Пока вы были на фронте, она прочла "Анатомию меланхолии" и 349 раз нарисовала лимон.
Ваша любовь была скорее духовной. В постели ни вы, ни она ни разу не почувствовали себя миллионерами.
Когда пала Барселона, вы вместе с ней улетели в Англию и сели на пароход до Нью–Йорка. Ваша любовь осталась в Испании. Это был всего–навсего военный роман. И вы, и она любили лишь себя, любивших друг друга на испанской войне. Посреди Атлантики все стало иначе, и с каждым днем вы все больше походили на людей, потерявших друг друга.
Волны Атлантики напоминали мертвых чаек, которые тянули бревна своей артиллерии от одного горизонта к другому.
Корабль воткнулся в Америку, вы расстались, не произнеся ни слова, и с тех пор ни разу друг друга не видели. Недавно мне сказали, что вы до сих пор живете в Филадельфии.
- Значит, это по–вашему произошло наверху? - спросил я.
- Частично, - сказал он. - Да, только частично.
Он достал трубку, набил табаком и поднес спичку.
- Хотите, расскажу, что еще произошло наверху? - спросил он.
- Расскажите.
- Вы пересекли границу Мексики, - сказал он. - На лошади вы въехали в маленький поселок. Люди знали вас и боялись. Они знали, что из пистолета, который висел сейчас у вас на поясе, вы застрелили очень много народу. Поселок был настолько мал, что в нем не нашлось даже священника.
Крестьяне, увидев вас, ушли из поселка. Грубые люди, они не хотели иметь с вами ничего общего. Крестьяне ушли.
Вы стали самым сильным мужчиной в округе.
Вас соблазнила тринадцатилетняя девочка, вы жили с ней в глиняной хижине, не занимаясь ничем, кроме любви.
Это была стройная девушка с длинными черными волосами. Вы занимались любовью стоя, сидя и лежа на грязном полу среди кур и поросят. Стены, пол и даже крыша хижины покрылись вашей спермой и ее секрецией.
Вы спали на полу, подушкой вам служила сперма, а одеялом секреция.
Люди в поселке боялись вас настолько, что ничего не могли сделать.
Через некоторое время она стала ходить по поселку без одежды, и люди сказали, что это нехорошо, а когда вы тоже стали ходить по поселку без одежды и заниматься с ней любовью на спине у лошади в центре зокало, люди испугались и ушли из поселка. Он до сих пор стоит пустой.
Люди не хотят там жить.
Ни вы, ни она не дожили до двадцати лет. В этом не было нужды.
- Вот видите, я знаю, что произошло наверху, - сказал хозяин. Он мягко улыбался. Глаза напоминали шнурки от клавесина.
Я думал о том, что произошло наверху.
- Вы ведь знаете: все, что я рассказал, правда, - сказал он. - Вы видели это своими глазами и чувствовали своей кожей. Дочитывайте книгу и простите, что прервал. Я рад за вас.
Раскрытые страницы книги замелькали все быстрее и быстрее, пока не закрутились быстро, как корабельный винт.
ГОД, КОГДА В ХЭЙМАНСКОМ РУЧЬЕ
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПОЯВИЛАСЬ ФОРЕЛЬ
Нет больше старого пердуна. Хэйманский ручей получил свое имя в память о Чарльзе Хэймане, бедолаге–первооткрывателе страны, в которой из–за нищеты, уродства и беспросветности почти никто не хотел жить. В 1876 году он построил себе хижину на берегу ручья, собиравшего всю воду с бесплодного холма. Позже ручей назвали Хэйманским.
Мистер Хэйман не умел читать и писать, и был уверен, что вполне может обойтись без этих навыков. Мистер Хэйман жил случайными заработками год за годом и из года в год.
Сломалась повозка?
Мистер Хэйман починит.
Сгорел забор?
Мистер Хэйман растащит головешки.
Мистер Хэйман питался перемолотой пшеницей и кормовой капустой. Он покупал пшеницу стофунтовыми мешками и молол ее в ступке пестиком. Он сажал капусту перед своей хижиной и ухаживал за ней, как за благородной орхидеей.
За всю жизнь мистер Хэйман так и не узнал, что такое кофе, табак, алкоголь и женщины, считая все это большой глупостью.
Зимой в Хэйманский ручей заплывало несколько форелей, но к началу лета вода высыхала, и ни одной рыбы в нем не оставалось.
Мистер Хэйман ловил одну или две форели и ел их сырыми с перемолотой пшеницей и кормовой капустой; но пришел день, когда он состарился настолько, что не мог больше работать, а дети стали думать, что он дьявол, раз живет один, и боялись подходить к ручью и хижине.
Мистера Хэймана это не волновало. Дети - последнее, что могло заинтересовать его в этом мире. Грамота, дети - все одно, думал мистер Хэйман, молол пшеницу, ухаживал за кормовой капустой и ловил одну иди двух форелей, когда те заплывали к нему в ручей.
Он выглядел девяностолетним стариком тридцать лет подряд, и когда решил, что пора умирать, то так и сделал. В тот год форель не заплывала в Хэйманский ручей, и с тех пор ни разу там не показывалась. После смерти старика форель решила держаться от ручья подальше.
Ступка с пестиком упала с полки и раскололась.
Хижина сгнила.
Кормовая капуста заросла сорняками.
Через двадцать лет после смерти мистера Хэймана люди из рыбнадзора решили запустить форель в окрестные водоемы.
- Сюда тоже? - спросил один из них.
- Давай, - ответил другой.
Они вывалили в ручей полное ведро форели, но не успели рыбы коснуться воды, как перевернулись белыми животами вверх и мертвыми телами поплыли по течению.
ФОРЕЛЬ УМИРАЕТ ОТ ПОРТВЕЙНА
Это не фантазия - из тех, что приходят в голову, пока сидишь в сортире.
Это реальность.
Одиннадцатидюймовая радужная форель мертва. Ее жизнь навеки унес из вод всей земли один–единственный глоток портвейна.
Форель не должна умирать от портвейна. Вполне нормально, если ей сломают хребет и бросят в рыбий садок, или если ее задушит грибок, который, точно команда муравьев цвета сахарного песка, будет ползать по ней до тех пор, пока форель не окажется в сахарнице смертников.
Вполне нормально для форели застрять в запруде, которая к концу лета пересохнет; нормально, если ее поймает птичий или звериный коготь.
Нормально даже, если форель задохнется в реке от грязи и человеческих экскрементов.
Иногда форели умирают от старости, и их белые бороды мирно плывут в море.
Эти смерти естественны и обычны - совсем другое дело, когда форель умирает от глотка портвейна.
Об этом нет ни слова в "Трактате о рыбной ловле посредством удилища" из "Откровений святого Альбанса", изданных в 1496 году. Ни слова в "Советах по ловле рыбы в Меловом ручье" Г. С. Катклиффа, изданной в 1910–м. Ни слова в "Правда дальше, чем рыба" Беатрис Кук, изданной в 1955–м. Ни слова в "Северных мемуарах" Ричарда Фрэнка, изданных в 1694–м. Ни слова в "Я иду ловить рыбу" У. С. Прайма, изданной в 1873–м. Ни слова в "Наживке для ловли форели" Джима Куика, изданной в 1957–м. Ни слова в "Некоторых опытах, относящихся к рыбам и фруктам" Джона Тавернера, изданных в 1600–м. Ни слова в "Река никогда не спит" Родерика Л. Хай Брауна, изданной в 1946–м. Ни слова в "Пока рыба не разлучит нас" Беатрис Кук, изданной в 1949–м. Ни слова в "Рыбаке с точки зрения форели" полковника Э. У. Хардинга, изданной в 1931–м. Ни слова в "Исследованиях Мелового ручья" Чарльза Кинсли, изданных в 1859–м. Ни слова в "Форельном сумасшествии" Роберта Трэйвера, изданном в 1960–м.
Об этом ни слова в "Солнечном свете и сухой наживке" Дж. У. Данна, изданной в 1924 году. Ни слова в "Просто рыбалке" Рэя Бергмана, изданной в 1932–м. Ни слова в "Искусстве ловушек для рыб" Эрнста Дж. Шуберта–младшего, изданном в 1955–м. Ни слова в "Искусстве ловли рыбы в быстрой реке" Г. С. Катклиффа, изданной в 1863–м. Ни слова в "Старой наживке в новой одежде" К. Э. Уолкера, изданной в 1898–м. Ни слова в "Весне рыболова" Родерика Л. Хай–Брауна, изданной в 1951 году. Ни слова в "Специальных удочках для ловли гольца" Чарльза Брэдфорта, изданной в 1916 году. Ни слова в книге "Женщина и рыбалка" Чейзи Фаррингтон, изданной в 1951 году. Ни слова в "Рассказах рыбаков новозеландского Эль–Дорадо" Зэйна Грэя, изданной в 1926–м. Ни слова в "Энциклопедии рыболова" Дж. С. Бэйнбриджа, изданной в 1816 году.
Нигде ни слова о том, что форель может умереть от глотка портвейна.
К описанию Верховного Палача: Мы встали затемно. С чем–то вроде улыбки на лице он вошел в кухню, и мы сели завтракать.
Жареная картошка, яичница и кофе.
- Эй, старый ублюдок, - сказал он. - Дай соль.
Удочки еще с вечера лежали в машине, мы сели и сразу поехали. С первыми лучами солнца мы были на дороге, ведущей в горы, и двигались навстречу рассвету.
Лучи скользили по деревьям и напоминали витрину странного неторопливого магазина.
- Симпатичная попалась вчера девчонка, - сказал он.
- Ага, - ответил я, - тебе повезло.
- Дают - бери, - сказал он.
Совиный ручей был небольшим, всего несколько миль длиной, но в нем водилась хорошая форель. Мы вышли из машины и спустились на четверть мили к ручью. Я размотал удочку. Он достал из кармана пинту портвейна:
- Будешь?
- Нет, спасибо, - сказал я.
Он как следует приложился к бутылке, помотал головой из стороны в сторону и сказал:
- Знаешь, что мне напоминает этот ручей?
- Нет, - ответил я, цепляя на крючок желтую и серую наживку.
- Евангелинину вагину - мечту моего детства и покровительницу юности.
- Мило, - сказал я.
- Лонгфелло был Генри Миллером моего детства, - сказал он.
- Это хорошо, - сказал я.
Я забросил удочку в небольшую заводь, по краям которой вертелись водовороты еловых иголок. Они мерно описывали круг за кругом. И не имело никакого значения, что когда–то эти иголки висели на деревьях. В заводи они смотрелись вполне естественно и чувствовали себя так, словно выросли на ее водных ветвях.
После третьего броска я подцепил хорошую рыбу, но она сорвалась.
- Мама родная, - сказал он. - Давай, я покараулю твою рыбу. Картину украли, и нашли у соседей.
Я забрасывал удочку, продвигаясь вверх по течению все ближе и ближе к узкой лестнице каньона. Потом встал на ступеньку так, словно вошел в магазин. В отделе забытых вещей я поймал трех форелей. Он так до сих пор и не размотал свою удочку. Только ходил за мной, сосал портвейн и тыкал палкой в белый свет.
- Отличный ручей, - говорил он. - Напоминает евангелинин слуховой аппарат.
Мы добрались до большой заводи, образовавшейся там, где ручей врывался в секцию детских игрушек. У края прилавка вода походила на молоко, но к середине постепенно превращалось в зеркало, в котором отражалась тень большого дерева. Солнце к этому времени поднялось уже высоко над горами.
Я забросил удочку в молоко и стал смотреть, как поплавок плывет по ветке прямо к птице.
Оп–па!
Я подсек форель, и она запрыгала над водой.
- Жирафьи гонки в Килиманджаро! - заорал он и запрыгал синхронно с рыбой.
- Пчелиные гонки на Эвересте! - орал он.
У меня не было с собой сачка, так что я подвел форель к берегу и выбросил на песок.
На боку у нее была широкая красная полоса.
Отличная радужная форель.
- Красота, - сказал он.
Он поднял ее с земли, и рыба забилась у него в руках.
- Сломай ей хребет, - сказал я.
- У меня идея, - сказал он. - Облегчим перед смертью ее страдания. Надо дать рыбе выпить. - Он достал из кармана бутылку, открутил крышку и вылил хорошую порцию портвейна форели в рот.
Форель забилась в судорогах.
Тело ее дергалось, как телескоп во время землетрясения. Рот широко открывался и стучал, почти как человеческие зубы.
Он положил форель на камень, голова свесилась вниз, несколько капель вина выкатились изо рта и пятнами растеклись по камню.
Теперь она лежала неподвижно.
- Хорошая смерть, - сказал он.
- Ода анонимным алкоголикам.
- Не говори!
ВСКРЫТИЕ РЫБАЛКИ В АМЕРИКЕ
Так бы выглядел протокол вскрытия Рыбалки в Америке, если бы Рыбалка в Америке был лордом Байроном, умер в Миссолонги, Греция, и никогда не видел речных берегов Айдахо, ручья Кэрри, горячих ключей Уорсвика, Райского ручья, Соляного ручья и Утиного озера.
Протокол вскрытия Рыбалки в Америке:
"Тело находится в отличном состоянии, из чего можно заключить, что смерть наступила неожиданно в результате асфиксии. Вскрытие черепной коробки показало отсутствие черепных швов, как если бы она состояла из цельной кости, подобная картина наблюдается у людей старше 80 лет….Менинги настолько плотно прилегали к внутренней части черепной коробки, что пришлось прибегнуть к распилу твердых оболочек, поскольку усилий двух крепких мужчин–ассистентов оказалось недостаточно….Общий вес головного мозга и мозжечка составил примерно шесть медицинских фунтов. Почки заметно увеличены, но патологий не обнаружено, размеры мочевого пузыря в пределах нормы."
2 мая 1824 года тело Рыбалки в Америке погрузили в Миссолонги на корабль, и к вечеру 29 июня 1824 года оно прибыло в Англию.
Тело Рыбалки в Америке сохранялось в резервуаре, заполненном ста восемьюдесятью галлонами спирта. О, как далеко от Айдахо, как далеко от Стэнлийской заводи, от Малого Краснорыбьего озера, от Большой Потерянной реки, от озера Джозефуса и от Большой Лесной реки.
ДОНЕСЕНИЕ
Поздно ночью голубая субстанция, которая была, на самом деле, дымом нашего костра, ползла по долине и смешивалась со звуками бубенчиков; через некоторое время субстанция и колокольный звон слились в одно целое так, что их невозможно стало разделить, как ни старайся. Даже ломом.
После полудня мы спускались на машине с горы Уэллс и наткнулись на овец. Они, как и мы, двигались по дороге.
Пастух шел перед капотом машины, помахивая веткой и похлестывая ею овец по задам. Выглядел он как молодой сухощавый Адольф Гитлер, только добрый.
На первый взгляд мне показалось, что овец на дороге не меньше тысячи. Было жарко, пыльно, шумно, и застряли мы, похоже, надолго.
За овцами полз фургон, который тащили две лошади. Третья лошадь, под хомутом с бубенчиками, была привязана к повозке сзади. Белая парусина трепалась на ветру, и фургон двигался сам, без погонщика. Его место оставалось пустым.
Наконец пастух Адольф Гитлер, только добрый, согнал с нашего пути последнюю овцу. Он улыбнулся, мы помахали ему рукой и сказали спасибо.
Мы искали место для палатки. Мы проехали пять миль вдоль Дымчатого ручья и, не найдя ничего подходящего, решили вернуться к той поляне на берегу ручья Кэрри, которую приметили раньше.
- Хорошо бы не воткнуться опять в этих клятых овец, - сказал я.
Мы добрались до того места на дороге, где встретили их раньше; самих овец уже не было, но ехать пришлось по овечьему дерьму. Оно размазалось по дороге на несколько миль.
Я вглядывался в окрестные луга за Дымчатым ручьем, надеясь увидеть там овец, но никаких овец не было - только дерьмо на дороге.
Мы как будто играли в игру, изобретенную чьим–то сфинктером, причем заранее было известно, в чью пользу счет. Мы оглядывались по сторонам и ждали, что будет дальше.
Дорога сделала крутой поворот, и овцы взорвались перед нашим носом, словно вспышка бенгальского огня - все та же тысяча овец и пастух, интересующийся, что это еще за хуйня. Такая же точно мысль возникла и в наших головах.
На заднем сиденье у нас валялось несколько бутылок пива. Оно успело нагреться, но не слишком сильно. Можете поверить, мне было ужасно неловко. Я взял бутылку и вышел из машины.
Я подошел к пастуху, похожему на Адольфа Гитлера, только доброго.
- Простите, - сказал я.
- Это овцы, - ответил он. (О, далекий и прекрасный аромат Мюнхена и Берлина!) - Иногда они доставляют неудобства, но что делать.
- Хотите пива? - спросил я. - Простите, мне очень неловко, что приходится снова вас беспокоить.
- Спасибо, ничего страшного, - сказал он, пожимая плечами. Бутылку он положил на сиденье фургона. Теперь оно не было пустым. Прошло много времени, и мы освободились от овец. Словно с машины стащили, наконец, сетку.
Мы доехали до ручья Кэрри и той поляны, поставили палатку, вытащили вещи из машины и сложили их под тентом.
Потом поехали вверх по ручью к бобровой плотине - там было полно форели, которая таращилась на нас из воды, как опавшие листья.
Мы набили багажник дровами для костра, и я наловил к ужину охапку этих листьев. Они оказались маленькими, темными и холодными. Осень была к нам добра.
Когда мы возвращались к палатке, я заметил у дороги пастуший фургон, а в стороне на лугу раздавались звон бубенчиков и далекое блеяние.
Мы вступали в последний круг, диаметром которому служил Адольф Гитлер, только добрый. Он расположился здесь на ночлег. И вот теперь, в сумерках, дым нашего костра сползал вниз и вливался в колокольный звон.
Овцы баюкали себя сами и проваливались в бесчувственный сон, словно знамена побежденной армии. И тогда я получил очень важное донесение, прибывшее всего несколько минут назад. Оно сообщало: "Сталинград".
ТЕРРОРИСТЫ РЫБАЛКИ В АМЕРИКЕ
Долгой жизни вам, сестры винтовки!
Век живи, верный друг пулемет!
Гимн израильских террористов
Как–то апрельским утром мы, шестиклассники, стали, сперва случайно, потом намеренно, террористами рыбалки в Америке.
Дело было так: мы вообще были странной компанией.
Нас постоянно таскали в кабинет директора за разные подвиги. Директором в то время работал человек молодой и, судя по тому, как он с нами справлялся, гениальный.
Как–то апрельским утром мы стояли посреди школьного двора и делали вид, что это не двор, а огромный бильярдный стол, по которому вместо шаров катаются первоклашки. Перспектива длинного школьного дня, целиком посвященного изучению Кубы, нагоняла тоску.
У одного из нас завалялся в кармане обломок мела, и когда ему попался под руку очередной первоклашка, он отрешенно вывел у того на спине "Рыбалка в Америке".
Первоклашка изогнулся, пытаясь посмотреть, что же такое там написано, но ничего не вышло, и он, пожав плечами, убежал кататься на качелях.
Мы с интересом смотрели, как первоклашка удаляется от нас с "Рыбалкой в Америке" на спине. Нам казалось очень правильным, естественным и приятным для глаз, когда у первоклашки на спине написано "Рыбалка в Америке".
Увидев другого первоклашку, я взял у приятеля мел и сказал:
- Эй, первоклашка, ну–ка иди сюда.
Он подошел, и я скомандовал:
- Повернись спиной.