- Правда… только мне было не до смеху…
Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам, пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант спросил все еще улыбающегося брата:
- На что Веткин намекает?
Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие. Лейтенант расхохотался тоже.
- Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить анекдот!.. А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая его фигура заслонила собой каюту, и Юрий услышал только его внезапно изменившийся голос:
- Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
- Выпейте воды, фу, стыд какой! - сказал лейтенант, и Юрий ревниво уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях детства.
Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды, сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что бы то ни стало.
- Ну, в чем дело, Петро-Петруччио? - спросил лейтенант. - Юрий, защелкни замок, здесь драма… Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное, курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка, хоть и мичман по третьему году!
Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав её глазами, свистнул. - М-да, - сказал он, кладя бумагу на стол, - не так хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
- Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, - сказал Морозов отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:
Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных кораблей от 24 сего мая, в составе…
- Подлость - понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на койку. - Объяснитесь!
…признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между собой противиться распоряжениям начальства…
- Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится…
…стоя во фронте в числе более восьми человек…
- Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все же вы?
…при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь вредные для службы последствия, и установил…
- Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх, и из-за каких-то синих штанов…
…приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й статьи Матвея Езофатова к лишению всех особенных… и по состоянию присвоенных прав и преимуществ…
- Не из-за штанов, а из-за последствий, - поправил Ливитин, - из-за неуместной строптивости.
…к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять лет…
- Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова! Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно! Матросы мне верили… до сих пор! А теперь…
Морозов отчаянно махнул рукой.
- Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика Венгловского… в числе двадцати человек…
- Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов…
- Тише, - поднял руку лейтенант, - не затрагивайте не дозволенного начальством!
…к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и шесть месяцев…
- Да, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции… И сами ведем их к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы…
- Исключите меня, сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело служба, и боле ничего.
- Ширма! Вы прячетесь!
Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова… Егора Советова - к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь месяцев…
- Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов…
- Ну, здесь пошли обличения, - сказал насмешливо лейтенант и сел поудобнее. - У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто приятно!
Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов второй статьи… считать по суду оправданными.
- Николай Петрович, - сказал Морозов, мучительно морщась, - зачем вы всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
- Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. - Трагедия - совершенно по старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый мичман. Последний мучается несправедливостью и - как это? - "бледный, с горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. "Позвольте вам заметить, господин кавторанг, что вы подлец", - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил её на щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман, натурально, стреляется, только попросил бы - не в моей каюте и не из моего револьвера.
- Вы все шутите, - сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво. Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
- Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось? - усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная: "от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих…"
- Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
- Сядьте и сохраняйте спокойствие, - усадил его силой лейтенант. Никуда вы сейчас не пойдете. Вы находитесь в состоянии аффекта, в котором человек очень свободно может заехать в морду старшему офицеру и трагически кинуться за борт. Я вас понимаю: вам хотелось бы, чтобы я прижал вашу многодумную голову к своей груди и восхитился бы вашими переживаниями. Ах-ах, какая, мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай ему папиросу!
Юрий положил на стол приговор.
- А знаешь, Николай, - сказал он, доставая портсигар, - действительно что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
- Вот еще подрастающий борец за правду! - кивнул на него Морозову лейтенант. - Оба вы - слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
Юрий присел на край койки.
- Прежде всего, во избежание недоразумений, поставим точки над "i": Шиянов - трус, Греве - бездушный карьерист (по терминологии того же Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости… Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
- Н-нет, - сказал Морозов неопределенно, - почему же? Ему Шиянов так все рассказал…
- По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он не вышел.
- Правда, - сказал Юрий.
- Очень приятно. А адмирал?
Морозов махнул рукой.
- Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не вызвали, так ловко повернул дело Веткин…
- Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
- Могло, - опять согласился Юрий.
- Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя шума.
- Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
- Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, - сказал Ливитин с поклоном, - я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo - я подлец.
- Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
Лейтенант еще раз поклонился.
- Мерси! Итак, получается, что подлецы - все офицеры, а кроткие их жертвы - матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры не были бы подлецами, - то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию, кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный завтрак… Какая счастливая Аркадия!
Лейтенант даже вздохнул.
- И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала, командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана Морозова как ротного командира… И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними - прислушайтесь, Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя во фронте в числе более восьми человек…
- Значит, все дело в этой мертвой цифре: "восемь"? - сказал Морозов раздраженно. - А если бы их было семь?
- Тогда вообще ничего бы не было, - рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не было! Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более восьми человек!
- Что за чепуха? - обиделся Юрий.
- Не чепуха, а законы Российской империи, - строго сказал лейтенант и усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из коего вынут хоть один закон, немедленно обратится в груду анархических развалин… Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
- Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель сошел с него вместе с волнением: одно, очевидно, питало другое. - А по-моему, о вас надо сообщить в жандармское управление… Если я вас понял правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
- Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
- Значит - надо делать революцию?
- Тем, кого беспокоят эти законы, - да…
- А вам?
- Меня они не беспокоят. И вас, смею заверить, не беспокоят. И его, лейтенант кивнул на Юрия, - и его не будут беспокоить… Они беспокоят тех, кого они давят.
- То есть матросов?
- Не только матросов, - сказал Ливитин, удобно вытягивая ноги, - примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны…
Морозов даже оглянулся на дверь.
- Тогда революция неминуемо должна быть?
- Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
- Если продолжать твою логику, выходит, что надо самому стать революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
- А это - как на чей вкус, - улыбнулся лейтенант. - Меня лично эта профессия не шибко восхищает: хлопотно и пахнет каторгой… И кроме того, ничего не может быть гаже фигурки российского революционного интеллигента: брошюрки, сходки, хождение в народ и горящие глаза, благородные речи о страдающем меньшом брате, - словом, революция на полный ход до первого классного чина в департаменте или первого гонорара за полезную адвокатскую деятельность. И тогда - просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания… Петруччио, не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью, трагически хватались за пистолет. Только потом все эти прекраснодушные самоубийцы благополучно примиряются с мировой несправедливостью, получив казенное место и приличное жалованье… Слякоть!
- Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил Морозов. - Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта…
- Не галдите вслух, мичманок, здесь военный корабль, - сказал Ливитин серьезно. - Я не про них. Никому не возбраняется бесплодно лазать на Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция придет снизу, мимо вашего героического фрондерства. И будет эта революция совсем не такой, какой вы себе её представляете; не дай бог, если она случится в нашем поколении, благодарю покорно…
- Если вы так отчетливо видите приближение революции, - ехидно вставил Морозов, - тогда будьте последовательным: давите ее, чтоб дотянуть благополучно свое поколение.
- Почитайте, Петрусь, "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина сочинение, почитайте и взгляните революции в лицо. Она будет страшна и истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а после, мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку. - Самоутешение идиотов! Девять зарядов и девять сотен Митюх - арифметика убедительная. Предоставим Шияновым и Греве верить во всемогущество этого талисмана… Задача жизни, мои юные друзья, заключается не в том, чтобы сдерживать перстом жернова истории, а в том, чтобы между этими жерновами найти свое место. Всякое поднявшееся на дыбы зерно будет размолото в муку. А то, которое найдет свою ямочку, уляжется в нее и не будет подыматься в возмущении - будет благополучно крутиться… Вот вам философия непротивления, исправленная и дополненная лейтенантом Ливитиным. Открой дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
Но в открывшейся двери стоял боцман Нетопорчук. Он был красен от волнения и напряжен заранее.
- В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
- Дозвольте, вашскородь, доложить…
- Дозволяю.
- Дозвольте, вашскородь, прощенья просить, как я обознался с вашим братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами. - Так что, вашскородь, они, значит, вышли ночью оправиться и не по форме одеты были…
- Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
- Так что окажите милость, вашскородь, простите за глупость… Кальсонов сперва на них не было видно, я потом разглядел, что кальсоны господские… Разве бы я позволил?..
- У него проси прощенья, не у меня, - сказал лейтенант, отводя глаза. Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
- Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он, подымая на него глаза.
Юрий покраснел. Взрослый человек, серьезный и печальный, смотрел в глаза преданно и виновато. В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение, точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
- Я ничего… я даже не помню… Ступай, пожалуйста, - ответил Юрий, неловко путаясь в словах.
- Тогда дозволите идти, вашскородь? - спросил Нетопорчук, облегченно вздыхая.
- Ступай, - кивнул ему лейтенант и потянулся за папиросами.
Нетопорчук вышел. Неловкое молчание повисло в каюте. Все трое не хотели смотреть друг другу в глаза. Лейтенант медленно закуривал; спичка почти догорела, когда он щелчком швырнул её в пепельницу, и тогда мичман Морозов резко встал.
- Как все это подло… мерзко… гадко… - сказал он, морщась, раздельно кидая слова, как плевки, и складывая приговор дрожащими пальцами вдвое, вчетверо, в восемь и в шестнадцать раз. - Ужасный, организованный абсурд! Николай Петрович, как вы можете…
- Войдите! - громко крикнул лейтенант, и Морозов замолчал, не находя пальцами кармана.
- Катер подан, вашскородь, приказано доложить, - сказал рассыльный с вахты, вытянувшись в двери.
- Хорошо, ступай, - ответил лейтенант, вставая. - Ну, собирайся, Юрий, поцелуемся! Петруччио, я прошу вас не уходить из моей каюты. Вам некуда идти и незачем…
В катере Юрию стало грустно. Он сидел один в кормовой каретке, слушая негромкий рокот машины. "Генералиссимус" бесшумно и плавно отступал назад, слабо освещенный последними косыми лучами огромного солнца, сплюснутого у горизонта, и было нельзя различить на корме высокую фигуру брата. Может быть, он спустился уже в кают-компанию.
Юрий вздохнул. Она снова просияла перед ним всеми люстрами, лампами, белыми кителями, серебром и скатертью стола - волшебным видением праздничной, чудесной жизни, далекой целью нудных и утомительных трех лет несвободного гардемаринского прозябания. Настоящий корабль, сверкнувший ему тремя днями великолепной флотской службы, маня, отходил вдаль. Он медленно поворачивался, меняя очертания (катер огибал линкор с носа), и мачты его быстро сходились. На момент они слились в одну, и тогда "Генералиссимус" потерял свою огромную длину: он грузно расселся вширь, оплывая броней с башен и рубок книзу, как будто она не могла сдержать своей собственной тяжести и медлительно стекала к бортам, как незастывшая краска, наслаиваясь и утолщаясь темно-голубыми своими потеками. Низкий, неподвижный и грозный, он уставился пустыми глазницами якорных клюзов в воду перед собой, и казалось, что тусклое тонкое её стекло было прогнуто у бортов спокойной и непомерной его тяжестью. На баке, где тонко торчал гюйсшток с разноцветным гюйсом, было безлюдно. "Генералиссимус" молчал, и молчание лежало на рейде.
Внезапно корабль вскрикнул высоким, жалобным, протяжным криком. Звук родился непонятно откуда. Казалось, это кричал сам корабль, и то, что голос его был слаб и высок, было неожиданно страшным. Чистый, тонкий вопль повис над тишиной рейда, продержался несколько секунд, потом упал на октаву вниз, и печальные, медлительные квинты начали безнадежную жалобу на неизвестном языке.