- Сначала они отнимают разум.
- Кто?
- Боги. Если желают нам гибели. Разве ты не знаешь?
У Азафрана похолодело в животе.
- Басни!..
- Про богов-то? - Гонщик сдавленно усмехнулся. - Да, насколько нам известно. А все-таки сумасшедших на свете хоть пруд пруди.
- И кто же за этим стоит?
- Ни малейшего понятия. Рациональное объяснение… ну, не знаю… Эското, например. Любой, кого, по его мнению, Саенц подвел, или предал, или продал в свое время и кто из желания проучить уязвимого, как и прочие смертные, гонщика за его проступок подослал к нам этот кружок самодеятельности.
- Есть другие объяснения?
- Оставь, дружище. Мы что, живем во времена рационального? Большие лягушки, бойня в сарае, распятие… Нечего воображать, будто мы, рядовые парни, не видим дальше своего брюха. Теорий здесь больше, чем дней в году, не мне тебе говорить.
- А ты-то как полагаешь? - продолжал допытываться собеседник.
- Я? Ладно… Когда существуешь на уровне снов, никому тебя не достать, но ведь на одних грезах не проживешь - вот моя точка зрения… Если бы я догадывался, то поделился бы с вами, уважаемый сеньор Азафран. Мне в самом деле неизвестно, кто насылает на лидера кошмары наяву, и боюсь, для сколько-нибудь полезных соображений я не обладаю достаточной информацией. Зачем же блуждать в потемках и тешить себя пустыми умопостроениями? Уверен, ты смог бы сам посвятить меня в истинное положение вещей, вместо того чтобы терять время на бесплодные расспросы. Тогда мы оба только выиграли бы.
Патруля не в первый раз восхитила рассудительность этого тихони.
- Не сейчас. На сегодня скажу одно: о том, что случилось, и о глупой песенке никому ни слова.
Уходя, Жакоби хлопнул товарища по плечу в знак обоюдного доверия. Со временем, пожалуй, и он сделается достойным лидером.
- Доброй ночи, сеньор Азафран, - донеслось на прощание из темного зала для танцев.
- Так вот, значит, чем мы занимаемся, когда погаснут огни? Болтаем с мальчиками по душам? - послышался от раскрытой двери тихий голос Акила.
Нечто крайне досадное прозвучало в этих словах, обращенных к человеку, бывшему столько лет самым близким другом Саенца. Патруль без церемоний отбрил бы его не менее язвительным замечанием, но не стал. Железная выдержка, стальные нервы еще никогда не подводили его в нужную минуту.
- Хватит притворяться, что ничего не происходит, - только и сказал он. - Должны наконец и мы принять меры…
- Против балаганных шутов? - усмехнулся Акил. - Против уличных музыкантишек, нанятых каким-то уродом?
- Ах вот как было дело? И кто же этот урод, позволь спросить? Кто их нанял?
Саенц приблизился к Азафрану. Мужчины бок о бок оперлись на решетку балкона. Нить накала в уличной лампе, причудливая завитушка в чугунной клетке с налетом древности, покосившаяся градусов на двадцать, явно доживала последние мгновения, шипя и мерцая лихорадочными желтушными вспышками.
- Какого хрена ты здесь делаешь, кстати?
- Акил, пожалуйста. Если ты в курсе, кто за этим стоит, просто скажи.
- Куда уж яснее?
- Не знаю. Куда?
- Кто же еще?
- Не надо, старина, хватит изворачиваться. Ну же?
- Не спится, ребятки?
Патрулю не нужно было видеть лицо товарища, чтобы понять: вот он, сверхъестественный ответ.
Флейшман шагнул между мужчинами; его правая рука ровно легла на плечо Азафрана, а левая пересекла спину Саенца, словно патронташ. От доктора так и разило чистотой, свежестью и здоровьем, однако недаром говорится: унюхаешь туалетный дезодорант - подумаешь о дерьме. По коже Патруля пробежали мурашки, словно вокруг его плеч обвился голодный змей, источающий гнилостное дыхание.
Флейшман, у которого тоже имелось чувство времени, опустил обе руки.
- Микель, - отстраненно, глухо промолвил Патруль, - твои наемники смутили наш покой там, на Лисарьете, эти бандиты с их дурацкими, пугающими намеками… "Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?" Зачем тебе это, Микель?
Даже в наступившем безмолвии, среди кромешного мрака любой, у кого в голове остались извилины, ясно ощутил бы: Флейшман поражен до глубины души.
- Что?.. - Затяжное молчание. - Давай-ка по порядку. Спокойно. Расскажи все, как было.
- Значит, мы поднимаемся по склону, не торопясь, каждый занимается своим делом, и вдруг… - Азафран изложил неприятные события, но вместо подлинного описания воссоздал по памяти отрывки из полицейских отчетов Габриелы Гомелес: - Громадные такие мужики, метра под два, наверное, трудно судить, когда ты в седле, с грубыми голосами, вооруженные до зубов, и запашина - хоть святых выноси…
Флейшман ловил каждую подробность.
- Мужчины, говоришь? Все трое? Высокого роста?
- Самые что ни на есть бугаи, - кивнул гонщик. - Здоровые, как слоны.
Микель, очевидно, понятия не имел, о чем речь.
- Козлы вонючие, - раздраженно прохрипел Саенц.
- Так ты подтверждаешь слова своего друга? - вскинулся доктор. - Ничего не добавишь?
Сердце Патруля учащенно заколотилось, но товарищ лишь угрюмо повторил:
- Козлы вонючие.
- Тебе нужно принять кое-что на ночь и ложиться спать. Идем, Акил.
И Флейшман повел величайшего велогонщика истории в кромешную мглу танцзала.
- Постой, Микель, - окликнул Азафран. - Ты хоть знаешь, как нас огорчила эта история, после Сарпедона и прочего? Акил расстроен, я тоже. Зачем ты это сделал?
Доктор вернулся на балкон, оставив чемпиона стоять в темноте, как малое дитя.
- Дорогой мой Патруль, - проникновенно сказал Флейшман. - Если только я выясню, чья это затея… Самое важное для меня - душевное здоровье гонщиков, особенно Саенца. Мы трое повязаны одной веревочкой, скованы одной цепью. А вас, сеньор Азафран, я искренне и глубоко уважаю. - Он поймал кулак собеседника и запечатлел на нем поцелуй.
"Твоей проклятой веревочкой, - думал Патруль, пока в темноте затихали шаги. - Меня-то не впутывай, приятель".
С тех самых пор Саенц держался в тени собственной команды, однако и не давал повода соперникам заблуждаться на свой счет. Игры закончились.
На следующий день после памятного разговора состоялся большой Пиренейский заезд. Гонщикам предстояло преодолеть две горные седловины и финишировать на третьей. Первым на гребень среднего склона взлетел Пелузо, на минуту и семнадцать секунд отставала от него группа лидеров, включая Карабучи, Тисса и молодое поколение "горняков" - Кейно, Мойо, Эбола, Тодден, аль-Удин, Кавоуга, Доллар-Ого. Во главе, собрав в кулак свою мудрость, опыт и силу, мчал почитаемый всеми Азафран, а за ним, у самого колеса, прикрытый от ветра и отвлекающих перепадов чужой скорости, с каменным лицом катил Саенц.
На вершине друзья провели классическую рокировку. Акил переместился вперед, товарищ сел ему на колесо, и гонщики слетанной парой устремились вниз, навстречу коварным крутым поворотам. Следовавший за ними Карабучи, в точности угадав дальнейшие события (то есть предвидя, как вскорости Патруль с умыслом отпустит Саенца к славе), попытался обойти обоих, но Азафран, стараясь по своему обыкновению удержаться в рамках неписаного кодекса чести, без которого велоспорт давным-давно выродился бы в хулиганские разборки на трассах, умело загнал противника на грань обрыва. Карабучи и тем, кто катил за ним, пришлось немедленно дать по тормозам, дабы не рисковать жизнью. Акил со свистом унесся на добрых полсотни метров вниз по дороге, и это был истинный конец Тура. Уже на спуске Саенц настиг Пелузо; последний пункт состязания - лыжная станция, расположенная на финальном подъеме на высоте в тысячу девятьсот метров - встретил гонщика с опережением в три минуты тридцать пять секунд. На подиуме чемпион принимал желтую майку победителя с видом цезаря, у чьих ног слагают дань, цезаря, не ведающего улыбки. Начиная с этого дня и до Парижа он упрочивал свое лидерство с непреклонной жесткостью. И если первую половину "Большой петли" комментаторы окрестили самой фривольной в анналах "Тур де Франс", то вторая по праву получила звание самой угрюмой.
Последний и величайший вклад Саенца в историю веломногодневки, как единственного гонщика, одержавшего шесть полных побед, не вызвал ни у кого особенной радости. Празднование прошло, как положено: речи, тосты, банкеты, награды, почести, однако на сей раз без обычного подъема чувств, сияющих от гордости лиц и т. д.
Выигравшая команда устроила памятный ужин для всех своих членов, с непременным условием надеть фирменные блейзеры "Козимо". Пиршественный стол буквально ломился от разнообразнейших кулинарных изысков, по вкусу до странности напоминающих полуфабрикаты, в которые почему-то забыли добавить искусственные ароматизаторы. Председатель конгломерата выступил с речью о предназначении спорта, где дух человеческий, воля, мастерство и сила обрели высочайшую форму самовыражения. Слушатели еще громко хлопали, когда из-за стола поднялся Микель Флейшман и заговорил о том, что хотя порой состязания и приобретают дурную славу по причине настоящих издевательств над телами атлетов, но пример Акила Саенца, его нынешний - и, надеемся, не последний - триумф ясно доказывает: правильное питание, программа тренировок, скрупулезно составленная на основании новейших достижений и тщательно выверенная для каждого гонщика в соответствии с его личными биометрическими показателями, а превыше всего - внимательная забота, дружеская атмосфера позитивного настроя и взаимной поддержки способны достичь результатов несравненно больших, нежели применение сложнейших химикалий, которым нет места в природе. По окончании спича публика вновь разразилась аплодисментами - надо сказать, довольно сдержанными со стороны председателя "Козимо фармацевтикалс". На этом торжественный ужин, скорее похожий на обедню в церкви, закончился, и мы разошлись по домам.
Двадцать второй этап
Во время "Сан-Себастиан классикс" на трассе прогремел взрыв. Состязания не были прерваны, однако маленькому мальчику в толпе туристов срезало половину лица.
Акил, похоже, расстроился. Не спешите упрекать автора данных строк в нечуткости. Разумеется, нигде, от Майами до Заира, дети страдать не должны. Учитывая, что мир наш далек от идеала, можно спросить: почему, собственно, малыш, пострадавший на соседней улице, вызывает больше сострадания, чем его сверстник, подорвавшийся на фугасной мине в Анголе или же отравленный газом в горах Анти-Таурус? Саенц не был родом из этих мест и в жизни не поддерживал никаких политических движений - следовательно, если разобраться, гонщику было не в чем винить себя. И все-таки новость его опечалила. "На том же месте могла оказаться моя дочь, Иридасея", - твердил мужчина.
Могла - но ведь не оказалась. Что тут еще скажешь?
Саенц не читал газет и не смотрел вечерних новостей вплоть до самой победы. Страшная весть настигла чемпиона позже, в душевой. В ту же минуту он бросил Патрулю: "Пошли отсюда", - проворно оделся, отмахнулся от роя журналистов, которые желали узнать его мнение о движении сепаратистов и о том, позволительно ли эксплуатировать спорт во имя политических идей, от бесчисленных охотников за автографами, даже от Флейшмана, забрался в низенький "диабло", и тот умчался с густым ревом. Азафран, чье сердце вполне доверяло лишь одному транспортному средству с мотором, а именно трактору, прибыл поездом через час. Акил, Перлита и крошка Иридасея, только и поджидавшие гонщика, дружно загрузились в машину и поехали вниз по дороге, через реку, в направлении "Дубков". На сей раз им захотелось посидеть в алькове, где легче вести доверительные беседы и к тому же предусмотрен специальный выступ для переносной коляски с ручками. Голоса за перегородкой звучали до необычного тихо, приглушенно. Видимо, из уважения к пострадавшим во время взрыва.
- Настала пора потолковать откровенно, - провозгласил Саенц, когда хлеб, вино и рыба заняли свои места на столе.
И погрузился в молчание.
- Почему? - спросила Перлита. Не "о чем потолковать?", а именно "почему?". Очень полезный вопрос.
- Я предан за миску чечевичной похлебки.
Далекие фашистские предки Акила через кровь передали ему склонность выражаться, будто человек, знающий Библию. Собеседники непонимающе нахмурились.
- Кем предан, дружище? - промолвил Патруль.
- В первую очередь самим собой, как оно всегда и бывает. Где преданность, там и предательство. Без верности одного измена другого - всего лишь ловкий маневр. Открываешь человеку двери в святое святых, и ведь прекрасно знаешь, что у него за цель - гадить, и ничего больше, но ты все равно пускаешь, а потом, когда твой алтарь в дерьме, начинаешь плакать и жаловаться! Так поступают малодушные трусы, если боятся покончить с собой.
- Ахинея какая-то. - Полупрожеванные религиозные изречения заставили Азафрана барахтаться, словно в омуте.
- Ты-то что понимаешь? - воскликнул Саенц тоном яйца-курицу-не-учат.
- Эй, ребята, - вмешалась де Зубия. - Какой здесь хек вкусный! Хватит вам, выше нос!
Супруг окатил ее таким взглядом, словно та предложила истязать младенца.
- Ну хорошо, - вздохнула жена. - Что у тебя на уме?
- Ничего. А что-то должно быть?
- Веселенькое дело! Сам же говорил: пора потолковать. О чем, дорогой? Ни о чем?
Патруль, один из самых кротких, самых чутких, самых отзывчивых людей в мире, внезапно лишился терпения, сам не понимая почему.
- Расхныкался, кретин, - произнес он тихо, но очень твердо. - Продал душу, а теперь ноешь. Отхватил машину и надеешься на полный счет в банке? Вылакал вино и удивляешься пустому бокалу? Просадил в карты свой дом и собираешься там спать? Чтобы трахаться с чертом, нужен керамический зад.
Откуда только что взялось? Если вы думаете, что последняя фраза относится к разряду забытых пословиц, то заблуждаетесь. Керамика в данном случае - всего лишь испытанный веками символ прочности. По крайней мере на Саенца это подействовало.
- Ах так, теперь ты заодно с гороховыми шутами? Подпеваешь их мерзкому визгу?
Де Зубия обернулась к Азафрану и красиво выгнула бровь, точно Коломбина. Очевидно, муж не рассказывал ей о бандитах с Лисарьеты. Но и Патруль не собирался просвещать даму на сей счет. И она повернулась к супругу:
- Ну ладно, выкладывай.
- Лучше тебе оставаться в неведении, - угрюмо хмыкнул Акил. - Иногда вступаешь на скользкую дорожку, сам того не замечая. Гуляешь себе, гуляешь. Издалека все так интересно. Потом опускаешь глаза, и вдруг оказывается: ты на узенькой дамбе посреди ужасной трясины. Обернешься - дорожка твоя утопла в грязи. Смотришь вперед…
- Да, да, да, - перебила Перлита. - Что за гороховые шуты?
- Если бы ты знала. И ты тоже, Патруль. Трахаться с чертом, говорите? Так оно и есть, только вам не понять.
- А ты все же попробуй, скажи, - подначил Азафран. - Может, не настолько все и страшно?
- Знаете, что меня утешает? Я всегда был один. Всегда-всегда, - кивнул он после раздумья, словно мысленно проверил на всякий случай парочку эпизодов, хотя бы косвенно противоречащих данной идее, и, к полному своему удовлетворению, нашел их неубедительными. - Сколько себя помню, одинешенек как перст… - Де Зубия собиралась возразить, но Патруль мягко накрыл ее руку. - Да уж, вам этого в толк не взять. Вот почему я одинок. Если бы вы понимали, все было бы иначе.
- Тогда и нечего было бы понимать, как сейчас, - завелась Перлита.
Не дожидаясь, пока супруги завязнут в очередном дурацком споре, Азафран решил вернуть их к реальности.
- Друг мой Акил, перед нами два вопроса. Вот сидишь ты здесь, и рядом - два самых преданных, самых, я бы сказал, близких человека. Проблема первая: считаешь ли ты, что мы не в курсе важных изменений в твоей жизни? Проблема вторая: скажешь ты нам или нет?
- Думаю, вы вообще ни рожна не знаете. Вам неизвестно, какова цена. Конечно, награда у всех перед глазами: знаменитейший, величайший, имя, навеки вписанное в историю велоспорта! Ну да. Все верно. Только я ли это, когда я встаю по утрам, когда мóю уши, спускаюсь в магазин за газетой, чешу свои яйца, пью кофе, включаю телик и вижу взрыв на улице, когда целую жену, ласкаю дочку? По идее должен быть я. Акил Саенц. А на самом деле - ничто, пустота в глянцевой журнальной оболочке. Меня нет, ребята, я вывернут наизнанку через собственную задницу. Хотя бы он предупредил, что заберет хлеб насущный, оставив лишь землю обетованную… Я теперь даже тела своего стыжусь. До того стыжусь, до того, что…
- А, ну, это не беда. Вот если бы у тебя нашли рак толстой кишки…
И вновь Азафран заговорил, не подумав. Само вырвалось. Надо же было сдвинуть разговор с мертвой точки.
Акил сделался похож на мумию.
- Что ты знаешь?!
Перлита закрыла ему рот ладонью, напоминая, что не следует повышать голос. В этот миг занавес раздвинулся, и появился Флейшман.
Невозможно, чтобы он просто проезжал мимо - человек, чей дом расположен полутора тысячами километров севернее. Удивительно, как он догадался, где нас искать, когда час назад мы сами не ведали, где окажемся. И еще непостижима глубина людского самообмана. Патруль начинал верить, что Саенц и впрямь считал свое положение засекреченным ото всех.
Опустившись на свободный стул, Микель заказал вина, немного хлеба и острые сосиски местной кухни. Подслушивал снаружи? Нет, навряд ли. Все это время Азафран держался начеку и, уж конечно, приглядывался к теням на занавеске.
Доктор улыбнулся присутствующим. Сверхчистые линзы его затемненных очков отсвечивали розовато-лиловым, и Патрулю на секунду почудилось, будто он видит в них отражение глаз Акила. Иридасея проснулась и захныкала.
- Позвольте мне. - Флейшман пружинисто вскочил с места, вынул девочку из коляски, и малышка тут же затихла.
Мужчина окинул взором опытного знатока ее крохотную фигурку, пощупал хрупкие предплечья, провел пальцем по ножкам, заглянул в глаза. Иридасея разулыбалась, с избытком вознаграждая Микеля за его старания.
- Само совершенство, - восхитился тот. И, посмотрев на супругов, добавил: - Впрочем, как же иначе?
- Отдай ребенка матери, пожалуйста, - проговорил Саенц, как если бы общался с недочеловеком.