33
Я покупаю Ивану порнуху. По-моему, лучше смотреть на голых женщин и дрочить, чем не смотреть на голых женщин. А вдруг это поможет. Я покупаю Ивану много порнухи. В маленьком магазинчике. Пакистанец-продавец пялится на меня, потирает лоб. Я покупаю Ивану порно с волосатыми женщинами, немецкий золотой дождь, анальный секс, секс с удавкой, с поркой, эротические мультфильмы, буккаке. Все. Я не знаю его вкусов. Я ухожу из лавки с одним из тех серых пакетов, что дают, когда ты покупаешь пиво после двенадцати ночи. Донышко едва не отрывается.
Он лежит на спальнике. Роняю на него пакет.
Он садится, грязными руками трет глаза.
- Я спал, - говорит.
- Да.
- Я спал.
- Уже половина четвертого, Иван.
- Я есть хочу, так что лучше спать.
- Посмотри в пакет. Подарок.
Он принимается доставать журналы, листает, вынимает новые.
- Подожди пока, не смотри, пока я не уйду, а то как-то неудобно.
Он кивает, не смотрит на меня. Бережно складывает журналы в пакет, не отрывая глаз от обложек, писек и сисек.
- Давай поедим, - говорю я; он быстро встает.
Мы с Иваном идем по району. К шаверма-барам. Беру ему поесть. Он лопает молча, сосредоточенно, поливает порцию соусом чили. Ест и запивает. Аккуратно вытирает рот и поднимает глаза. Спрашиваю, не пойти ли нам к Озерам. Иван проходит со мной часть пути. Успевает рассказать, что страус - единственное животное, глаза которого больше его мозга. Что белые медведи - левши. Говорит, ему надо куда-то по делу.
Я знаю, дома его ждет пакет с порнухой. Видел, как он набивал карман салфетками.
Я возвращаюсь в общагу, сумка, полная пива, оттягивает плечо. И сверх того, пару бутылок я уже всосал.
Наверху, в коридоре, слышны голоса Дверь в комнату Тове приоткрыта. Снимаю сумку с плеча и открываю дверь. Тове сидит за столом. Блузка застегнута криво, волосы в беспорядке, глаза бегают, она как будто не совсем в себе. Рядом стоит София. У Тове ярко-красное лицо, как будто внутри у нее огонь. Она чешет щеку. Движение не кажется осознанным.
- …С тем же успехом я могу и здесь умирать. Если они уверены в том, что я умру, а они уверены, абсолютно убеждены. Так я с тем же успехом могу…
Голос хриплый, как будто она недавно кричала.
София кладет ей руку на плечо. Говорит тихо:
- Они хотят тебе добра, Тове, я уверена они хотят тебе только добра, Тове.
- Откуда они знают, что мне нужно? Что они об этом знают? Они меня спрашивали? Меня спрашивали? Пей те таблетки, пей эти таблетки. Запивай вот этим.
- Тове, никто не хочет…
Тове сбрасывает руку Софии. Кричит осипшим голосом:
- А ты не смей! Не смей тут стоять и…
София отступает назад. Только теперь я замечаю, что под вязаной кофтой на Тове белая больничная одежда.
София отодвигает стул, садится в метре от Тове, склоняется вперед.
- Тове, ну ты же нездорова…
Тове принимается копаться в карманах кофты, достает смятую пачку "Сесиль". Засовывает в рот согнутую сигарету, но не может зажечь спичку, руки слишком сильно дрожат. Я подношу к ее лицу зажигалку, и она посасывает сигарету, пока та не загорается. Благодарно на меня смотрит.
София встает:
- Давай мы заварим тебе кофе, Тове?
Та кивает, глубоко затягивается сигаретой.
- Они хотят, чтобы ты там лежал и умирал, а потом они тебя с чистой совестью вычеркнут. - Она произносит эти слова тихо, в основном обращаясь к себе самой.
София налила в кофеварку воды и теперь ищет кофе в шкафчике.
- Наверху.
Тове показывает рукой, рука скачет вверх-вниз, стряхивая пепел с сигареты.
Тове держит чашку двумя руками, пьет большими глотками, третья сигарета дымится в пепельнице. Глаза пустые.
- Они хотят, чтобы ты там лежал. Просто лежал…
Мы даем ей возможность попить кофе в молчании.
София снова наполняет чашку и говорит:
- Тове, я думаю, нам лучше позвонить в больницу…
Тове приходит в себя, снова говорит так громко, что можно подумать, будто она обращается к полному залу:
- А вы можете катиться, идите вы оба, вон отсюда, убирайтесь…
- Тове, мы просто хотим… - София замолкает, умоляюще на меня смотрит.
Я говорю:
- Думаю, лучше, если ты вернешься, Тове. Там тебе смогут помочь, Тове.
Когда они пытаются усыпить твою бдительность, то всегда обращаются по имени. Повторяют его. Чтобы контролировать ситуацию. Так только что делала София, и теперь так делаю я. Мы оба испытали это на себе. И не раз.
Тове не отвечает. Снова пьет кофе. Глоток за глотком.
София головой указывает на телефон на стене. Я звоню в справочную, узнаю номер больницы в районе Биспебьерг. Сообщаю им имя Тове. Они знают, в чем дело.
После того как за Тове приехала машина; после того как они истратили все доводы, вежливо попросили, а под конец под белы руки увели, а она кричала, визжала, только после этого мы с Софией ушли в комнату. Мы лежим на ее кровати, ее рука у меня в штанах. По большому счету рефлекс, такое вот приветствие.
Я слишком устал, чтобы реагировать.
Сначала я решил, что она обиделась, но тут она улыбнулась. Я закрыл глаза, чувствую, как ее рука гладит мои ершистые волосы. Думаю: если бы у меня была бабушка, наверняка она так бы и делала, укладывая меня спать. В доме пахло бы пирожками, на бабушке - фартук с цветочками. Мне это не нравится, но я уже отключаюсь. Прежде чем уснуть, я успеваю пожелать, чтобы присутствие Софии прогнало мои грезы.
34
Амагер-Странд, мы едем в автобусе. Иван иногда бывает здесь, это место напоминает ему о детстве. О мороженом на пляже. О папе, о маме. О сэндвичах на солнцепеке и потных колбасках, от которых желтели пальцы. Иван бывает здесь, находит местечко в тени и спит, пока народ не расходится по домам. Обычно на пляже хватает бутылок, чтобы насобирать на обратный билет. А то он пешком идет, а деньги тратит на еду.
Мы в автобусе, Иван смотрит на меня. Спрашивает:
- Почему девушкам нравится, когда им между ног суют бутылку?
- Я сильно сомневаюсь, что им это нравится.
Внимание Ивана снова рассеивается. Если посмотреть в окно, наверняка увидишь там девушку. Мы приехали.
Многое изменилось с тех пор, как я был здесь с Кемалем, он как раз машину купил. Мы катались, слушая урчанье мотора. Здесь была форменная помойка вкупе с предприятиями тяжелой индустрии. Снимаем ботинки, идем по песку. Люди сидят семьями. Много молодежи.
Садимся, кругом народ. Отсюда видно Швецию. Мост до Швеции. Двадцать ветряных мельниц в воде. Считаю эти мельницы, чтобы убить время.
- Мы ненадолго, Иван.
Я здесь только потому, что мне до сих пор не по себе от этого нашего похода по шлюхам.
Он снял футболку. Кожа на теле белая, по контрасту с руками. На груди, плечах, под мышками - черные волосы. Не то чтобы много, но хватает, чтобы подчеркнуть, какой он бледный. Почти серый.
Рыжеволосая дистрофичка отпускает двух белых борцовых собак поиграть на берегу. Это же Амагер. Она кричит: Самсон, прекрати, Самсон. Он заинтересованно обнюхивает маленькую девочку. И бежит дальше, описывая большой круг. Самсон, кричит она.
На солнышке от моей повязки начинает попахивать тухлятиной.
Иван чешет руку:
- А правда, что девушкам нравится, когда это происходит по-настоящему, так…
- Как?
- Жестко… Так, что даже больно, и они кричат и все такое.
- Почему ты меня об этом спрашиваешь, Иван?
- Я просто подумал, что в тех журналах так…
- Да, да, но это журналы, Иван. В журналах девушки любят, когда им между ног суют овощи. Говно в рот. Это журналы, Иван. В журналах девушки любят всё.
Он кивает, смотрит вниз, на песок, загребает горсть и просеивает между пальцами.
- Я тебе сейчас денег дам, купишь мне пива? А себе газировки. Или тебя переклинит и ты сбежишь с деньгами?
Он смотрит на меня:
- Конечно я вернусь, ну конечно… Какое ты хочешь пиво?..
Протягиваю ему купюру. Говорю, что, если он вернется с легким, я его утоплю.
- Правда утоплю, Иван, буду держать твою голову под водой, пока ты не умрешь.
Он идет по песку. Против солнца он похож на одну из тех тонких металлических фигур, которые мы видели в Глиптотеке. Я откидываюсь на спину, сложив руки под головой. Закрываю глаза. Солнце греет. Даже в очках и с закрытыми глазами я его вижу. Скоро я исчезну с пляжа. Окажусь в другом месте. Поздним вечером у Аны, в ее маленькой комнате с наклонными стенами. Не важно, сказала она Посмотри на меня. Сейчас. Мы здесь и сейчас. Не думай ни о чем, не думай о том, что было. Мы здесь. Сейчас. В тот день мы навещали могилу моего младшего брата. Едва заметная безымянная полоска зеленой травы. Она спросила: что с ним случилось? Он умер, ответил я. Она больше не спрашивала Я пытался вспомнить, что она сказала, сидя в изоляторе, в тюрьме. Не думать о ней. Я был здесь. Железная кровать с тонким полосатым матрасом. Маленький телевизор, показывавший два канала, вышел из строя на четвертый день. В изоляторе образы младшего брата стали отчетливее. Они вернулись, еще ярче.
И тут становится темно. Я вижу Ивана, загораживающего солнце. В руке серый пакет. Он садится. Прикладывается к своему какао только после того, как я открываю крепкое.
- Ты не представляешь, какая была очередь. Всем вдруг захотелось…
И тут он замечает блондинку, севшую неподалеку от нас. Ей за двадцать, светло-коричневое бикини, кольцо на мизинце ноги. На бедре - татуировка бабочки. Она мажется кремом от загара. У Ивана отвисла нижняя челюсть. Девушка сняла лифчик и легла на живот.
Иван пялится, а я пью пиво.
Иван пялится, а я курю.
Иван пялится, а я открываю еще одно.
Девушка села, заметила его взгляд. Поправила темные очки, посмотрела на нас, едва заметно покачала головой и легла обратно. Упрямая. Через какое-то время она перевернулась на бок и принялась за женский журнал. Иван пялится, теперь ему видна задница.
Я практически допил последнюю бутылку, когда пришел ее парень. Здоровенный парень со здоровенными татуировками. Бритоголовый работяга. На указательном пальце - ключи от машины, мобильник торчит из-под резинки плавок, сами плавки спущены так низко, что видны лобковые волосы. Он садится рядом с ней на корточки, целует в губы. Они перебрасываются парой слов, он смотрит на нас. Выжимаю последние капли. Они еще переговариваются, затем он встает и медленно идет к нам. Встает спиной к солнцу, руки в боки.
- В чем дело? Моя девушка жалуется.
Иван выпрямляется, нервно оглядывается.
- Вы что, пялились на мою девушку?
- Нет. Нет, мы нет… я нет.
Когда Иван нервничает, акцент усиливается.
- Она говорит, вы на нее пялились.
Убираю бутылку в пакет. Встаю. Иван встает следом.
- Я не… Это солнце, из-за солнца…
- Она не врет, вы пялились на нее… Сидели тут и пялились на ее задницу.
- Я не…
- Кончай врать.
- Я не… Но если она не хочет, чтобы на ее задницу смотрели…
- Ты еще смеешь что-то говорить о заднице моей девушки, а?
- Нет, я сказал…
Он делает шаг вперед:
- Ты смеешь тут говорить о…
Я бью его в глаз. Он опрокидывается. Оглядывается, сидя на песке. Девушка встает и бежит к нам, говорит, что я психопат. Любовничек все сидит. Она говорит, что я конченый психопат. Я вижу, что ей хочется в меня плюнуть. Если она плюнет, я ударю ее сильнее, чем парня.
Сломаю что-нибудь, это ясно.
Любовничек все еще на песке. Открывает рот:
- Если я еще когда-нибудь…
- Что?
Я пристально смотрю на него, он не заканчивает предложения. Беру пакет, и мы уходим.
Устраиваемся поблизости, в пляжном баре. Девушка из бара говорит, что они только открылись и у них еще нет лицензии на торговлю спиртным, даже пивом. Мы сидим под бамбуковым зонтиком, пьем колу, едим чипсы. Иван спрашивает, не пойти ли нам. Я не отвечаю. Сидим десять, двадцать минут. Полчаса. Сорок пять минут.
И никто еще не пришел. Ни его друзья-качки. Ни полиция. Никто.
Уходя, я спрашиваю Ивана:
- Ну и как идут дела с порнухой?
Сначала он молчит. Повторяю вопрос, я же потратил на эти его чертовы журналы столько денег, что хватило бы на недельный запас пива.
Он проходит четыре-пять шагов, прежде чем раздается очень тихий ответ:
- Не очень.
- Надоели?
- Нет… Не надоели, но…
- Так что же?
- Нет… Я их выбросил.
- Какого черта?
- Мне было не по себе от всех этих…
- Не надо стесняться смотреть порнуху.
- Мне от этого было не по себе.
- Как это?
Он проходит еще пару шагов, потом отвечает:
- И к тому же мне было не по себе.
- Что ты имеешь в виду?
- Мне стали, ну как бы… мерещиться всякие вещи. Когда на улице попадалась беременная женщина, я сразу видел, как ее имеют сзади большие негры.
Ана, говорит он.
Первый раз у Аны было в подвале. Мы там прятались, когда бомбили город, сидели кучей, вместе с соседями сверху, с соседями снизу, с людьми, которых мы видели в первый раз.
Иван снова говорит. Его монологи меня успокаивают, он не ждет ответа. Лучше, чем телевизор, почти реально. Он говорит: в подвале пахло. Незнакомым запахом, сыростью, а еще страхом. Люди пахнут, когда напуганы.
У тебя хорошая память, говорю я ему. Иван сидит на спальнике, я - напротив, на ящике из-под пива.
Да, я помню. Большую часть помню…
Того парня - парня из подвала.
Он продолжает, как будто я задал вопрос, а он отвечает.
Тот парень. Парень из подвала, парень Аны. Может, лет на пять постарше ее, он ходил с ножом в ботинке и говорил, что если ему попадется чётник… Ана была не такой уж большой, но выглядела старше. Уже тогда у нее были эти темные глаза. Война заставила ее рано повзрослеть.
Зимой они с Иваном спали в одной кровати. Так было надо, чтобы согреться. Он как будто извиняется. Он замечал, как она взрослела, становилась более… женщиной. Это произошло быстро, за зиму. Иногда он из-за этого не мог спать по ночам.
Парень Аны научил ее курить. Его отец служил в милиции, оттуда и сигареты. Ана курила с ним и прятала сигареты, которые он ей давал. На рынке они меняли их на сласти. Иван ел шоколад, леденцы, но ему было от этого не по себе. Он не знал, что такое любовники, но был уверен, что это не здорово.
Иван теребит молнию спальника Рассказывая, он находится где-то далеко, в своей собственной голове, в другой стране.
Он говорит: я помню, как у нее в первый раз началась менструация. Я думал, она умирает. Родителей дома не было, и я плакал, плакал. Я был уверен, что она умирает. Я думал, что, когда у людей идет кровь, значит, они получили пулю и умрут. Я видел подстреленных людей, видел, как у людей течет кровь. Ана сказала, чтобы я вытер глаза, что я младенец. Долго стирала белье в раковине.
Иван останавливается посреди предложения. Длинная театральная пауза. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что он спит.
Я звоню брату из телефона-автомата. Долго жду.
Я не чувствую руки.
Проходя по коридору, хочу постучать в дверь Софии, но останавливаю себя.
Хорошо бы она сама открыла.
35
Мы прошли полки с коричневыми керамическими пепельницами, деревянными слониками, книжонками с названиями типа "Ангел смерти", "Безмолвный свидетель", "Смерть на обед". Иван отодвигает оранжевую в цветочек шторку примерочной, на нем темные брюки со стрелками и голубая сорочка. Мы в секонд-хенде.
Я прошу его поднять рубашку, тазобедренные кости выпирают, будто указуя на меня, брюки сползают, выставив на обозрение грязное белье. Я прошу продавщицу найти брюки поуже в поясе. Очень узкие. Она явно собирается сказать, что не сможет нам помочь, на лице, украшенном очочками на шнурочке, уже написан отказ, но потом поворачивается и выходит в подсобку. Возвращается с тремя парами штанов, вешает их мне на руку. Отправляю Ивана обратно. Когда он выходит из примерочной, на его лице играет улыбка: он счастлив, штаны подошли. О том, что это за одежда, он не задумывается. Брюки совсем новые, практически не ношенные. Только больным раком и СПИДом подходит такой маленький размер. Молодой мужчина в одежде мертвого мужчины. Но Иван улыбается, и я покупаю ему все три пары. Их кладут в большой пакет вместе с двумя рубашками, футболкой и тремя парами трусов.
Мы сидим на скамейке, у Ивана на коленях пакет, он сжимает его, будто кто-то может наброситься и похитить добро. Рассказывает мне о городке, в который они ездили раза два в год, о другом его доме - доме бабушки и дедушки. О крошечном городке, где у них был собственный огородик с картошкой, луком, помидорами. Бабушка в переднике, дедушка с ножом и деревянными фигурками. Чаще всего они приезжали туда летом, когда дела у отца шли ни шатко ни валко, никому летом не нужны фильмы о сочащихся ранах, ожогах, затруднениях мочеиспускания, правильном уходе за ушными проходами у грудничков.
Раз в год, в конце августа, как помнится Ивану, на улицах городка собирались люди. И минут тридцать толпой шли за город. Старики, молодежь, держась за руки, и дети, куча детей, они шли в близлежащие поля, где уже стояли полевые кухни для рабочих. Эта традиция существовала, сколько Иван себя помнит, сколько он ездил в этот городок.
Люди отдавали мяснику то, что принесли с собой, то, что у них было. Деньги, хлеб, вино, сыр. И вот он взял свое, дары сложены на полу в его вагончике, карманы полны, и представление начинается. Он закручивает усы, натачивает нож, так что мурашки бегут по коже, и приступает. И теперь цирковые звери умрут. Старые звери, которые больше не могут веселить людей. Больные животные, сошедшие с ума или слишком тупые, чтобы научиться новым номерам. Тюлень, который не мог удерживать мяч на носу, а пытался его съесть, каким бы тот ни был большим, он все равно пытался его проглотить. Цирковая собака, у которой течка продолжалась круглый год, и она кидалась на всех и вся, пугала детишек. Лошадь, не желавшая бегать по кругу, только прямо или по квадрату, если ее били палкой. Много животных, невиданных ранее животных. Сегодня они умрут.
Я говорю ему: я тебе не верю. Он кивает, опускает глаза. Он понимает. Он и сам себе не верит, уже не уверен, воспоминания ли это или фантазии, приходившие в его голову леденяще-холодными ночами, когда он, умирая от голода, валялся на своем спальнике. Он говорит, что помнит животных из цирка, помнит жирафа, которому отрезали шею и он пробежал полкруга, прежде чем упал, помнит, как люди ели орешки с солью, а когда он грохнулся, им пришлось спасаться бегством, чтобы не попасть под удар длинной шеи. Помнит, как застрелили старого льва, как задушили обезьяну. Красные леденцы в бумажной упаковке, кисловатые на вкус, и слона, которого пять цыган закололи длинными копьями.