Книга "Мелодия Секизяба" - об одном из древних народов Востока - туркменах, которые ткут самые прочные и красивые ковры, выращивают самых лучших скакунов - ахалтекинских коней, бесценный золотистый каракуль, известный всеми миру.
Н. Гельдыев пишет о красивых, сильных людях, которые строят самый большой по протяжённости Каракумский канал, о людях, которые превращают пустыню в цветущий оазис. И вместе с тем, эта книга - о детстве, юности. Роман написан своеобразным, мастерским, умелым пером.
Содержание:
Свадьба на нашей улице 1
Тревожные дни и ночи 39
Фронтовая тетрадь 56
Свадьба на нашей улице
Вместо пролога
Первое, что я помню, это могучий Копетдаг, у подножия которого прилепился наш аул, где я родился и вырос. Я хорошо помню, что он раньше других аулов прогревался первыми утренними лучами солнца; а когда солнце пряталось за горой, раньше других погружался в тень, которая росла на глазах, становясь всё больше и больше, пока не охватывала, казалось, всю землю.
И ещё я помню Секизяб, реку, что питала осе вокруг. Никто не мог сказать точно, где её истоки. Родившись высоко в горах, она, казалось, вырвалась из самой груди Копетдага и, подобная могучему дереву с беспорядочно разбросанными, переплетёнными ветвями, прихотливо вилась на равнине, разбиваясь на большие и малые рукава, которые должны были напоить не только зелёную бахрому нашего Янги-Кала, привольно раскинувшегося по берегам Секизяба, но ещё и других аулов, лежавших дальше, вниз по течению.
Эти рукава и арыки, отходящие от рукавов, тянулись далеко во все стороны, охватывали луга Тилки, посёлка к востоку, от нашего аула, а на западе доходили даже до Геок-Тёпе, и ещё дальше, до села Совут-ли. И надо ли говорить, что при первой же возможности, все мы, от мала до велика, устремлялись к воде и купались до тех пор, пока не становились синими от холода. Мы купались в арыках, мы купались в рукавах Секизяба, мы купались в бассейне, который был специально построен у плотины близ электростанции, которая давала ток всему району. Но, конечно, лучше всего было купаться в том месте реки, где она ещё не делилась на рукава, там, где ледяная зелёная вода с шумом неслась по склону. Вы знаете такую игру - балакмунди? В неё играют так; берут штаны, крепко-накрепко стягивают их верёвкой у пояса, потом засовывают в воду, а когда они хорошенько промокнут, надувают через штанины, так что получался огромный пузырь; и вот на этом-то пузыре, из которого медленно выходил воздух, мы и неслись вниз по течению в стремительном ревущем потоке, стараясь заплыть как можно дальше. Это было просто здорово, если бы не одно обстоятельство: иногда приходилось возвращаться, неся штаны в руках, вернее то, что от штанов оставалось. И матери наши, как нам казалось, ругали нас даже после того, как мы проваливались в беспробудный мальчишеский сон. И их можно было понять, наших матерей - ведь для игры в балакмунди, что в буквальном переводе звучит как "сядь на штаны", годились только очень хорошие, плотные, иначе говоря, почти что новые брюки, которые очень быстро превращались просто в ветошь.
А накупавшись, мы шли ещё дальше, вверх по течению, к началу ущелья. Мы несли с собой удочки и долгими минутами сидели у воды, затаив дыхание. И вот, почувствовав, как дёрнулась леска, ты подсекаешь, и огромная рыбина, сверкая серебром, подпрыгивает у твоих ног. В то время нам казалось, что центр мира - это и есть наш аул, и что самое большое - в нашем ауле, и Секизяб, мы были в этом уверены, - самая огромная река на свете, ну, и рыбы в ней, конечно, самые крупные тоже. Да и могли ли мы думать иначе о нашей реке, если мы не видали ничего другого? Даже арык, проходивший в сторону Тилки, мы гордо называли Большим арыком. А что - ведь даже через арык не всякий мог перепрыгнуть, не говоря уже о Секизябе, который не шёл ни с каким арыком ни в какое сравнение. Даже в самом узком месте Секизяба только один мальчик из всей округи мог его перепрыгнуть. Хабет - так звали этого мальчика. Он учился со мной в одном классе, и мы прозвали его Кузнечиком из-за того, что он вечно прыгал. Никто и не мечтал с ним сравниваться в прыжках; когда он разбегался и прыгал, то, казалось, он просто летел по воздуху, всё дальше и дальше, и мне всегда казалось, что если бы он стал заниматься этим серьёзно, то мог бы стать великим спортсменом. Но сам Хебет хотел стать трактористом - и стал им… но это уже другая история.
Да, Секизяб! Он навсегда в моей памяти. Мы выросли на его берегах, мы пили его воду, мы питались плодами, вырастить которые было бы немыслимо, не будь Секизяб рядом - и разве таким уж преувеличением было бы сказать, что он вспоил нас и вскормил, подобно родной матери - а разве кто-нибудь может забыть родную мать? И песни пел он словно мать у колыбели. Конечно, если только не сидеть у самого водопада - там уж никакой песни не было, там стоял такой грохот, что хоть в уши кричи - ничего не услышишь. Зато, если ты садился на берегу, где вода текла спокойно, она начинала тут же баюкать тебя задушевной, никогда не затихающей и не повторяющейся мелодией. И если ты закрывал глаза, то уже через минуту тебе начинало казаться, что эта музыка, от которой щемит сердце, создана великим Мыллы-ага или известным всей Туркмении Тачмамед-ага; прислушавшись, ты узнавал песни Сахи Джапарова и Шихдурды-бахши, которые сменялись напевами тростниковой дудки Ата Кора, а след за этим ты слышал, любимые народом песни Байлы Куле. Но разве это удивительно? Ведь все они - и Мыллы-ага, Тачмамед-ага, и другие - все они родились здесь и так же сидели некогда у неумолчно поющей воды; так почему бы не предположить, что и сладким напевам своих дутаров и туйдуков они не выучились у вечно молодого Секизяба, ровно как и песням, которые прославили их по всей стране. Ибо Секизяб со свойственной ему щедростью отдал им всё, чем он владел, не требуя взамен ничего. Послушайте-ка ещё и ещё раз мелодии Мыллы-ага, послушайте их, закрыв глаза, и вы сами увидите, насколько напоминают они природную мелодию струящегося потока, мелодию, созданную нашим многозвучным и певучим Секизябом, чья прозрачная вода своею сладостью превосходит шербет…
Нет и не может быть во всём мире реки, лучше Секизяба, реки нашего детства. Даже много позже, когда мы подросли и пошли в школу, мы всё меряли Секизябом. Нам говорили о морях, а мы живо представляли себе мель Аннаберды, где вода Секизяба широко разливалась по мелководью, едва покрывая собою гальку и камни. Таким нам казалось и море. И острова нам были не в диковинку - ведь такие острова имелись и на нашей реке, и не раз мы соревновались в том, кто быстрее доберётся до самого большого острова. Да, водой нас было не удивить; ведь ни моря, ни океаны не могли сравниться, по нашему убеждению, с Секизябом. Конечно, были и другие источники, мы видели воды реки Алтыяба, что означает Шестиречье, что в ущелье Чули, мы пробовали воду Котур-ата, позже прозванного Алтын чешме, золотым родником; мы знали воды Нов-ата, и воду кяризов, подземных каналов, проложенных нашими предками, что питали колодцы - но ни один из этих источников, ручьёв и рек не шёл ни в какое сравнение с нашим Секизябом. Он был частью нас, и мы были частью его, и никто никогда не сказал о нём ни, одного плохого слова. Даже тогда, когда по весне, напитавшись тёплым дождём и талыми ведами, растопившими снег, он выходил из берегов и буянил, вырывая с корнем огромные деревья и перекатывая валуны; даже тогда, когда наши улицы превращались по его вине в арыки, по которым, разрушая заборы и смывая посевы на полях, неслась вода, люди не ругали Секизяб, но думали о том, как хорошо было бы подчинить эту неуёмную силу, и мечтали о том времени, когда сила эта будет поставлена на службу народу.
В те далёкие годы это казалось мечтой, прекрасной, как сон, и таким же прекрасным, как в детском утреннем сне, запомнился мне Секизяб.
Мы становимся взрослыми…
Хотя лето уже наступило, ранним утром воздух благоухал совсем по-другому, по-весеннему. Покрытые утренней росой травы на берегу арыка тихо шуршали. Сквозь облака, медленно плывшие из-за гор на западе, уже прорывались острые штыки солнечных лучей, а само солнце, круглое и тёплое, было похоже на только что испечённый в тамдыре чурек. Эти лучи дробили облачное покрывало над горой на мелкие части, тоже окрашивая их в красноватый цвет. Ночью прошёл дождь, который смыл пыль и напоил землю садов и огородов. В такую минуту кажется, что всё на этом свете так хорошо, что лучше не придумать, и что на свете существуют только хорошие и добрые люди, и чувствуешь себя таким лёгким, что взмахни руками - и улетишь прямо в небо.
Вот каким было утро того дня, когда мы закончили школу. С полотенцем на плече я шёл умываться к, арыку Улыяб, что журчал совсем рядом с нашим домом. Вода в нём была такая прозрачная, такая чистая, что и сам себе начинал казаться каким-то особенно чистым.
Жаль, что уже нельзя было лечь в арык и ждать, когда вода заструится у тебя по спине; это удел малышей, а я с этого дня уже взрослый. Вернувшись домой, я наспех перекусил и собрался. Но только я хотел выйти на улицу, как за спиной раздался ласковый, как всегда, голос мамы:
- Куда ты так рано собрался, сынок?
- Хочу в школу забежать, мама.
- А я думала, что вы больше не учитесь.
- А мы не учимся, верно. Мы просто договорились ещё раз, с самого утра, собраться у школы, все вместе. Кто знает, когда мы ещё соберёмся вот так.
- Понимаю, понимаю, сынок. Но ведь ты не отдохнул после работы…
Мама имела ввиду, что ночью я помогал отцу поливать огород. Но разве в восемнадцать лет обращаешь внимание на подобные мелочи. Но чтобы не огорчать маму, я сказал:
- Ты не волнуйся. Вернусь и отдохну.
Тут на пороге появился мой папа. Вид у него всегда очень важный и строгий. На самом деле он очень добрый, но по-моему он считает, что мужчине не к лицу проявлять доброту, а поэтому всегда предпочитает казаться очень строгим. Маленького роста, жилистый, с торчащими усами, он держал в одной руке пиалу, а в другой чайник, из которого он без успеха пытался выцедить последние капли.
- Если будешь весь день шататься бог знает где, не отдыхая, тебя не надолго хватит, - сказал он, и очень строго посмотрел на меня снизу вверх. Я мог бы сказать ему, что когда ему самому было восемнадцать лет, он тоже мог не спать по несколько суток, он сам рассказывал мне как-то, да и сейчас в свои пятьдесят, он поднимался с зарёй, но я не стал ничего говорить, только кивнул и помчался к школе, где все уже, должно быть, собрались.
Большое здание школы, возвышавшееся над всеми остальными постройками села, было видно отовсюду, Я иду к нему по узенькой тропинке, вьющейся среди посевов; стебельки помидоров слева и справа издают пряный запах. Если бы было нужно, я мог бы добраться до школы с завязанными глазами, настолько хорошо я запомнил за эти годы все тропки, ведущие к ней из любой точки аула. Да что там тропки! Любую канавку, любой бугорок и любую выемку знал я, как собственный двор, и даже в темноте пробежал бы до школы, ни разу не споткнувшись.
Все ребята, как я и предполагал, уже собрались. Но не только ребята - и директор тоже был здесь, и классный наш руководитель. Мы говорили все разом, галдели, как стая птиц, делились планами, кто куда пойдёт учиться, а кто работать в колхозе, а на душе у всех была какая-то грусть - ведь мы прощались со школой, прощались друг с другом и со своим детством, отныне алы были совершенно взрослыми и вступали во взрослую жизнь.
Всё-таки то, что я всю ночь поливал участок, сказалось, и я, попрощавшись со всеми, собрался домой. Но выйдя во двор, остановился, как вкопанный… Потому что в дальнем конце двора, там, где беспорядочной грудой громоздились едва ли не до неба сломанные парты, я увидел Кумыш. Её чёрные волосы, заплетённые в две толстых косы, - были заброшены сейчас за спину. Мне ли было не знать эти косы, которые только-только не касались земли, извиваясь по тоненькой спине, подобно змеям. Она была похожа на картину, Кумыш. Знаете, наверное, такие рекламные картинки, которыми "Аэрофлот" приглашает вас совершить путешествие в неведомые страны, где живут вот такие прекрасные девушки с тонким станом, с алыми губами, сквозь которые или угадываются или видны белоснежные зубы. Бот такой же, только не нерисованной, а живой и была та девушка, которая молча смотрела на меня.
Да, она не была нарисованной. Я знал это, пожалуй, лучше других. Как сейчас помню, как она появилась в нашей школе восемь лет назад, когда мы только начали учиться в третьем классе. Рядом со мной было свободное место, и вот на него-то учитель и посадил новенькую. Весь урок она просидела не шелохнувшись, а ребята совершенно извертелись, чтобы поглядеть на неё. На перемене ко мне подошёл Хабет, тот самый, что прыгал лучше всех, и сказал как можно равнодушней:
- Эй, Ашир! И охота тебе сидеть с девчонкой, а?
Тут все засмеялись и стали говорить, что они-то уж ни за что не стали бы сидеть с какой-то незнакомой девчонкой, особенно если можно сидеть с любым мальчиком. И я решил так и поступить. Но когда я стал собирать свои тетради и учебники, девочка, до этого безмолвно глядевшая на мои приготовления, вдруг дотронулась до моей руки и тихо сказала:
- Я знаю, это ты из-за меня хочешь уйти. Не уходи, Я сама пересяду на другую парту.
Она говорила спокойно, но мне показалось, что голос её дрожит от обиды. Я посмотрел на неё. Она вся словно светилась. У неё было очень белое личико, и вся она была совершенно не похожа на тех девочек, которых я видел раньше. Не знаю, как это объяснить; сейчас не знаю и тогда, конечно, тоже не знал. Что-то в ней было особенное. Я и сам не заметил, что гляжу на неё уже долго, гляжу и не могу оторвать взгляд.
- Так мне пересесть на другую парту?
- Нет, не переходи, - сказал я. - Не переходи.
В этот момент учитель вошёл в класс, и начался урок. А когда он кончился, она тихонько шепнула мне: "Ты не слушай мальчишек. Они хотят, чтобы я сидела с ними. Они сами мне предлагали с ними сидеть - и Хабет, и другие".
От удивления я просто разинул рот, потому что понять ничего не мог. Это было выше моих сил. Нет, решительно ничего я не мог понять. Если они хотят я ней сидеть, почему не скажут прямо. Хебет, например. Что я, держу эту девчонку, что ли? Пусть сидит, с кем хочет. А если ей нравится сидеть со мной, пусть сидит со мной, что я, хуже других, что ли? А если ещё начнут дразниться, то получат как следует.
На следующих уроках я всё поглядывал на неё тайком. Нет, такой аккуратной девчонки в наших краях я не видел. Интересно, откуда она взялась? Я потрогал её за локоть, и она, не отрывая глаз от учителя, чуть наклонилась ко мне.
- Почему я тебя до этого не видел, а?
- Мы совсем недавно сюда переехали, - едва шевеля губами, ответила она.
- А откуда?
- Потом скажу, на перемене. А теперь давай послушаем.
И она снова уставилась на учителя. Я был очень удивлён, что она так смотрит. Я тоже посмотрел на учителя, Я видел его уже сто раз и ничего интересного не заметил, Это был учитель арифметики Курбан Сапарович, вот и всё. Мне вовсе на хотелось на него смотреть. Значит, она, эта девочка, приехала к нам недавно. Вот почему она отличается от наших девочек. Наверное, издалека. А кто её родители? А где она училась до этого? Вопросы так и вертелись на коннике языка, и я вертелся вместе с ними. Учитель заметил это.
- Ашир, что с тобой?
- Ничего.
- Тогда сиди спокойно.
Затем, открыв книгу и назвав страницу, на которой находилась задача, которую мы должны были решать, он спросил:
- Кто хочет решать эту задачу у доски?
Кто же захочет стоять у доски - там даже не подскажет никто. И вдруг вижу - девочка рядом со мной поднимает руку.
- Я хочу.
- Ну, что ж, иди.
По классу будто волна прокатилась. Обычно у нас такого не бывало. Самому идти к доске? Вот это да. И пока девочка шла к доске, все взгляды были устремлены на неё. А учитель поднял руку, унимая гул, и прежде, чем продиктовать условия задачи, сказал:
- Вы, я думаю, заметили, что у нас появилась новенькая. - И сам себе ответил: - Ну, конечно, заметили, её трудно не заметить. Её зовут Кумыш, фамилия - Аймурадова, Кумыш Аймурадова - запомнили? Её семья недавно переехала на заставу, её отец - начальник заставы. Там, где они жили до этого, Кумыш училась только на пятёрки. А теперь вернёмся к задаче…
Так вот почему Хабет и все другие хотели, чтобы она сидела с ними! Теперь я понял это. Ещё бы - сидеть на одной парте с круглой отличницей, да ещё дочерью начальника заставы. Ну и хитрецы они. Сами дразнили меня, и сами же хотели с ней сидеть. И тут я почувствовал даже гордость - хотеть они хотели, но сидит она не с ними, а со мной. И будет сидеть - пока мы ходим в эту школу.
Так оно и случилось, И до самого последнего дня мы просидели с ней рядом, на одной парте. Мы подружились, как дружат мальчишки - вместе готовились к урокам, лазали по горам, спорили о прочитанных книгах. Едва ли не каждый день я провожал её до заставы, часто бывал у неё дома.
Так мне ли было не знать её!
И всё-таки я проглядел, когда из тоненькой и опрятной девочки она превратилась в девушку. Я заметил это буквально накануне выпускных экзаменов. Мы готовились к ним, как всегда, вместе. И вот как-то она вышла из своей комнаты в новом платье. "Посмотри, Ашир, - сказала она и улыбнулась. - Я хочу пойти в нём на выпускной вечер. Тебе нравится?
Я хотел что-то буркнуть в ответ - что я понимаю в девчоночьих платьях, да и кто понимает, верно? И только я раскрыл рот, чтобы сказать это, как у меня перехватило дыхание. Только теперь я понял, как верно выбрали родители это имя - Кумыш, Она была вся словно из серебра, она вся так и светилась. Светились её волосы, светилось её лицо, фигурка, её руки; всё это, вся она перепивалась и я на мгновение закрыл глаза, как если бы мне в глаза попал солнечный зайчик, Кумыш засмеялась: "Правда, красиво?" - и упорхнула, как птичка, в другую комнату.
В тот день я уже не мог заниматься. Придумав какой-то предлог, я побрёл домой, и в тот день едва не заблудился. Смотрел ли я на тропу, закрывал ли глаза - я видел Кумыш, окружённую серебряным сиянием.
И с этой девушкой я столько лет сидел на одной парте? О чём я думал эти годы? Где были мои глаза? Мы вместе учились, участвовали в самодеятельности, танцевали, шутили, смеялись, говорили о всякой всячине, о важном и неважном. Почему же я ни разу не увидел её так, как сегодня… не сказал ей, как она мне нравится.
А может быть и правильно, что не сказал. Ведь она такая красивая, а я? Длинный, тощий, и совсем не красивый. Она только бы рассмеялась, попробуй я сказать ей что-нибудь такое.
И вот теперь она стоит и ждёт. Но кого?