2
Вязкая бессонница мотала Родиона до серенького рассвета. Изнуряющие ее наплывы рушили даже робкую надежду хотя бы на короткий, затерявшийся сон. Родион задыхался под жаркой периной, ерзал в скользком и потном шелке, но провалиться в желанное забытье ему так и не удавалось. Сон дразнил своей доступностью, убаюкивал на короткий миг и снова коварно уплывал в сквозные и ясные дали, уступая место четкой, недремлющей памяти.
Родион люто ненавидел перины. Он невзлюбил их с тех давних пор, когда еще гостили в их спальне бессонные ночи и Эрна была щедра на безоглядные несчитанные ласки. Но и тогда бесили перины чужим теплом, какой-то заведомой усладой. И швырял Родион пуховики на пол, а глаза жены метались в благочестивом страхе и пугливом восхищении. В ее доме такого не видели, в их семье испокон веков держался нерушимый порядок и расчетливая взвешенность. А ему зачем эти удушающие перины, если возгоралась любовь неостановимым огнем, миловались и дурачились молодые супруги и засасывал их в дурманящий омут прерывистый шепот Эрны…
Теперь же им все чаще выпадали длинные и унылые ночи, точь-в-точь как серые балахоны у монашек из соседнего монастыря.
Нельзя сказать, что чувства Эрны остывали исподволь, с возрастом, что-то непонятное для Родиона приключилось с ней сразу, будто Эрна выдохлась в одночасье или голос вековых устоев шепнул ей какие-то запретные слова.
В летнюю недосыпную ночь, чуть поостыв от жаркого, но уже угасшего огня, она разнеженно и покорно приласкалась к Родиону:
- Пора образумиться, милый. Расточительно живем. Погляди на Блюменталей. Уважаемые в округе фермеры. Да и выглядят на двадцать пять. А почему? Умным распорядком живут. Страсти в норме держат. И наш возраст тоже размеренности требует.
Родион спросонья не сразу вник в баюкающий шепот жены и расслабленно отвернулся к стене, что-то ласковое промурлыкав Эрне. Но жена цепко повернула его к себе. Из голоса уходила мягкая нежность.
- Да ты проснись, милый. В приличных семьях к седым волосам супруги по разным спальням расходятся.
Что-то несусветное плела Эрна, и он вновь отмахнулся от нее - чего не нагородит в неосознанной полудреме? Ласково потянулся к жене, намереваясь прервать ее рассуждения горячим поцелуем, но Эрна сухо отстранилась от мужа, скользнула на край перины:
- Не подлизывайся, я дело говорю. Хозяйство наше, слава богу, растет, и не до глупостей теперь. Да и медицина рекомендует…
Сразу стало не до сна. Обдуманные, расчетливые слова жены встряхнули Родиона. Родион чиркнул зажигалкой, ошеломленно затянулся горьким дымом, растерянно закашлялся:
- Что же ты молчала? Болезнь какую обнаружили?
- Не болтай чепухи, милый. Я здоровая и молодая женщина. Речь о другом. Порядок в жизни надо установить. И определенный день для этих радостей выделить.
- Каким же днем осчастливишь? - негодующе рассмеялся Родион.
- А тут и гадать нечего. Его сам бог подсказывает - суббота.
До сих пор благодарит судьбу Родион, что удержал его рассудок и не натворил он в необузданной, размашистой ярости непоправимых глупостей. Он не ударил жену, не разбушевался в бессильном гневе - Родион вдруг с ясной обреченностью осознал, что навеки заблудился в чужом мире и перекрыты для него все выходы из этого упорядоченного быта, что в запутанной своей жизни суждено ему неприкаянно шагать в одной упряжке с этой разумной женщиной, покорно тянуть постылую лямку супружества до последних, закатных дней.
Десятый год разные спальни живут разной жизнью. Поначалу уязвленное самолюбие Родиона заставило не замечать суббот, и он наглухо отгородился от супруги, а потом строптивость его улеглась - что поделаешь, кругом все так живут, и, может, в этом есть разумный, чужеземный смысл. Время притупило протест, и стал он навещать супружескую спальню в утвержденные сроки, а потом такая упорядоченность вдруг обернулась для него приятным одиночеством, и он лениво пропускал оговоренные дни.
К раскованной беспечности примешивался теперь цепкий страх: все печальнее Родион задумывался о необратимости сереньких дней, которые бесцветно шагали через ухоженную усадьбу, и уже страшил бегущий под гору возраст, который ни повернуть, ни остановить. Ему чудилось, что хоть и неколебимым корнем одарили его крестьянские предки: кряжистым, вцепистым - ни вырвать, ни согнуть, - но что-то застучало внутри, заныло, закололо. Будто разладился заведенный порядок, и пошли крутиться вразнобой его жизненные шестеренки.
Родион в который раз взбил подушку, прислонил ее к спинке кровати, уяснив, что соснуть ему сегодня не дано и проваляется он в такой растерзанности до самого утра. В сумятице блуждающих мыслей все выпуклее и больнее проступали воспоминания такой далекой давности, что сердце на миг замерло в безотчетном страхе, а потом торопливо и невпопад заколотилось. Родион открещивался от далеких воспоминаний, гнал видения прочь, умолял память вцепиться в его сегодняшнюю жизнь, но сознание воскрешало давно отболевшее, откатившееся в невозвратные края, похороненное во времени и забытое. Прошлое воскрешалось в памяти, с каждым витком обретая резкость очертаний, наполняясь запахом и красками, неумолимо приближалось к нему.
…Вот как затаскивали носилки на баржу, Родька запамятовал, а может, был в голодном безразличном забытьи. Его о чем-то просила мама, и он покорно соглашался с ее наказами, она морозила холодными, бескровными губами лицо сына, кропила его усохшие от голода щеки жгучими слезами. И Родька дивился какой-то несуразице: вроде за страшную блокадную зиму мама разучилась плакать, а сейчас жжет и жжет его неостановимой слезой. Потом они долго ехали в скрипучем кузове грузовика, и машина изношенно надрывала мотор, и вроде куда-то затаскивали их в укрытие, когда устрашающе заныли сирены самолетов.
Страха не было, Родька давно разучился бояться, и чувств у него не осталось, кроме неудержимого, застрявшего в каждой клеточке сосущего чувства голода. Мама склонялась над ним, причитала, а Родьке было все равно - умрет он или довезут его до Большой земли. Вот только бы разок до отвала накормили.
Он робко поглядывал на черноволосую медсестру, буравил ее застывшее лицо просящими глазами, а она уводила взгляд в сторону, сокрушенно вздыхала и гладила его взъерошенные волосы. Разве знал Родька, что щедрая пища для ленинградских заморышей означает верную смерть, что совсем не жадные эти взрослые - просто истощенный мальчишеский организм погибнет от обильной еды. И потому не рискуют даже самые сердобольные сунуть тайком подростку кусочек хлеба.
В колонне шумно и единолично распоряжается изнуренный голодом, худющий до костлявой легкости, осторожный и вялый в движениях доктор Яков Акимыч. Немая мольба ребячьих глаз не может разжалобить его сердце, а не то что робкое покашливание медсестер. Когда совсем невмоготу Якову Акимычу от детского хныканья и выжидательных взглядов медсестер, он украдкой протирает воспаленные глаза и подчеркнуто бодро выкрикивает: "Потерпите малость, скоро молоком всех напою".
В голодном отупении очнулся Родька уже на барже, когда она осадисто и плавно давила ладожскую воду и покачивала изможденных ребят, словно гигантская и добрая люлька. Родька лежал на палубе, и закатное мягкое солнце ползло по его стянутому голодом лицу, пригревало облупившийся нос, притомленным теплом щекотало заострившийся подбородок. Теплая тишина обнимала брюхатую баржу, безбоязненно и сноровисто хлопотали вокруг ребятишек оживившиеся медсестры. Как и обещал Яков Акимыч, они разносили невообразимой пахучести и вкусноты молоко, и стриженые ребячьи головы склонялись к алюминиевым кружкам. Родька пил экономными, пугливыми глотками - все боялся пролить хоть каплю.
Прогретую тишину прокалывал надтреснутый и усталый вскрик буксира, который чумазыми боками вкручивался в толщу воды, пытаясь прибавить скорость, но слабосильные, выработанные двигатели тарахтели уже на верхнем пределе, угрожая вот-вот выстрелить предсмертным чиханьем. И тогда все неподвижные баржи замрут посредине озера, открытые, незащищенные, доставшиеся на растерзание немецким самолетам. Натягивались и звенели от натуги буксирные тросы, а Родьке было занятно: как же умудряется этот маленький буксирчик, похожий на расплющенного годами старичка, тянуть неповоротливые, располневшие баржи?
Отчаянная сосредоточенность взрослых подсказывала пареньку, что изо всех сил спешат они вперед, надеясь поскорее нырнуть в спасительные сумерки, чтобы схорониться от глазастых и беспощадных "юнкерсов". Видно, малые надежды питали взрослые на гигантские простыни с красными крестами, расстеленные на палубах неуклюжих посудин; по блокадному опыту Родька знал, что от жестокого врага не пристало ждать пощады. Оставался какой-то пустяк до желанного берега, когда к сопению буксира прилип далекий жалящий звук. Родившийся за краем горизонта как комариный писк, звук этот сверлил голубое небо, наливался разящим металлом, забирался на ревущие, пронзительные тона. В пугающем железном гуле к баржам летела смерть.
Выдержка взрослых заставляла действовать, а не хныкать: ходячие торопливо скатывались в трюм, под защиту палубных досок, хотя было мало шансов, что старое дерево, недавно обитое жестью, преградит дорогу раскаленному убивающему свинцу.
Родьку быстро спустили в темный, пахнущий стылой сыростью трюм. Он только пристроился у ослизлой стены, как рядом с баржей вывернул воду первый прицельный удар. Ржавые крепления застонали, старая посудина утробно выдохнула, прося снисхождения для себя и беззащитных пассажиров, но на воде удержалась и даже продвинулась вперед. Значит, не оборвался трос, невредим буксир, выходит, промахнулся проклятый фашист.
Звук растекся где-то вдали, противный, ноющий, чужой. Родька огляделся в полутьме и увидел на ящике съежившуюся плачущую девчонку. Он придвинулся к ней, чтобы утешить, шепнуть что-то ободряющее, но рвущий звук вновь взлетел на самую высокую ноту, и Родька машинально вжал голову в плечи. Секунды висел звенящий вой мотора, а потом рядом жахнуло, и обреченно затрещала баржа, палубу отрывисто и в упор прошили пули. Девочка вскрикнула "мама!" и опрокинулась на Родьку. Плач, крик, стоны наполнили затхлую темень трюма, на палубе кто-то повелительно кричал: "Шлюпки на воду, шлюпки на воду!" Фашистский летчик еще раз стегающей очередью проколол палубу. И снова кто-то дернулся и затих…
Когда Родьку вынесли на палубу, вторую баржу уже поглотили взбаламученные воды. Прямое попадание разломило ее на две половины, и они сгинули в пучине, унесли с собой маленьких голодных пассажиров. За кормой уцелевшей баржи болтался отрубленный взрывом трос, а старенький буксир волчком крутился на одном месте, распутывая провисшие канаты.
На палубе шла срывистая перебранка. Яков Акимыч настаивал - похоронить убитых немедля. Родька отрешенно размышлял, как же можно хоронить в озере, и напуганным взглядом поддерживал медсестру, которая умоляла доктора дождаться земли и там зарыть погибших ребят.
В реденьких притихших сумерках их баржа тупо ткнулась в пологий росистый берег. С рук на руки передавали детей красноармейцы, осторожно рассаживали живых по машинам, а мертвых относили за изломистую песчаную траншею. Родька стучал зубами, закрывал глаза. Как живая стояла перед ним девочка, которую не успел он утешить, с бледненьким, изможденным личиком, он увидел ее на палубе в ряду неподвижных, навсегда умерших ребят, стояла с какой-то укоризною и оборванной надеждой во взгляде.
Машина, подпрыгивая на колдобинах, вздымала слежавшуюся пыль, ввинчиваясь все глубже в лесную чащу, она торопливо убегала от страшного озера. Кругом пахло обжитым, хлебным духом, и только вспыхивавшие фонарики патрулей говорили о войне, о близости фронта. Уже на исходе августовской ночи приблизились они к уснувшим домам лесной деревни и встретили машину горластые петухи да брехливые разбуженные дворняжки.
Старая женщина с печально-строгим лицом кутала Родьку в кислый овчинный полушубок. С ложечки стекал загустевший, пахучий мед. И здесь примолкшие нервы Родьки не выдержали: он уткнулся в чужую, приютившую его фуфайку, в голос разрыдался. А женщина гладила Родькину голову, в глубокой печали шумно вздыхала и выговаривала серебрившейся в сумраке иконе непрощающие материнские слова…
…"Гутен морген, милый!" - прозвенел утренней свежестью голос Эрны, и Родион испуганно встрепенулся. В его глазах еще бился неотвязный страх, на щеках не высохли слезы, и вид у Родиона был нездешний, отринутый и жалкий. Удивленные брови жены вскинулись неприязненно - почему-то помятым просыпается муж в последние дни. Какой-то пообветшалый, плаксивый, тряпка, а не мужчина. Пора встряхнуть Родиона. Конкуренты у них не мечтатели, хваткие и оборотистые, они не упустят романтического бездействия Родиона. Отрешенность его от дел обернется непоправимыми издержками. Хоть и не худеет их кошелек, бездельничать Родиону она не позволит.
- И где ты только витаешь в своих снах? До обеда потом опомниться не можешь. Я одна тяну все дела, а ты совершенно перестал о них думать.
- Эрна, умоляю! Помолчи! - гневно отозвался Родион.
Что-то недоброе послышалось в голосе мужа, и жена мгновенно отступила:
- Если заболел, то полежи, милый. Хочешь, я сама приму финансового инспектора?
Деловой голос жены вернул мысли Родиона к неотложным заботам.
Значит, он все-таки задремал под утро. Иначе откуда могли взяться эти воспоминания, которых он так страшится…
3
Загорался Листопадов пылко, словно сухой лен, а вот из горячности выползал долго и скрипуче. Трудно истаивала его раздраженность, и в часы раскаянного остывания он сторонился людских глаз, суетно и много работал. Как-то сразу не складывалось у него с товарищами и из-за характера, и из-за подхода к делу. В компаниях Листопадов на словесные большаки не вылезал. Помалкивал себе в тряпочку, загадочно ухмылялся, глядя на горланивших мужиков, но в работе был хваткий и любое дело справлял отменно. Мрачная неподступность, царапающий прищур глаз отбивали охоту общаться с ним - в пору рабочей трезвости мужики обходили Листопадова стороной. Неприязнь товарищей еще больше ожесточала его, и постоянная тяжелая угрюмость стыла на лице Листопадова.
Для деревенских он был разгаданно прост: неуживчивый, малоприятный, нахрапистый мужик. Любил он повыкаблучиваться в часы нетрезвой вольницы, поломаться и повыкручиваться - хлебом не корми, и только! Увертливый и тишайший в "сухие" дни, в разгульные минуты не знал он удержу: распалялся во хмелю, скликал всю улицу, высыпал на деревенские языки домашние свои передряги и был непереносим.
К серьезным столам зазывали его редко; не люб был людям нагловатый, ерничавший после первой стопки мужик - все разговоры норовил повернуть на себя, сверлил липкими глазами принарядившихся и помолодевших по случаю застолья деревенских баб. И даже самая завалящая компания, где за трояк смотрят в рот как благодетелю, быстро отшивала Листопадова. Терпели, пока расшвыривался он рублями да отправлял гонцов в лавку, а как только начинал корить мужиков бедностью и превозносить свое добро, стаканная дружба рушилась.
Лена выглянула в окно, и сразу опала ее утренняя радость - на улице в пьяном бахвальстве опять кочевряжился отец. В неостывшей злости - не допил в честной компании, - униженно понимая, что его просто выпроводили, петлял он к дому, чтобы отыграться на своих, взять реванш за пережитое посрамление. Еще на улице перевитый матерными выкрутасами голос начал наливаться хозяйской властностью.
- В магазин дуй! И чтоб… - Упали бранные, свинцовые слова. - Одна нога здесь… Наилучшую бери… Пусть видят все - гуляет Листопадов…
Мать накинула платок, извлекла утаенную пятерку, проворно надела фуфайку. Ввалился, налитый водкой и злобой. Увидев поспешную готовность жены, чуть притушил пыл.
- Так-то лучше. Да не жмись - не вздумай "малышом" отделаться. Парой склянок уважь законного.
Мать сконфуженно скатилась с крыльца, отец сразу же подступился к Лене:
- Чего зверенышем вскинулась? Отец немил аль наука загрызла?
Выхватил из рук дочери книгу, слюняво полистал страницы:
- Мы тоже не дратвой сшитые, в науках кумекаем. Считать могем, шальной червончик не упустим.
Лена затравленно взглянула на отца. Но он только расходился, привычное ломание было впереди:
- И чего девкам мозги пудрить? Прошли арифметику - и марш из школы. Свое не проглядишь, раз таблицу умножения осилил. Черепком микитить надо, дочка, ноль пишем, пять в уме. Главное в уме, доченька. И так всю дорогу…
Лена дернулась, будто ударило ее током, - только бы не полез с телячьими нежностями. Но, к счастью, отец еще не впал в хмельную сентиментальность, он чуть недобрал норму и потому держал скрипуче-наставительный тон. Поплевал на пальцы, разлепил страницы книги:
- Симфонии одни. Ну кто он есть, Тутанхамон, черт, язык сломаешь. Родственник, жених? Халтуру подкинет иль на застолье выделит?
Лена попробовала уныло защититься:
- Фараон египетский, пирамиды строил…
- На кой мне его пирамиды… Мне шифер позарез нужен, - зло сплюнул отец. Грузно заскрипел прогнувшейся скамейкой, привычно завяз в путаных нотациях. - В невесты вымахала, соображать пора. - Дрожащие пальцы ломали спички. - Во всем пользу высматривать надо - сгодится в жизни или нет? Вот этого возьми… Тьфу, как его… Словом, хамон этот… Зачем он сдался, кому нужен?..