Все словно утратило свой вес, став вдруг бессмысленным, ненужным и призрачным. "Сейчас, должно быть, далеко за полночь", - скользнуло но касательной бледное привидение мысли и, оставленное без внимания, сгинуло во тьме, которая стала настолько концентрированной, что ее черная эссенция уже почти разъела стены моей каморки.
Из соседней студии доносились шаги; кто-то бесцеремонно, не таясь, расхаживал по мансарде и шумно опрокидывал шкафы, вытаскивал выдвижные ящики и с грохотом швырял их на пол, потом даже как будто послышался осипший бас старьевщика Вассертрума, в бессильной ярости изрыгавшего страшные проклятия, однако все эти агрессивные, источающие злобу звуки проходили мимо моих ушей и были мне так же безразличны, как бестолковая мышиная возня.
Я закрыл глаза... И сразу нескончаемой чередой поплыли какие-то смутные образы - сплошь застывшие мертвые маски со смеженными веками; внутренний голос подсказал, что все это явившиеся из бездны веков представители моего рода, мои досточтимые предки... Внешний вид сих призрачных выходцев с того света мог меняться как угодно сильно, однако строение
черепа оставалось неизменным; вот они встают из своих гробов и пронизывающей столетия вереницей понуро тянутся мимо: с прямыми, свободно ниспадающими на плечи прядями волос, с завитыми в прихотливые сооружения локонами, коротко стриженные, в напудренных париках и с пышными, стянутыми золотыми обручами шевелюрами - мало-помалу звенья этой потусторонней цепи становятся все более узнаваемыми, пока не сливаются в одно-единственное, последнее лицо - холодный и бесстрастный лик Голема, венчающий генеалогическое древо нашего рода...
Стены, окончательно растворенные едкой тьмой, исчезли, будто их и не было, и тесное пространство моей каморки распахнулось в бесконечность - словно на престоле восседал я в своем кресле посреди бескрайнего космоса, "земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною", а предо мной - неотступная серая тень с простертой рукой.
И вот глаза мои отверзлись, и увидел я неких чудных видом людей - они обступали нас двумя кругами, пересекавшимися промеж собой так, что образовывали восьмерицу: те, которые стояли в одном круге, были облачены в мерцающие одеяния фиолетового цвета, те же, которые стояли в другом круге, - в темно-красные.
И были пришельцы эти какой-то чуждой, неведомой мне расы - очень высокие, неправдоподобно худые, а лица сокрыты престранными пеленами, переливающимися подобно дивным сполохам полярного сияния.
И замерло сердце в груди моей, ибо понял я: час пробил. И восстал я, и уж потянулся было к зернам - как трепет пробежал по красному кругу... И отдернул я руку, как бы отказываясь от зерен, - и дрогнул на сей раз круг фиолетовый...
И вновь воззрился я на фантом с фосфоресцирующей туманностью вместо головы, который по-прежнему предстоял мне в той же позе, только теперь он был абсолютно недвижим - даже дышать перестал...
Все еще не зная, что делать, я каким-то сомнамбулическим движением поднял руку - и со всего размаху ударил по протянутой ладони призрака, так что красные, крапленные черной экземой зерна рассыпались по полу.
На какое-то мгновение, короткое, как электрический разряд, сознание мое отлетело, и низвергся я в бездну... Сколько продолжалось это падение по земным меркам, мне неведомо - может, действительно один лишь миг, а может, и год, - но пришел я в себя только тогда, когда ноги мои обрели опору...
Серый фантом исчез, равно как и люди из красного круга.
Фиолетовые же фигуры, на мантиях которых вдруг воссияли таинственные золотые иероглифы, сомкнули вокруг меня круг и, безмолвно воздев десницы - меж их большим и указательным пальцами были зажаты те самые выбитые мной из руки призрака роковые зерна, - застыли, словно принося какой-то ритуальный обет.
Потом в оконное стекло забарабанил град, во что бы то ни стало стремившийся отчаянными залпами ледяной картечи завладеть моим вниманием, и оглушительные раскаты грома сотрясли ночной воздух: зимняя гроза бушевала над городом во всей своей безоглядной ярости.
Сквозь завывание бури со стороны реки доносилась приглушенная канонада - это пушки мостовых башен возвещали о вскрытии ледяного покрова на Мольдау. Вспышки молний, следовавшие непрерывно одна за другой, озаряли каморку бледным, призрачным свечением.
Меня вдруг охватила такая безмерная слабость, что колени мои подогнулись, и я принужден был сесть в кресло.
И был мне голос...
- Да пребудет покой в душе твоей! - совершенно отчетливо прозвучало у самого моего уха. - Крепись, для беспокойства нет причин, ибо сегодня "лейл шиммурим" - благословенная ночь покровительства Господнего...
Но вот гроза стала понемногу затихать, уносясь вдаль, и громовые раскаты сменились монотонным постукиванием града -
редкие ледяные дробинки лениво щелкали по крышам и подоконникам.
Однако смертельная усталость, сковавшая мои обессилевшие члены, не только не прошла, но еще больше усилилась, а посему церемониальное действо, творившееся пред взором моим, воспринималось мною смутно, как бы во сне.
Некто из мерцающего круга торжественно возгласил:
-Тот, коего вы ищете, исшел от мест сих, ибо взят был.
Братия ответствовала ему на каком-то неведомом наречии.
Он же, понизив голос до таинственного шепота, что-то изрек, явно следуя сокровенному ритуалу, - фраза, сошедшая с его невидимых уст, была довольно длинна, однако мне удалось разобрать только имя "Енох", все остальное заглушили треск и стоны вскрывающегося льда, которые порыв ветра донес со стороны реки.
И вот ко мне приступил один из стоявших в круге и, указав на золотые иероглифы, сиявшие на его фиолетовой мантии, спросил, могу ли я прочесть сию надпись.
И когда я заплетающимся от усталости языком пробормотал, что нет, не могу, он простер ко мне свои руки, обращенные ладонями к моему сердцу, и тотчас у меня на груди вспыхнули латинские буквы:
CHABRAT ZEREH AUR BOCHER
которые стали медленно расплываться, превращаясь в такие же, как у всей братии, золотые иероглифы...
Потом я провалился в глубокий сон, лишенный каких-либо сновидений, - таким беспробудным сном мне не приходилось спать с той самой памятной ночи, когда Шемая Гиллель отверз мои уста...
СТРАСТЬ
Последние дни промелькнули как один миг. Смутная и неутолимая жажда деятельности, судя по всему, уже давно исподволь точившая мне душу неосознанным желанием каких-то перемен, вдруг прорвалась наружу, вспыхнув лихорадочной и неуемной страстью: не в силах ей противиться, с утра до вечера просиживал я за рабочим столом, позабыв обо всем на свете, даже о голоде - кажется, за это время у меня во рту не было и маковой росинки.
В порыве творческого вдохновения мне удалось закончить гемму; чистая, поистине детская радость охватила Мириам при виде этого, наверное, самого удачного моего произведения.
Не осталась в забвении и книга Иббур - инициал "айн", избавленный от порчи, вновь воссиял в своем первозданном виде.
Удовлетворенно откинувшись на спинку кресла, я, устало прикрыв глаза, попытался восстановить в памяти события истекших дней, которые в пылу овладевшей мной страсти остались на периферии моего сознания...
Наутро после той страшной зимней грозы в мою каморку, едва не сбив меня с ног, ворвалась прислуживавшая мне старуха и, задыхаясь от волнения, известила, что ночью обрушился Карлов мост...
Я стоял как громом пораженный: обрушился!.. С чего бы это? Уж не в тот ли момент он рухнул, когда я... когда я... выбил зерна из... из... Нет, нет, лучше об этом не думать, иначе все происшедшее в ту кошмарную ночь оживет вновь, разбуженное моей суетливой мыслью, и, неся с собой смерть, разрушение и хаос, вторгнется в безмятежную "дневную" действительность! И я твердо решил похоронить в своей душе даже память о "ночном", призрачном действе и никогда не тревожить сей ужасный прах, пока он сам не воскреснет для жизни новой.
И все же странно - кажется, еще совсем недавно я шел по мосту, глядя на стоящие вдоль парапета древние скульптуры, и вот теперь этот каменный посредник, в течение столетий связывавший противоположные, такие не похожие друг на друга
берега в единое целое, пал и его овеянные славой обломки покоятся на дне Мольдау.
Мне стало грустно: никогда больше не пройду я по его выложенной булыжником мостовой - даже если это облаченное в каменную твердь связующее начало когда-нибудь восстановят, оно уже не будет тем прежним, старым добрым Карловым мостом, с которым связано столько таинственных легенд и преданий.
Трагическое известие настолько потрясло меня, что, работая над геммой, я вновь и вновь возвращался в мыслях к павшему исполину, и воспоминания давно прошедших лет оживали во мне с такой легкостью и естественностью, как будто никакого провала в моей памяти и не было: подолгу мальчишкой - да и в юности - простаивал я перед статуей святой Луитгарды, потом брел дальше и, задрав голову, восхищенно разглядывал высеченные из камня изваяния, величественно и неприступно застывшие над той бурной, темной и изменчивой стихией, в которую они теперь навечно канули.
Внутреннему взору явились, восстав из небытия, милые, дорогие сердцу лица, с которыми было связано столько трогательных детских впечатлений: отец, мать, веселая, бестолково галдящая гурьба школьных приятелей... Вот только дом, в котором мы жили, упорно отказывался выходить из тени забвения.
Однако я не торопил его, так как нисколько не сомневался, что в один прекрасный день, когда это станет для меня настоящим сюрпризом, воскреснет и он, и сердце мое полнилось тихой радостью в предвкушении счастливого мига.
О, как приятно было сознавать, что казавшиеся мертвыми почки после долгой и суровой зимы, царившей в моей душе, распускаются вновь!
Вот и книга Иббур - когда третьего дня я осторожно извлек ее из металлического саркофага, все было просто и обыденно и не сопровождалось никакими загадочными и внушающими ужас фантасмагориями, да и сам манускрипт, похоже, не таил в себе ничего экстраординарного и выглядел как любая другая
старинная, украшенная витиеватыми инициалами пергаментная рукопись.
Даже не верилось, что еще совсем недавно эта кажущаяся сейчас такой безобидной книжица исторгла из своего чрева целый сонм призрачных видений, прямо у меня на глазах разыгравших в высшей степени странную и мрачную дьяблерию, исполненную неведомой и зловещей символики. И уж совершенно непостижимым становилось то, каким, собственно, образом удалось мне тогда - в один вечер! - прочесть сей каббалистический трактат: ведь он был написан на древнееврейском языке, в котором я не смыслил ни уха ни рыла...
Интересно, когда же наконец явится за своей книгой таинственный незнакомец?
Радость жизни, тайком проникшая в мою душу во время работы, уже не скрывалась - наполнила меня чудесным ощущением весенней свежести и прогнала мрачные мысли, так и норовившие черной нетопыриной стаей облепить меня вновь.
Схватив фотографию Ангелины - нижний ее край со словами посвящения вот уже несколько дней как отсутствовал, безжалостно отсеченный моей ревнивой рукой, - я запечатлел на ней страстный поцелуй.
Все это было в высшей степени глупо, наивно и сентиментально, однако почему бы хоть немного не помечтать... о счастье, поймать неуловимый миг прекрасного, переливающегося всеми цветами радуги настоящего и насладиться его хрупкой, эфемерной прелестью, похожей на большой, готовый вот-вот лопнуть мыльный пузырь?
Неужто так уж невозможно исполниться тому, чем блазнило меня мое охваченное смутным томлением сердце? Или мне на роду написано всю свою жизнь прозябать в неизвестности и даже думать не сметь о том, чтобы в одну ночь стать знаменитым и сравняться с Ангелиной если не происхождением, то по крайней мере известностью? Хотя бы такой же, как у доктора Савиоли... А почему бы и нет, мое последнее творение, вдохновленное Мириам, - настоящий шедевр, и... и, если бы у меня все получалось так, как эта удивительная гемма, нет никаких сомнений
в том, что мне не было бы равных среди художников всех времен и народов.
Ну а если теперь допустить на миг, что муж Ангелины внезапно умер...
Меня бросало то в жар, то в холод: чуть-чуть везения - и самые смелые мои надежды, еще совсем недавно казавшиеся такими несбыточными, почти химерическими, обретали вполне реальный образ. Счастье было совсем близко, оно висело на тоненьком волоске, который мог ежесекундно лопнуть, и тогда... тогда заветный подарок судьбы упадет прямо мне в руки.
Разве со мной не случались в тысячу раз более невероятные чудеса - то, о чем простые смертные даже помыслить не могут в неведении своем?..
Взять хотя бы художественный талант, развившийся во мне в течение нескольких недель и в мгновение ока вознесший меня на недосягаемую для заурядных ремесленников высоту, - разве это не чудо?
И ведь я еще в самом начале пути!
Так неужели же я, в отличие от других людей, не имею права на счастье?
Или сокровенное духовное становление невозможно без отказа от желаний и иллюзорных надежд?
Стараясь заглушить внутренний голос, ответивший на мой вопрос твердым и недвусмысленным "да", я, отдавшись на волю страстей, грезил с открытыми глазами - лишь бы продлить хотя бы на часок блаженное забытье... ну хоть на минутку, такую же короткую и быстротечную, как человеческая жизнь!
Драгоценные камни на столе вдруг пошли в рост - они росли и росли, превращаясь в исполинские водопады, низвергавшие с небес мириады сверкающих струй, со всех сторон меня окружали зыбкие, прозрачные стены, сотканные из ажурной водной глади, так поразительно похожей на обманчиво блестящую мишуру. Пышные купы дерев из молочно-голубоватых опалов изливали мерцающие потоки нежнейшей лазури, инкрустированной искрящимися брызгами росы и, подобно крыльям гигантского тропического мотылька, простертой над необозримыми лугами,
знойный воздух которых был напоен сладким и пьянящим дыханием лета.
Изнывая от жажды, я освежил свои утомленные члены в ледяных, вскипающих белоснежной пеной водах одного из многочисленных ручьев, приглушенно бурлящих средь жемчужного перламутра гигантских каменных глыб.
Сладострастное благоухание цветущего жасмина, гиацинта, нарциссов и лавра легкой, восхитительно дурманящей волной стекало по вечно зеленеющим склонам, кружа голову и навевая соблазнительные мечты, от которых захватывало дух...
Невыносимо! Невыносимо! Последним усилием воли я заставил исчезнуть чудесный мираж... Слишком далеко грозил завести этот чарующий искус страсти... Опаленный ее неистовым жаром, я облизнул пересохшие губы...
Довольно с меня этих райских мук!
Распахнув окно настежь, я подставил разгоряченное лицо теплому ветру.
В воздухе носился терпкий и будоражащий аромат наступающей весны...
Мириам!
Сосредоточив свои беспорядочно скачущие мысли на дочери Гиллеля, я сразу вспомнил, как она, вне себя от волнения, вынуждена была схватиться за стену, чтобы не упасть, - ноги не держали ее, хотя минуту назад Мириам ворвалась в мою каморку и, восторженно блестя глазами, принялась лихорадочно рассказывать, что с ней произошло чудо, настоящее чудо: в буханке хлеба, которую разносчик из соседней булочной, как обычно, прямо из коридора, просунул ей сквозь решетку кухонного окна, девушка обнаружила золотую монету...
Непроизвольным движением я ощупал свой тощий кошелек, в котором, однако, что-то слабо позвякивало, - быть может, еще не поздно сотворить очередное чудо на сумму в один дукат?
Мириам навещала меня теперь ежедневно, чтобы "составить компанию", - так она называла наши своеобразные
посиделки, во время которых все больше молчала, ибо не могла думать ни о чем другом, кроме как о "чуде". Случившееся потрясло девушку до глубины души, мне же, при виде того как без всякой видимой причины - лишь под впечатлением происшедшего "чуда", которое она переживала вновь и вновь, - ее лицо вдруг покрывалось мертвенной бледностью, даже губы белели, становилось не по себе и все чаще не давала покоя тревожная мысль: уж не наломал ли я дров, по неискушенной наивности своей вызвав к жизни какие-то очень опасные и злокачественные процессы, катастрофические последствия которых находились вне поля моего зрения, простираясь в непроглядный мрак бесконечности.
И сразу по какой-то странной ассоциации в памяти моей всплывали последние, проникнутые темным смыслом слова Гиллеля, тут уж я ничего не мог с собой поделать - кровь стыла у меня в жилах от мрачного предчувствия грядущей беды.
Чистота намерений никоим образом не искупала моей вины - теперь-то я понимал, что никакая, даже самая благородная цель не оправдывает средства.
А что, если в довершение всех бед это мое "страстное желание помочь" лишь кажется таким "чистым"? Уж не скрывается ли за этой возвышенной и бескорыстной благотворительностью тайная ложь - неосознанная и самодовольная прихоть потешить свое охочее до похвалы тщеславие ролью эдакого самоотверженного, неустанно радеющего о ближних спасителя, левая рука которого не ведает, что творит правая?
Похоже, я начал путаться в собственной душе, все больше и больше сбиваясь с истинного пути. Во всяком случае нет никаких сомнений в том, что я слишком поверхностно отнесся к Мириам. Лишь то одно, что она - дочь Гиллеля, делало ее непохожей на своих сверстниц и должно было заставить меня приглядеться к ней внимательнее...
И как только я мог дерзнуть столь грубым и топорным образом вторгаться в хрупкий и таинственный внутренний мир этой
необыкновенной девушки, быть может так же далеко отстоящий от моего, как небо от земли!
Господи, ну почему меня не насторожило хотя бы ее лицо, при одном взгляде на которое любой физногномист утратил бы дар речи, ибо эти тонкие, отмеченные печатью неземной гармонии черты во сто крат больше соответствуют эпохе шестой египетской династии - и даже для высшей касты Древнего Египта они были слишком одухотворенными! - чем... чем... впрочем, что уж тут говорить о нашем времени с его пошлыми и заурядными обывательскими физиономиями...
"Лишь совершенно безнадежный болван не доверяет внешности", - прочел я однажды в какой-то книге. Ну что ж, лучше не скажешь! Не в бровь, а в глаз!
Надо было как-то исправлять положение, ну а поскольку мы с Мириам стали по-настоящему добрыми друзьями, следовало, наверное, открыто признаться, что это я тот доморощенный "чудотворец", который изо дня в день тайком подсовывал ей в хлеб золотые дукаты...
Нет, так нельзя: это трогательное признание обрушится на нее как снег на голову. Слишком велико будет потрясение!
Рисковать я не имею права, необходимо действовать с предельной осторожностью.