причин не успевшего исполнить свою земную миссию и вынужденного теперь возрождаться до тех пор, пока родовая цепь не замкнется благодаря духовной реализации одного из его воплощений - потомка, который, пройдя черную бездну инициатической смерти, воскреснет "по сю и по ту сторону мира". "Наши предки, даже самые далекие, присутствуют здесь, в нашей крови, со всеми своими преимуществами и изъянами. Зачастую наши безрассудные порывы - это лишь внезапное пробуждение голоса нашей крови, который мы, охваченные ужасом, стараемся заглушить. На пути аскезы много странных открытий ожидает мистика, ибо, когда его кровь - кровь всего его рода, текущая в нем, - станет претерпевать необходимые изменения, он внезапно узрит своих предков, возникающих из нее, - всех тех, кто своими усилиями привнес некое качество в эту алую субстанцию, тех, кто благодаря этим качествам сподобился участвовать в вознесении аскета. Ибо и это <...> вещь малоизвестная: завершающий аскезу влечет за собой, хотя и в малой степени, всех тех из своего рода, кто того достоин".
Здесь уместно вспомнить один весьма примечательный диалог:
"- Слова, слова, слова, рабби! - криво усмехнулся старый кукольник. - Пусть меня назовут pagad ultimo, последний дурак, если я хоть что-нибудь понял из того, что вы тут наговорили!
Пагад! Словно молния сверкнула в моем сознании. От ужаса я чуть не свалился с кресла.
Гиллель явно избегал смотреть мне в глаза.
- Как, простите, вы сказали: pagad ultimo? Кто знает, не есть ли это ваше истинное имя, господин Звак!"
Очевидно, что если Звак употребляет слово "pagad" в явно сниженном значении ("дурак"), то в устах Гиллеля, явно намекающего на первый аркан Таро, оно звучит в куда более высоком смысле "жонглера" как носителя тайного традиционного знания, фрагменты которого угадываются в дошедшем до нас из мглы веков карнавальном действе. При этом нужно иметь в виду, что Гиллель, вынужденный вести беседу в присутствии скептически настроенного Звака, прибегает к распространенному среди посвященных высокой степени приему: формально поддерживая разговор с кукольником, он в действительности наставляет Перната. И тот очень хорошо чувствует, что это к нему обращены слова архивариуса о "pagad ultimo", которые в применении к тому, кто
накануне выдержал испытание бездной и сумел, преодолев свою тварную, "глиняную" природу, подчинить себе "хавел герамим", следует понимать как "последний в роду", как "тот, кто венчает генеалогическое древо рода", то есть "знамение, имя коему Голем, и призван сей сакральный, до времени воплощенный в тварной материи знак свидетельствовать об истинном пробуждении мертвой человеческой природы посредством сокровенной жизни в духе".
Образ Голема вообще как-то странно двоится: с одной стороны, неуклюжий глиняный болван, призванный исполнять самую черную работу и крушащий на своем пути все живое, если забыть извлечь у него изо рта магический "шем", с другой - всеведущее "преадамическое" существо, раз в тридцать три года обретающее плоть какого-нибудь избранника, дабы потусторонним мистагогом, внушающим суеверный ужас простецам, указать "клейменному жалом мудрого гностического змия" страннику, сумевшему подчинить себе свое сырое "големическое" естество, тернистый путь к узким, как игольное ушко, вратам, ведущим в мир горний.
Чрезвычайно важную роль в романе играют карты Таро, так как Атанасиус Пернат в ходе тайной трансформации своей личности, сам того не ведая, последовательно воплощает в себе практически все старшие арканы. Голем, явившийся в прологе этого материального действа, показывает своему избраннику некий каббалистический манускрипт, особо обращая внимание на главу "Иббур" (עיבור ), точнее, на инициал этого еврейского слова - "айн" (ע). Жест весьма многозначителен, ибо, помимо очевидного указания на "чреватость души", исходную ступень в становлении адепта, он намекает на символическое "разрешение от бремени": охваченный пожаром дом, Атанасиус Пернат, загнанный огнем на крышу, спускается по веревке, но вдруг эта "пуповина", связывающая его с миром сим, рвется, и вниз падают уже два Атанасиуса Перната, похожих друг на друга как две капли воды, - голова одного из них увенчана короной... Вот только до земли долетает лишь один - тот, что без короны... Дело в том, что буква "айн" соответствует шестнадцатому аркану Таро, который называется "Дом Божий". На карте изображена башня, в золотой четырехзубцовый венец которой ударяет молния, - вниз падают два похожих друг на друга как две капли воды человека, голова одного из них увенчана короной...
Принято считать, что этот аркан символизирует собой наказание, гнев Божий - разумеется, ведь башня вознеслась в гордыне своей до самых небес, но, в конце концов, по словам апостола, "Царство Небесное силою берется". Есть и другая трактовка этой карты: сокрушительный удар молнии - это своего рода катарсис, способствующий преодолению тех глубинных аспектов человеческого Я, которые еще связывают неофита с внешним материальным миром.
Название этого ключевого для понимания романа аркана возвращает нас к уже упоминавшейся выше местности, нареченной Иаковом Вефилем, "Домом Божиим". "Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся, и сказал: как страшно сие место! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлилелей на верх его. И нарек имя месту тому: Вефиль, а прежнее имя того города было: Луз". Впрочем, имя Вефиль относится не только к местности, но и к камню, послужившему изголовьем библейскому патриарху: "Этот камень, который я поставил памятником, будет домом Божиим". Следует особо отметить, что этот камень служит одной из вторичных манифестаций Центра мира - неподвижного полюса всего проявленного и не проявленного универсума, основными символами которого являются: вздымающаяся из морской пучины полярная скала (в разных традициях она называется по-разному: Монсальват, Алберж, Каф, Олимп), гиперборейский остров (Туле, Шветадвипа), Мировое древо, Омфалос... Кстати, под Омфалосом ("пуп", греч.) обычно понимался священный камень, так называемый бетиль - слово, родственное еврейскому Бейт-эль (Дом Божий). Наиболее известен Омфалос Дельфийского храма, который был одним из главных духовных центров Древней Греции.
В романе речь идет о некоем валуне, который, конечно же, является одним из образов Омфалоса и на котором орден "Азиатских братьев" должен возвести сокровенную обитель коронованного бессмертием Гермафродита. Итак, тайная камора Голема в еврейском гетто и "Стена у последнего фонаря" на Градчанах оказываются звеньями одной цепи, ибо обе эти таинственные обители являются манифестациями "Сердца мира".
Невозможно понять произведения Майринка без элементарных сведений о том сокровенном знании, в странный и парадоксальный лабиринт которого ведет "Открытый вход в закрытый дворец Короля" - таково название пользующегося заслуженной славой среди адептов герметического трактата Иренея Филалета (XVII в.). Для Густава Майринка алхимия никогда не была практической наукой, "занятой единственно превращением неблагородных металлов в золото", но "сокровенным искусством королей, которое трансмутирует самого человека, его темную тленную природу в вечное, светоносное, уже никогда не теряющее сознание своего Я существо". Его, как и всех истинных адептов, прежде всего интересовала "прижизненная алхимизация плоти, так чтобы тело пребывало нетленным и за гробовым порогом". Иными словами, путь пророка Илии и Еноха...
Ветхозаветный рассказ о Енохе (Ханохе), потомке Адама в седьмом колене и прадеде Ноя, отличается краткостью и загадочностью: "И ходил Енох пред Богом; и не стало его, потому что Бог взял его". Целое направление эсхатологически ориентированной иудейской литературы, в первую очередь каббалистической, повествует о взятии Еноха на небо, водворении его в запредельном мире и сообщении ему сокровенных тайн устройства небес и ангельских иерархий. Енох, равно как и пророк Илия, взятый во плоти на небо, в конце времен должен выступить свидетелем Бога и принять смерть мученическую от апокалиптического зверя, искупая таким образом свой первородный грех. Эсхатологическая роль Еноха подчеркивается его близостью к Адаму, к первым дням Творения: через него начало самым непосредственным образом связывается с концом.
Во время инициатической церемонии Атанасиус Пернат выбивает зерна из руки "фантома с фосфоресцирующей туманностью вместо головы", тем самым избирая "третий путь", путь Еноха, именем которого он и был наречен: зерна "рассыпались по полу, а это означает, что семя магической власти посеяно в мире сем...". Обрушившийся сразу после этого судьбоносного жеста мост как бы является внешним свидетельством "промежуточной" позиции Атанасиуса Перната, которому до сроков надлежит пребыть "меж небом и землей" в сокровенной обители "Азиатских братьев". Кстати, образ рухнувшего моста опять
возвращает нас к шестнадцатому аркану Таро, ибо и мост, и башня, и веревка, по которой Пернат спускается с крыши охваченного огнем дома, и лестница Иакова, которая "стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божий восходят и нисходят по ней" - это, по сути, один и тот же символ перехода.
Иную стезю избирает Ляпондер, "приявший" зерна: "Высший долг для братии нашего красного круга состоит в том, чтобы всего себя, все свои поступки и помыслы, без остатка подчинить той высшей духовной субстанции, коей будет угодно избрать нас своим орудием: отдаться ей слепо, бездумно, безраздельно и, куда бы ни вела уготованная нам стезя - на виселицу или на трон, к бедности или к богатству, - идти по ней без оглядки, никуда не сворачивая и не обращая внимания ни на какие соблазны, до самого конца". "Путь смерти", избранный "человеком с улыбкой божества", приводит его на виселицу, ибо "духовная сущность", овладевшая им, "обрекла свое безропотное орудие на смертную казнь". Эпизод, связанный с совершенным Ляпондером садистским убийством и изнасилованием некой неизвестной девушки, которой, как подсказывает Пернату внутренний голос, была Мириам, весьма темен и, судя по всему, намеренно "не прописан" писателем. Попробуем хоть немного приподнять завесу тайны...
В 1908 году судьба сводит Густава Майринка с Чиро Формизано, известным под именем Джулиано Креммерца, эзотерическая школа или "цепь" которого существовала в Италии в конце XIX - начале XX века и называлась "Мириам". Каждый из членов этой тайной организации обладал своей "Мириам", которая в этом случае понималась как "тонкое, флюидическое тело", своего рода метафизический двойник, женская ипостась, медитирующего собрата; с другой стороны, "Мириам" - это сокровенный магический образ всей "цепи", который был превыше любого отдельно взятого ее "звена" и являл собой "иллюминативную" цель духовных практик этого братства. Учение Креммерца основывалось главным образом на тантра-йоге с привлечением различных аспектов европейского герметизма, гнозиса и каббалы. Считалось, что задача оперативной эротической магии заключается в том, чтобы "овладеть женщиной как собственной флюидической противоположностью". Специальная техника, разработанная Креммерцем на
основе традиционных тантрических приемов - сам мэтр предпочитал называть ее "Путь Венеры", - позволяла пробудить в ученике "Руг", магический огонь. "Пробуждение этого упоминающегося в ведийских текстах "мистического жара" занимает значительное место в тантрической технике. Активизируют его последовательной трансформацией сексуальной энергии, что является весьма темной йогической практикой, основывающейся на особой дыхательной системе pranayama и концентрации на различных визуальных объектах". "Мириам" итальянского эзотерика, по сути, являлась одной из манифестаций Шакти. "Химическая свадьба" с этой женской ипостасью божественного начала знаменовала собой триумфальное завершение opus transformationis и рождение андрогина, коронованного практически неограниченной властью пиромагии.
Похоже, именно в этом смысле следует понимать образ Мириам в "Големе". Находившийся в тюремной камере Пернат так страстно стремился к своей возлюбленной, что даже собирался послать к ней в качестве утешителя Пагада, и призрачный двойник, подыскав подходящее "орудие" - им оказался "человек с улыбкой божества", - воплотился в него и, выйдя из-под контроля, мгновенно превратил Ляпондера в неуправляемого и кровожадного Голема, который силой овладел телом Мириам, - его-то впоследствии и нашли до неузнаваемости обугленным и обезображенным. Однако "тонкое тело" девушки осталось недосягаемым для внешнего мира, это его видел в своем медиумическом "странствовании" Ляпондер - спящее летаргическим сном в тайной камере Голема, оно дожидалось своего "облаченного в белоснежные ризы" жениха. И недаром сидевший в соседнем закутке Голем показал странствующему в духе Ляпондеру каббалистический манускрипт с инициалом "алеф" - буквой, соответствующей аркану "Пагад", - намекая на истинного господина "человека с улыбкой божества", задача которого, в отличие от Атанасиуса Перната, не повелевать, а подчиняться.
Вряд ли контакт с Креммерцем так уж сильно повлиял на Майринка - собственно, ничего принципиально нового для него, члена множества тайных орденов, искушенного в различных магических практиках и традиционной йоге, в доктрине итальянца не было. Думается, в данном случае можно говорить скорее о чисто эмоциональном, психологическом инициировании, и тем не менее симптоматично, что героиню своего первого романа писатель нарек Мириам, да и финальные
сцены этого и последующих его произведений, как правило, окрашены пурпурно-алым цветом огненной стихии. Надо сказать, Майринк всегда весьма скептически относился к посвятительной компетенции большинства европейских "инициатических организаций" и орденов, нисколько не сомневаясь, что "никогда еще "посвящение" не исходило из уст человеческих; подлинное Посвящение приходит лишь из сокровенного источника, и не существует никаких его "рецептов", которые можно выведать или выкрасть". Скорее всего, именно поэтому Майринк, в отличие от легковерных и падких на экзотические чудеса европейских теософов и оккультистов, жаждущих причастится "сокровенных тайн Востока", никогда не рвался ни к заоблачным святилищам "тибетских махатм", ни к скрытым в дебрях индийских джунглей шиваистским храмам. "Обычный человек постоянно скован или опутан цепью характерных невидимых сущностей, которые в течение его жизни частично отмирают, частично налипают вновь, - писал Майринк в одной из своих поздних статей. - Лишь разрешив свою психику от этих "полипов", человек может заняться йогой или, точнее, пережить ее, только в этом состоянии к нему является гуру, которому безразлично, где находится его ученик - на Северном полюсе или в Гималаях, в тюремной камере или, как св. Хуберт, на оленьей охоте".
Что уж тут говорить о Праге, которая "в самом деле является порогом между "тем" миром и "этим" - порогом, который здесь много уже, чем где бы то ни было". Легенда гласит, что в незапамятные времена, задолго до королевы Либуши, якобы основавшей Прагу в 700 году, из Внутренней Азии, из сердца мира, пришли семь монахов и на одном из холмов на левом берегу Мольдау, там, где теперь высятся Градчаны, посадили некий таинственный росток. По преданию, это был карликовый можжевельник - растущий вертикально вверх куст такой фантастической формы, что невольно казалось, будто над ним постоянно висит невидимый смерч; в прежние времена утверждали, что в местах, отмеченных такими растениями, из чрева земного периодически вырывается ураган великой войны. Эти семь странствующих монахов из тайного ордена "Азиатские братья" основали также Аллахабад (название этого индийского города - Праяга - означает на санскрите то же самое, что и Прага, prah по-чешски - "порог"!).
Прожив в "городе с неуловимым пульсом" двадцать лет, писатель вынужден был переступить "порог" и уехать в Вену. Причиной тому послужила настоящая травля, развязанная против него пражским полусветом, который давно уже раздражали эпатирующие выходки этого несносного, окутанного мистической аурой "парвеню". В результате обвиненному в мошенничестве нарушителю спокойствия - "Он даже спиритизм умудрился поставить себе на службу и с его помощью проворачивал свои темные делишки", - писала в 1902 году пражская газета "Богемия" - пришлось провести в заключении два с половиной месяца: ровно столько времени понадобилось следственным органам, дабы убедиться в полнейшей невиновности банкира (в 1889 году Майринк совместно с племянником поэта Христиана Моргенштерна основал банкирский дом). После своего освобождения Майринк пытался реабилитировать себя, однако стараниями недругов, а их у ироничного, острого на язык финансиста было предостаточно, имя его в деловых кругах было скомпрометировано окончательно.