Начальница нашего приемно-сортировочного отделения З. В. Савогина к тому времени стала искушенным мастером быстрого диагноза огнестрельных поражений. Но одной ей все же было невозможно распознать затаенные недуги каждого раненого, попавшего к нам в первые смоленские дни и ночи. К тому же другие опытные медики, обычно участвовавшие в осмотре новых контингентов раненых, были поглощены тогда развертыванием своих отделений. Пришлось мне помогать Савогиной.
Сортировка раненых и больных при поступлении в госпиталь является своеобразной контрольной проверкой, подобной проверке на государственной границе, и не менее ответственной: ведь здесь на весах судьбы людей, их жизнь. Дело это трудоемкое, сложное, напряженное. Зато все окупается с лихвой тем огромным чувством удовлетворения, которое испытываешь спустя то или иное время, увидев выздоравливающим, ясноглазым того, у которого обнаружил признаки гибели - и вовремя поднял тревогу.
На третий день после перебазирования в Смоленск эвакогоспиталь № 3829 работал на полный ход всеми своими отделениями. На десятый или одиннадцатый день смогли отправить первую группу оперированных и обработанных раненых, вставших на ноги, для завершения лечения в тылу. Под "тылом" подразумевался Калинин с его оснащенной госпитальной базой.
Нашим слабым местом в Смоленске оставалось отсутствие пищеблока, а проще говоря, кухонных печей, которые можно было бы топить и исправно готовить на них пищу для всей большой госпитальной семьи. Каждый день кормления больных и раненых всухомятку, лишь с чаевничаньем, необходимость прибегать к помощи войсковых кухонь, в которых нельзя было готовить диетпитание для тяжелораненых, мы ставили себе в вину, хотя никто не попрекал нас за это. Так или иначе, наша бывалая хозяйственная бригада торопилась изо всех сил, чтобы быстрее восстановить систему отопления пищеблока, полуразрушенную фашистами, - они покидали Смоленск впопыхах, страшась окружения, и не до конца завершили свое черное дело.
И вот долгожданное событие произошло. С утра в кухонных печах разожгли огонь. Повара ходили королями. В течение месяца с успехом готовили необходимую пищу. Но вдруг нежданно и негаданно в разных помещениях госпиталя запахло дымом. Он быстро стал увеличиваться и сгущаться. Кто-то закричал: "Пожар!.."
Тотчас было оповещено все начальство, пребывавшее в городе. Одновременно с автомашинами руководителей съехались к госпиталю пожарные команды и все городские автобусы, санитарный транспорт фронтового эвакопункта. Прежде всего позаботились о раненых. За считанные минуты две с половиной тысячи человек были выведены, а многие вынесены на носилках из госпиталя на улицу. Тяжелораненых разместили в автобусах, которые собирались направить в другие госпитали. Но в этом надобность отпала.
Пожарные мигом установили, что пожара нет и в помине. Произошла лишь обидная и непозволительная накладка: при восстановлении кухонных плит трубы от них были соединены ошибочно с вентиляционными трубами, имеющими выход во все комнаты. Вентиляционные коробы рассохлись и стали пропускать дым. Понадобилось немного времени, чтобы проветрить задымленные помещения и исправить ошибку, допущенную при ремонте пищеблока. Одновременно решением высшей для госпиталя инстанции капитан Алексей Николаевич Кондратенко, ведавший у нас квартирно-эксплуатационной службой, был признан прямым и единственным виновником всего случившегося и соответственно наказан. Приказ гласил: лишить звания, направить в штрафную роту.
Я был потрясен этим. Во-первых, потому, что видел тут и свою вину: не следовало торопить наших ремонтников, и без того сбившихся с ног. Во-вторых, мера подлинной вины капитана за случившееся никак не соответствовала предельной мере его наказания, так как тяжелых последствий пожара не было. Кроме того, по образованию капитан был инженер, толковый и аккуратный человек, всегда добросовестно выполнял служебные обязанности, не жалея себя, и вдруг попал в такую беду. Наконец, на мой тогдашний взгляд, начальник этой службы был уже пожилым человеком, 46 лет, и к тому же болезненным. Наши терапевты установили у него стенокардию. В сложившейся ситуации нельзя было, конечно, ссылаться на это, но пренебрегать этим было бы бессовестно.
Все это я довольно горячо изложил заместителю по политической части А. В. Кулагину, ожидая его совета. Кадровый политработник, старый коммунист, он пригласил меня сесть, оглядел и вдруг спросил:
- Ваше мнение запрашивали перед изданием приказа?
- Нет.
- Непорядок, - промолвил Александр Васильевич неодобрительно. - Согласно дисциплинарному уставу Вооруженных Сил СССР уже один этот факт сам по себе дает вам основание требовать отмены приказа о наказании вашего подчиненного без вашего ведома. - И добавил, улыбаясь глазами: - Надо знать советские воинские уставы, дорогой Петр Григорьевич!
Однако этот довод не подействовал на товарища, подписавшего приказ. Тогда я поехал за город, в место расположения командования фронтом, и обратился к заместителю командующего фронта по тылу генералу Андрееву, в ведении которого находилась и медицинская служба.
Он выслушал меня, спросил, как работает капитан вообще, что он за человек, и заключил:
- Да, этот приказ придется отменить. Нельзя наказывать офицера через голову непосредственного начальника.
Вернувшись в госпиталь, я собрал командный состав и зачитал подписанный мною приказ об ошибке, допущенной при ремонте пищеблока, и о взыскании, наложенном за это на капитана Кондратенко: домашний арест на десять дней и оплата расходов за исправление ошибки.
С того времени никаких претензий к пищеблоку госпиталя ни у кого не было.
По совести
В начале 1944 года один из работников вещевого отделения нашего госпиталя, молодой солдат лет 23 по имени Николай, или Коля-Николай, как называли его чаще, поскольку юношеская пригожесть сочеталась в нем с хмуростью бывалого бойца, подал рапорт по команде об отчислении из госпиталя и направлении для продолжения солдатской службы в действующие войска. Такого рода рапорты были редки в нашем специализированном и не очень молодом коллективе; если они и появлялись, то от юных медицинских сестриц, недавно приехавших из глубокого тыла и мечтающих о спасении раненых в пламени сражений. Случай с Николаем был совсем другим, его самого уже спасали подобным образом. Будучи вторым номером в пулеметном расчете, он оказался в бою контуженным разрывом снаряда. Лечение не избавило его от сильного заикания, возникшего вследствие этой контузии, он был признан ограниченно годным к воинской службе и в таком качестве попал к нам.
Конечно, вещевое отделение даже в крупном военном госпитале было не самым желанным местом для молодого человека в годы Великой Отечественной войны. Но если на передний край пока не пускают, отчего же не поработать здесь? Дело полезное и со своим ореолом: одеваешь, обуваешь не кого-нибудь, а заслуженных воинов, проливших свою кровь в боях за Родину. Николай, однако ж, пропускал мимо ушей все резоны, упрямо добиваясь лишь одного - возвращения в действующую армию. Это отнюдь не способствовало его добрым отношениям с непосредственным начальником, ветераном интендантской службы, несколько ворчливым по натуре, что еще более распаляло Колю-Николая.
В таком вот состоянии и объявился он у начальника госпиталя. Полагая, что ему следует все же "отдышаться" от контузии еще некоторое время, как рекомендовали врачи, я сказал:
- Придется снова комиссоваться, уважаемый. Но не уверен, что допустят на комиссию раньше положенного срока. Может, погодим малость?..
Как он покраснел, чуть не вспыхнул малиновым пламенем! И объявил категорично, заикаясь больше обычного:
- Не могу годить, товарищ военврач 2-го ранга. Считать тапочки в кладовке - не по мне. Мое дело - воевать за Родину. - А в заключение отчеканил: - Совесть у меня есть!..
И комиссия в конечном счете вняла доводам Коли-Николая, разумеется, после того, как он был тщательно осмотрен и обследован. Примерно через месяц получили от него фронтовой треугольничек, из которого явствовало, что он жив, здоров, воюет, как должно, чего и нам желает. Отбыв вскоре из Смоленска, я остался в неведении о дальнейшей судьбе этого молодого человека, но верится, что все у него шло на лад, он того заслужил.
А заключительные слова Коли-Николая, его, так сказать, девиз, поныне звучат в моем сознании, словно только что услышанные. Они запомнились основательно не оттого, что были тогда необычайны и удивительны, напротив: мысль, изложенная в них, владела миллионами сердец, была злободневна, пожалуй, как никогда, и составляла одну из коренных примет того времени. Молодой солдат лишь выразил эту мысль весьма красноречиво и подтвердил ее делом. Никто ведь не побуждал его к быстрому возвращению на передний край, наоборот, все его оберегали от этого, исходя из медицинских соображений. Но важнее рекомендаций медиков, правильность которых он подвергал сомнению, и превыше инстинкта самосохранения было для него веление Совести. Он уже чувствовал в себе достаточно сил, чтобы продолжать борьбу за полную победу с оружием в руках, и считал недостойным себя не делать наиболее нужного на войне. Ход его мыслей разделяло в то время подавляющее большинство соотечественников.
Начало года ознаменовалось для меня большим событием. Я был принят в члены ВКП(б). Должен признаться, что в глубине души я считал себя коммунистом еще с рабфаковских лет, когда решил, что все требования, предъявляемые нашей партией к своим сынам и дочерям, равно обязательны и для меня, и соответственно учился, работал, жил. То, что давнее мое желание отныне воплотилось в жизнь, я принят в ряды единомышленников-коммунистов, и не где-нибудь, а во фронтовом госпитале, было для меня, врача, почетно, и я по сей день в душе горжусь этим.
Разумеется, не каждый фронтовик клялся своей совестью во весь голос, для этого нужны были исключительные обстоятельства, особый настрой. Зато почти каждый стремился поступать по совести во всем, что касалось интересов отечества, и в большом и в малом. Это окрыляло людей, шло на пользу общему делу.
Скажем, ничто не обязывало эвакогоспиталь № 3829 на протяжении длительного времени оказывать постоянную помощь эвакогоспиталю № 1502, нашему соседу по зданию Смоленского пединститута, как и медикам этого госпиталя необязательно было помогать нам. Это не было предусмотрено никакими воинскими уставами, не оговорено приказами и вообще вроде бы не соответствовало армейскому порядку в буквальном его понимании: всякий воинский госпиталь, со своим командным и прочим составом, имуществом, наконец, бюджетом, представляет собою самостоятельную административную единицу, обладающую всем нужным для выполнения своих четко очерченных функций и несущую за это всю полноту ответственности. У нас не было давно сложившихся добрых отношений, мы только что случайно оказались рядом друг с другом. Тем не менее как только выявилась надобность в нашем и в их содействии, оно не заставило себя ждать.
Сосед перебазировался на день позже нас. В городе тогда еще не было электрического освещения. А у нас исправно функционировал движок. Естественно, тотчас сделали проводку в другое крыло здания. Помогли затем в оборудовании санитарного пропускника, дезинфекционной камеры и кое в чем ином, нужном позарез. Поскольку наш коллектив оказался лучше оснащенным для всяких ремонтно-строительных поделок и более распорядительным, сноровистым в этом отношении, чем соседский, первое время нам пришлось жить, так сказать, по меньшей мере на полтора дома. Они, в свою очередь, оказывали эвакогоспиталю № 3829 консультативную помощь. Понятно, ни мы, ни они не обращались за разрешением к начальству и не прибегали к особым уведомлениям задним числом, которые, собственно, были ни к чему, раз дело сделано.
Плодотворные контакты установились между нами и в наиболее важном - в повседневной борьбе с последствиями ранений, со всяческими недугами, порожденными войной. Эвакогоспиталь № 1502 специализировался главным образом в нейрохирургической области, которой мы касались лишь отчасти, как сопутствовавшей при лечении множественных, так называемых комбинированных ранений. Но хватало у нас и общих медицинских забот.
Однажды, осматривая приемно-сортировочное отделение, в котором рядом обслуживались раненые из госпиталя № 1502, я невольно заметил, что их сортировка велась несколько сумбурно, без той педантичности, которая нужна для своевременного анализа всех сложных и тревожащих признаков опасных ранений. Прямо указывать на это ведущему хирургу соседнего госпиталя М. Ю. Новикову, крупному специалисту, значительно старше меня возрастом, конечно, не стоило. Но поскольку наши отделения были рядом, то я как бы мимоходом попросил его заглянуть в наше приемно-сортировочное отделение для того, чтобы посоветоваться по ряду организационных вопросов.
Назавтра, после обеда, Михаил Юрьевич с места в карьер появился у меня и сказал:
- Слышал, Савогина у вас молодец, виртуозно проводит сортировку, ни одного раненого с осложнениями не упустит.
Присутствовавший тут же Ю. С. Мироненко, ведущий хирург эвакогоспиталя № 3829, тотчас отозвался с присущей ему ироничностью:
- Да, наша Зоя Васильевна знает свое дело. Но надо было вложить много труда и душу, чтобы из молодого врача вырастить такого работника. Не хотите ли посему, дорогой соседушка, переманить ее к себе?..
- Что вы, Юрий Семенович, - улыбнулся натянуто Новиков, - я хотел бы только попросить, чтобы она несколько раз поработала с нашим врачом.
- Так за чем же дело, никто, думаю, не против такого содружества, - поспешил вмешаться я, пока ведущие не ввязались в словесную дуэль, от которой была бы только потеря времени. И добавил для полной ясности: - Насколько понимаю, все мы одинаково болеем за своих раненых, где бы они ни находились…
Действительно, в чем в чем, а уж в этом-то все советские медики были единодушны независимо от рангов, степени занятости и усталости, особенностей характера. Тот же Юрий Семенович, например, в котором взыграло ретивое, когда ему вдруг почудилось, что кто-то намеревается переманить к себе одну из его учениц, сам, несмотря на большую нагрузку, попросил после пребывания у нас профессора С. С. Юдина направить его на несколько дней в 4-ю ударную армию, чтобы поделиться с армейскими коллегами новым опытом. В течение недели с утра до вечера этот немолодой ученый ездил по тамошним госпиталям и демонстрировал хирургам медсанбата юдинские приемы хирургической обработки ран суставов, облегчившие долю многих тысяч раненых.
Братская помощь коллегам, как и всякий высокий душевный порыв, положительно сказывалась в конечном счете на нашей собственной работе. Мы почерпнули немало полезного из опыта соседей, особенно при борьбе с газовой гангреной. М. Ю. Новиков столкнулся с этим коварным недугом зимой 1939/40 года, во время советско-финляндской войны, и продолжал затем изучение анаэробной инфекции, приводящей к газовой гангрене. Его многолетние наблюдения за признаками газовой гангрены и обширный опыт ее преодоления пришлись нам как нельзя более кстати. При разговорах на этот счет, как мне невольно бросилось в глаза, Михаил Юрьевич терял свою обычную сдержанность, вел себя так, словно в облике анаэробной инфекции ему противостоит некое существо, крайне опасное, отвратительное и лично ему ненавистное. Не удержавшись однажды, я поделился с ним своим впечатлением. Он чуть улыбнулся и сказал затем серьезно:
- А что вы думаете, эта пакость и впрямь мой личный враг, как те же нацисты, которые ее плодят. Зато я преклоняюсь перед теми, кто выходит с победой из борьбы против этой пакости. Знаете, какая богатырская сила и удивительнейшее терпение надобны, чтобы выдержать и побороть жесточайшие боли от газовой гангрены и осложняющего ее газового сепсиса? Вообразить их со стороны - и то страшно. А ведь превозмогают и то и другое, превозмогают, черт подери, не без нашего содействия, понятно, но сами же, сами! Как же не быть таким людям героями!
Сам навидавшийся таких раненых, я полностью был согласен с мнением М. Ю. Новикова. Действительно, какой силой воли и каким терпением нужно было обладать, чтобы переносить жестокие страдания, которые выпали на долю этих раненых. Медики помогали им всеми имеющимися в то время лечебными средствами, но благополучный исход зависел в значительной мере и от состояния духа раненого.
По законам совести, неписаным, но непреложным для советских патриотов, складывались отношения эвакогоспиталя № 3829 не только с ближними соратниками, но и дальними, прежде всего с московскими госпиталями. Тут действовал, по обиходному выражению, мост "Смоленск - Москва", что было не совсем точно; он действовал также и в обратном направлении, "Москва - Смоленск". А эта обратная связь возникла целиком под влиянием совести и чувства долга, в равной мере владевших и смоленскими и московскими медиками.
Например, особенно активное взаимодействие установилось у нас с коллективом протезно-ортопедического госпиталя № 4625, располагавшегося в Бауманском районе столицы. Обменивались письмами, иногда созванивались, случалось, наши хирурги навещали бауманских коллег. Между тем официальными документами ничего подобного не предусматривалось.
Оба госпиталя были лишь различными ступеньками на довольно высокой лестнице лечебно-эвакуационного процесса: наш - пониже, их - повыше. Но связывавшие нас служебные отношения не были формальными даже тогда, когда мы отправляли раненых, а москвичи принимали их.
Несмотря на то что освободившиеся места быстро занимали другие страждущие, прибывшие с линии огня и по праву новичков ожидавшие усиленной заботы, однако и отправленные для долечивания раненые еще долго оставались в мыслях врачей эвакогоспиталя № 3829, которых продолжало живо интересовать, как движется дальше их лечение, в какой мере помогли им средства, примененные в Смоленске. Этот интерес, диктовавшийся врачебной совестью, поскольку иных стимулов для него не могло быть, имел практический смысл, помогал извлекать важнейшие уроки из повседневной лечебной деятельности.
Удовлетворение такого рода запросов, отнюдь не входивших в круг прямых служебных обязанностей тех и других медиков, ложилось на них дополнительной нагрузкой, особенно чувствительной при неослабном напряжении всех сил. И все считали это само собой разумеющимся. Среди самых горячих приверженцев подобных, так сказать, внеслужебных контактов была капитан медицинской службы Дора Иосифовна Ортенберг, начальник госпиталя № 4625. Ее сердечная отзывчивость и творческий пыл, должным образом оцененные и ранеными и руководством, нашли еще одно подтверждение в том, как энергично были поддержаны там начинания смолян. Москвичи пошли дальше.