити себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!" Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ перевернулось. Уси тормоза, уси прокладки в суставах расслабились, кровь забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у нас, Иван, тоже была не обычная. Я не хотел свадьбы. "Погодь, - говорю, - проверь себя, Галю". А она: "Нет! Пусть будет свадьба, пусть люди бачут!" Сами понимаете, яко веселье, когда жених сиднем сидит, а невеста-раскрасавица вокруг него одна пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та песни спивае!
Богдан помолчал, вздохнул.
- После свадьбы она мэнэ в сад под яблони цветущие стала выводить. Где там выводить - выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. 6 хате - патефон, радио. Картинки из журнала "Огонек" на стены наклеены, таки веселы, ярки картинки - цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов и выкохала мэнэ Галю. Ходить я начал, потом бегать, плавать. На комбайнера выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может, навстречу бежит. Будто чуяла - короткое наше счастье, будто знала наперед, что разлучит нас война…
На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале.
В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды. Воркуя, закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым накатом пулеметные очереди.
- Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? - спросил Лузгин. - может быть, Костя?
Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза.
- Я не женат…
- Но деваха-то есть?
Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор Голощапова:
- Может, ты, Алексей Кузьмин, о своем житье-бытье поведаешь?
Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:
- Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете лет десять - двадцать, еще неизвестно, какие ваши Грунечки да Галечки станут. - Язва ты, Голощапов! - остановил его старшина разведвзвода Жмаченко. - зачем людей обижаешь? Хочешь говорить - скажи про себя, не хочешь - помолчи, а людей не трожь.
- Я и говорю про себя, а не про тебя.
Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:
- А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!
- Про такое и слушать неинтересно. - махнул рукой старшина. - Рассказал бы ты, Жук? Ты инженер, у тебя жизнь городская.
Жук был во взводе радистом. Рация, правда, взводу разведки не полагалась, но она была захвачена у немцев и застряла здесь. Анатолий Жук сразу разобрался в ней, что-то перемонтировал и с той поры стал взводным радистом.
- Ну, во-первых, я не инженер, а всего-навсего радиотехник, - поправил он Жмаченко. - А во-вторых, мои семейные дела тоже неинтересные. - Помедлил, подумал и продолжал. - Сначала все шло хорошо, и любовь была, а потом рассыпалась. Перестали мы друг друга понимать, будто на разных волнах говорили: она не слышит меня, я не могу уловить ее.
- Почему же так получилось? - насторожился дотошный Коноплев, комсорг взвода.
- Да все из-за Шарика, - неопределенно ответил Жук.
- Из-за какого шарика? Зеленого, что ли? Мировые проблемы решали?
- Нет, собачка у нас была, Шариком звали.
Ребята выжидательно улыбнулись. Начало всем показалось занятным.
- Разве может у людей, к тому же образованных, из-за какой-то собачки жизнь испортиться? - удивился Коноплев.
- Может, - твердо сказал Жук. - До войны я жил под Москвой, в городе Пушкине. Домик там собственный у отца и матери. Шарик по двору бегал - веселый такой рыжий пес, дворняжка простая. Окончил я техникум, послали работать в Караганду. Там встретил девчонку. Лизой звать. Тоже после техникума отрабатывала, зубной техник. Она москвичка, я вроде бы тоже москвич. Одним словом, поженились. Подработали деньжонок, мотоцикл с коляской купили. Живем не тужим. А мать с отцом в каждом письме: приезжай да приезжай, мы старые, кому дом оставим? Ну, отработали мы с Лизой положенное и махнули домой. Приехали ночью. Шарик нас встретил как полагается: прыгает, ластится и все норовит руку лизнуть. Только мотоцикл ему не понравился - понюхал, чихнул и отошел в сторону. И вот однажды Лиза говорит мне: "Давай хорошую собаку заведем". - "А Шарик чем плох?" - "Уж кормить, так породистую. Я сама достану в Москве, у моих знакомых есть отличные породы". Шарик стоит тут же, языком в себя ветерок гонит - жарко ему, смотрит преданными глазами, не понимает, о чем она речь ведет. Отец и мать промолчали, не хотели портить отношения с невесткой, думали: поговорит и забудет. Но Лиза не забыла. Недели через две принесла щенка-дога. И паспорт на этого пса принесла, там до шестого колена его родословная описана, а наречен он Нероном. Шарик встретил Нерона ласково, понял, что это щенок, хотя и был тот здоровущим. Ну, думаю, все уладится: одна или две собаки, какая разница? Но вскоре Лиза ведет меня к мотоциклу: "Заводи". - "Зачем?" - "Шарика увезем, он уже там, под брезентом, в коляске". Выехали мы за город, Лиза выпустила Шарика, он скулит, жмется ко мне. Я говорю: "Его завтра же собачники поймают. Давай хоть подальше отвезем, в деревню, там собачников нет. К кому-нибудь прибьется". Лиза молча отвернулась; Смалодушничал я, бросил Шарика. И с той поры что-то надломилось в наших семейных отношениях: не тянет меня домой. Завел со мной серьезный разговор отец: "Может быть, из-за нас нелады у тебя с Лизой? Так мы свой век прожили. Хотите назад в Караганду, езжайте. Или нас, если мешаем, отправляй куда-нибудь". Я отцу ничего не сказал, а про себя подумал: "Ну да, как Шарика, посажу вас с матерью в коляску, завезу подальше и брошу".
- Зачем же ты потакал своей Лизе? - возмутился Голощапов.
- Любил.
Голощапов зло плюнул в сторону.
Кто-то вздохнул.
- Начали за здравие, кончили за упокой.
- Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, - сказал Казаков, - пора войной заниматься.
К Ромашкину подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым, скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно: хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко - и решение готово: "Пойдете в разведвзвод. подразделение это особое. Прежде чем разведчиков накормить, их надо найти - у них работа такая. Как вы это будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?"
Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он, конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и старался добыть им что положено и что не положено. В выборе средств не стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить святую простоту, говорил проникновенным голосом: "Я ведь для разведчиков! Это же осознать надо!"
Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели. Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы заменялись колбасой, разливная водка - водкой в бутылках.
Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя взором мимо Ромашкина, виновато сказал:
- Товарищ лейтенант, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь, медаль сдать полагается.
Ромашкин знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался сдать все заранее.
- Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте: удостоверение личности, комсомольский билет и медаль. Тут еще письма и деньги, тоже возьмите.
- Все сохраню, товарищ лейтенант, в полном порядке, не сомневайтесь, - заверил старшина, преданно глядя на Ромашкина.