- Ох-ох-ох! - вздохнула старуха, подпирая щеку рукой, - ничего этого голубка наша не видела! Живет здесь с нами, и света Божьего не видит. А сколько раз уж говорила я старому: повези дытыну хоть к отцу Григорию, к батюшке твоему, - пояснила она Орысе, - так где там! И слушать не хочет!
- А почему, бабуся, дид не хочет меня везти? - изумилась Галина.
- Боится.
- Чего?
- А вот, видишь ли, когда мать твоя покойная была жива, много, много перенесла она горя через одного пана! Украл он ее и увез так далеко, что она едва-едва убежала. Так вот дид боится, чтоб и тебя какой-нибудь пан не увез.
- Ха-ха-ха! - рассмеялась звонко Галина, - да зачем бы он увозил меня? На что я ему?
Это восклицание было сделано так искренне, что баба и Орыся невольно рассмеялись.
- Ах ты, квиточка моя степовая, - произнесла старуха с улыбкой, нежно прижимая головку девчины к своей груди, - ничего-то ты еще не знаешь и не ведаешь!.. А где это наши так "забарылысь", - подняла она через минуту голову, всматриваясь вдаль, - уже и солнце прячется, и вечеря готова, а их все нет!
Все примолкли и стали прислушиваться.
- Идут, идут! - вскрикнула вдруг первая - Галина, - вон и дид песню поет, а вон и наши "ланцюжныкы" повылазили и машут хвостами.
Действительно издали донесся звук старческого голоса, распевавшего какую-то казацкую песню.
Голос приближался все больше и больше, вслед за ним послышалось ржание лошади и мычанье коров. Через несколько минут с западной стороны показались две человеческие фигуры.
- Наши, наши! - закричала радостно Галина, - а ну-ка, Орысю, давай открывать ворота!
Девушки быстро схватились с мест; тяжелые ворота заскрипели и распахнулись.
- Ну, ну, встречайте, а я пойду, да приготовлю вечерю, - улыбнулась девчатам баба и направилась, слегка прихрамывая, в глубину двора.
Шествие приближалось. Впереди всех бежала с громким лаем большая мохнатая собака из породы волкодавов, за нею выступало двое могучих, плечистых мужчин. Одному из них было лет шестьдесят, не меньше; с вершины его выбритой, по запорожскому обычаю, головы спускался солидный, белый, как серебро, "оселедець" и молодцевато закручивался за ухо, такие же густые и длинные седые усы спускались на грудь его и придавали его наружности важный и величавый вид. Несмотря на седину, он выглядел еще вполне здоровым и чрезвычайно крепким человеком. Другой сразу поражал своим ужасным калечеством. У него не было левой руки, правой ноги и обоих ушей; он ковылял на деревяшке, опираясь на костыль.
Увидевши Галину, стоявшую в воротах, бежавшая впереди собака бросилась к ней с громким радостным лаем и стала прыгать и бросаться к девчине на грудь, стараясь лизнуть ее личико своим огромным красным языком.
- Ну-ну, Кудлай, - отбивалась от его шумных ласк Галина, - ты повалишь меня, ты повалишь меня, мохнатый дурень…
Но Кудлай не унимался: он терся у ее ног, старался повалить девчину, прыгал ей передними лапами на грудь, - словом, старался всеми возможными способами проявить свой восторг. Наконец, порешивши, что чувства его были излиты и оценены в достаточной мере, он оставил девчину, выбежал на средину двора и, забросивши высоко голову, издал громкий, радостный лай, словно желал сообщить всем, что работы окончены, и все работники благополучно возвратились домой. Исполнивши эту обязанность, он подбежал к "ланцюжным" псам и начал с ними весело, по-братски, кататься по зеленому двору.
Освободившись от Кудлая, Галина бросилась к входившему в ворота старику с седым "оселедцем".
- Диду, диду, - закричала она весело, обвивая шею старика руками, - отчего так "забарылыся"?
- Доканчивали полосу, голубочка! - отвечал старик, нежно целуя прижавшуюся к нему русую головку.
- А мы уж думали, не напал ли на вас какой татарин?
- Го-го! - сверкнул глазами старик, выпрямляясь и грозно потрясая косой, - пускай бы только навернулся косоглазый, мы бы ему задали чосу! Так ли, брате? - обратился он к своему спутнику.
- А так, так! - Привели бы его сюда на аркане! - ответил тот, забрасывая косу деда на "стриху" хаты и опускаясь на "прызьбу".
- Ну, и натомился я, дети, - расправил плечи старик, - так намахался косой, как другой раз, бывало, саблей в Сичи не намашешься. Вот только правая рука не так теперь служит; много ли накосил; а плеча не чую. А есть то так хочется, что хоть целого вола подавай!.. Не вредительна пища в благовремении.
- Сейчас, сейчас!
И Галина с Орысей бросились помогать бабе собирать вечерю, а дед Сыч опустился на "прызьбу".
Тем временем в ворота вошли с радостным мычаньем коровы, волы и две лошади, весь остальной табун ночевал в степи. Вслед за ними вошли двое рабочих. Ворота заперли, засунули тяжелые засовы. Поручивши девчатам подавать вечерю, баба вынесла дойницу и принялась доить коров.
В ожидании ужина все притихли, каждый погрузился в свои думы. Во дворе улеглась суета; слышалось только слабое журчанье сцеживаемого в дойницу молока.
Наступила тихая минута. Солнце уже скрылось, мягкие тени закрыли весь двор; в голубом небе сверкнула робко первая звездочка; со степи веяло нежным ароматом… Час вечернего отдыха подкрадывался незаметно к заброшенному уголку. Дед охватил рукою проходившую мимо Галину и, притянувши ее к себе, о чем-то глубоко задумался…
Казалось и все кругом во всей природе занемело и притихло в ожидании желанного покоя…
Вдруг среди полной тишины послышался явственно издали частый и поспешный конский топот. Собаки залаяли. Все вздрогнули и переглянулись.
- Чужие, - прошептал дед, поднимаясь тревожно.
При раздавшемся стуке копыт, две девчины бросились друг к другу и, схватившись за руки, насторожились, как две газели, готовые унестись при первой опасности.
- Коли что, так в "льох", под колоду, - заметил им дед, направляясь к воротам, - да стойте, - кажись, не татары; собаки не так брешут, не с подвоем.
Собаки действительно рвались на цепях и прыгали в разные стороны со страшным лаем, зачуяв чужих, но выть при этом не выли. На лай прибежал рабочий, в белой сорочке и таких же штанах, стянутых ремнем, на котором висел длинный кинжал, с вилами в левой руке и топором в правой. Рабочий был атлетического сложения, обнаружившего необычайную силу;
не старое еще бронзового цвета лицо его можно было бы назвать даже красивым, если бы его не уродовали страшные шрамы; в лице этом было особенное сосредоточенное выражение, свойственное глухим или немым. Он догнал у ворот деда.
- А ты бы, Немото, захватил на всякий случай и "спыс", - бросил ему Сыч на ходу.
- Ги! ги! го-го! - промычал как-то странно рабочий, потрясая вилами и топором.
- Ну, ну! - согласился на его энергичные жесты дед и, стукнув клинком сабли в ворота, крикнул, - а кого Бог несет?
- Пугу! Пугу! - послышалось из-за ворот.
- Казак с Лугу?
- Он самый, любый дяче!
- Хе, да это свои, да еще знакомые видно, - обрадовался Сыч, - войдите с миром! - и он отсунул у ворот засов, а наймыт поторопился растворить их гостеприимно. На широкий, заросший редкими дубами двор въехали на взмыленных конях четверо всадников-казаков, с высокими копьями у стремян и с мушкетами за плечами; у каждого из них висело кроме того у левого бока по сабле, а за широкими поясами торчало по паре "пистолив". Первый въехавший казак был пожилых лет; в "оселедци" его, закрученном ухарски за ухо, пестрели уже серебристые нити, а усы были посыпаны снегом; красивое, мужественное лицо хранило еще непоблекшую свежесть; только между энергично очерченных бровей лежала уже глубокая складка, свидетельствовавшая о пережитых душевных страданиях, а грустное выражение глаз обнаруживало, что страдания сроднились и срослись с ним совсем. Три остальных спутника были помоложе: один, совершенный юнец с едва пробивающимся на верхней губе черным пушком, с орлиным, выдающимся на худом оливковом лице носом, с огненными глазами, оттененными широкою, черною, сросшеюся на переносье бровью и с черной же чуприной; черты лица его были резки и дышали дикой отвагой.
Два остальных казака были средних лет, типичные запорожцы; у одного левый глаз был выбит очевидно пулей, так как у переносья виднелся круглый, рубцеватый шрам.
III
Сумерки, особенно среди высоких деревьев, уже сильно сгустились и не позволяли Сычу разглядеть приближавшуюся к нему фигуру; он только хмурился, приставивши козырьком ладонь к глазам, и ворчал:
- От, "слипують" очи, хоть выколи!
- Да что же это? Не узнаешь таки меня, друже мой Сыче?
- воскликнул мягким, приятным голосом старший казак, распростерши широко руки.
- Господи, Спасе мой! Да неужто! - и дед протер еще раз слезящиеся глаза.
- Гай, гай, голубе! - укорил незнакомец, обнимая оторопевшего деда. - Значит, ты все-таки меня не признал, - либо прошлое забыл, - либо похоронил меня рано… Да Богун же, Богун Иван, "сывый" мой орле?
- Богун? - вскрикнул восторженно дед. - Сокол наш? Отрада наша? Вот так "велыкдень"! - и, взявши в обе руки голову старого друга, стал порывисто целовать ее, приговаривая взволнованным голосом, - откуда мне сие? Ныне отпущаеши…
- Не познал таки, а? Старче мой любый! - говорил, улыбаясь, Богун. - Изменился, видно, и здорово? С временем, брат, ничего не поделаешь: не "налыгаеш" его, как вола за рога: летит себе и устали не ведает, да знай лишь посыпает "чупрыны" морозом… Вот и твою голову да усы облило молоком…
- Хе, давно уже, - засмеялся Сыч, - теперь уже не белеть я стал, а желтеть… а скоро зеленеть буду… Да что же мы стоим? До "господы" прошу "честное товарыство"! - поклонился он приветливо стоявшим за Богуном казакам.
- А я-то хорош, - засмеялся Богун, - разболтался со старым приятелем и не знакомлю с ним своих товарищей! Вот этот малеванный - полковник Ханенко, козарлюга добрый, как долбанет "спысом", так словно шилом проймет, а вот этот Безокий - наш куренной атаман, садит пулю на пулю… Правда, одна пуля вражья прохватила сдуру и ему око, та дарма, - он и другим лучше нас высмотрит сердце ворожье… А этот юнец - хорунжий Палий, завзятый сичовик, козарлюгой будет, - "молоде, та гаряче".
Сыч каждого из представленных обнимал и приговаривал:
- Роди, Боже, побольше такого лыцарства!
Безокий долго присматривался к хозяину, а потом, рассмеявшись, заметил:
- Хе, пане господарю, изменило, видно, меня калечество, что не признал старого знакомого, а ведь мы встречались и в Сичи, да и здесь на хуторе.
- Кто? кто? стой, брате! - заволновался дед и, нагнувшись близко к лицу казака, вскрикнул, - да, чи не любый ли лях мой, не Остап ли Гуляницкий?
- Он самый и есть, пане добродию. И казак, в свою очередь, обнял деда. Все направились к хате. Дед от радости суетился, теряясь и путаясь в приказаниях.
- Гей! - кричал он наймыту, - овса, а то и пшеницы насыпь коням, да расседлай их, а на ночь стреножь и выпусти на леваду: там добрый пырей… Да гукни еще на дивчат, - попрятались верно с переполоху, - скажи им, что не мосцивые паны, не татары, а свои, да еще какие свои - кровные, братья родные! Галине скажи, что дядько любый Богун: обрадуется она страх, - суетился и делал распоряжения дед, забывая, что не все их мог выполнить Немота, - пускай баба готовит вечерю, а дивчата пусть тащут сюда кухли, да наточат в жбан холодного пива; с дороги, да с засухи сначала след прополоскать горло.
- Гм! го-а! - промычал наймыт, жестикулируя усердно.
- Что он, немой? - спросил Ханенко.
- Потоцкого "жарты", - ответил, мотнув головой, дед. Все нахмурились и уставились в землю глазами.
- Ну, просим же вас, панове, до "господы", - припрашивал снова дорогих своих гостей радушно хозяин, показывая на низенькую хату, окутанную терном и вишняком, - а то, может быть, усядемся вон под теми деревьями на прохладе, - вечер чудесный.
- Где хочешь, мой друже, - отозвался Богун, - только не хлопочи очень и не уходи: ты сам нам "найлюбшый". Ведь это же он, братцы, первый начал языком от звона гладить панов.
- Ха, ха, ха! Знаем! - засмеялись дружно товарищи.
Через несколько минут был раскинут на лужайке под" дубняком ковер, и на нем брошено пять сафьянных подушек, а посредине стоял уже жбан с холодным черным пивом и несколько увесистых кухлей. На дубе был подвешен фонарь. Гости расселись по-турецки вокруг и принялись с наслажденьем за освежительный напиток.
- Эх, важно! - крикнул Богун, наливая себе второй кухоль.
- Чего лучше, после "спекы", - одобрили другие.
- Пейте во здравие, - потчевал всех радушно хозяин, - натомились верно, друзи? Давно в дороге?
- Да, третий день не слазим с коня, - ответил Богун, - как "рушылы" с Хортицы, да вот только здесь по-людски отпочить доведется: это я их направил в логовище славного нашего дяка Сыча, а сколько лет самому не доводилось завертывать сюда; едва, едва потрапил.
- Почитай, что со смерти нашего славного, "незабутнього" батька Богдана…
- Что ты, голубь? - изумился Богун. - Да ты поселился здесь года три спустя после смерти Богдана, а сколько лет потом я езжал сюда и сам, и с "товарыством"?
- Так, так, что я? - усмехнулся Сыч, покачав головой. - Не то память стала стара, не то пришибла ее наша "туга", а сколько воды уплыло, сколько слез, ох, ох! - простонал он, а потом, чтобы перемочь набежавшую грусть, обратился к куренному Гуляницкому, - а тебе, лыцарю мой, ляше хороший, великое, щырое спасибо за ласку, что завернул с моим другом единым и с "товарыством" славным в курень мой; ведь большей радости я и придумать не мог бы… Давно уже я поселился здесь среди бесконечной степи, как в келье, отшельником и ко мне, особенно в последнее время, почти не долетают вести, что творится у нас на гетманщине.
- Благую часть избрал еси, друже мой любый, - отозвался Богун, - с Богом лишь под небом широким беседовать, а про людей забыть… "Цур" им! Добра от них не дождешься, а одно лишь зло сеют кругом.
- Да, - заметил куренной, - не то думал покойный Богдан: не гадал он разорвать надвое свою дорогую "неньку" Украйну, а вот "розпанахалы" благодетели, и кости-то его, полагаю, не лежат спокойно в могиле.
- Ха! ха! - засмеялся злорадно Ханенко, в выражении его красивого, несколько панского лица, с синими, бегающими глазами, було что-то неуловимо-неприятное, выступавшее резче при смехе. - Где им спокойно лежать, коли Чарнецкий в прошлом году налетел на Субботов, разрушил церковь, выкопал гетманский прах из могилы и разбросал останки собакам…
- Изверг, аспид! - вскрикнул, поднявши кулак, дед. - И такое святотатство казаки попустили? И не отомстили этому пекельному псу за своего батька?
- Не довелось встретиться, уж я бы! - вспыхнул Палий и покраснел весь.
- Отомстил уже ему Бог! - ответил Безокий. - А уж подлинно, что такого зверя, как Чарнецкий, и не слыхано, и не видано! Бывшие земляки мои кичатся им, считают его за доблестного полководца, за славу свою… а мне даже стыдно за них: не доблесть, а бешеная лютость окрыляла его на поле… ведь пощады от него не было никому, - ни вооруженному, ни безоружному, ни дитяти, ни старцу: все, что было русское, а главное, схизматское, он ненавидел и истреблял. И всю-то эту злобу вдохнули ему ксендзы-иезуиты… Эх, если б не их отрава, какой бы это народ был, поляки, как бы мирно мы жили и какую бы силу сплотили!
- Да, уж наверное более крепкую, чем теперь, - вставил угрюмо Ханенко, - были ведь в одних тисках, а очутились в трех.
- Как в трех? Что-то я и в толк не возьму, - развел руками дед, печально покачав головою.
- Да разве ты ничего про наше теперешнее безголовье не знаешь? - изумился Богун.
- Знаю только, что со смерти Богдана, булаву, по просьбе его, вручили маловозрастному сыну его Юрку, под опекою Ивана Выговского, а потом этот "недоляшок" захватил все в свои руки… Поднялась смута, братская резня и Хмельниченка постригли в монахи.
- Выговский-то не так и виноват, - заступился за бывшего гетмана Гуляницкий, - думал-то он добре, добра желал "щыро" своей отчизне.
- Еще бы не добра! - перебил горячо Ханенко. - Прочитай Гадячские пункты, чего-чего он нам в них не выговаривал? И полные права, и господство греческой веры, и шляхетство, и равенство на сейме, и свои войска, свои русские академии, школы, своя монета, полная независимость, даже сношения с чужими державами… одним словом - своя русская Речь Посполитая.
- Своя, да под ляшским ярмом, - возразил Богун. - А разве с ним можно ходить? Разве можно на панское слово положиться спокойно? Изверились, - и народ на эту утку не пойдет, не заманишь! С ляхом дружи, а камень за пазухой держи!
- Ну, посмотрим, не подавятся ли теперь. И камень не поможет! - прищурил глаза злобно Ханенко.
- Это, как Бог судил, - ответил Богун, - а сердце ляшское, как вот он добре сказал, отравлено ксендзами и налито к нам ненавистью.
- Не так ляшское, как панское, - поправил куренный, - простые ляхи - такие же несчастные невольники у панов, как и наше "поспольство", не даром же при Богдане требовало наше казачество и голота идти в самую Польшу и "вызволять" из неволи ляхов…
- Да, оно так, - согласился Богун, - но у нас, на Украине, народ только знает ляхов-панов, да подпанков, и с этими ненавистниками да напастниками он ни за что не уживется… Это вот и забыл пан Выговский, а потому его договор и вызвал тотчас же кровавую смуту.
- Так, так, вот в это самое время, - заговорил задумчиво, словно про себя, дед, - и мне довелось быть на Украине… и от родной, братской руки потерять вот эту "правыцю"… Меня ведь так "цюкнув" свой же брат, что до кости прохватил, жилы пересек… рана-то зажила, засохла, как на собаке, а владеть рукой уже "годи"… - уже и "лантуха" с зерном одной этой не вскину на плечи… Потому-то товариство и уволило меня на покой, а тут еще горе приключилось, свое уже горе, домашнее… Так я с сироткой и оселся вот в этой пустыне, "ничего не слышаща и не зряща". Вот только разве кто завернет, да про Выговского слово закинет…
- Гай, гай, старый! - укорил Богун. - Да неужто про Выговского? Да он давно уже от гетманства отказался, его уже и на свете "нема"! А про Бруховецкого тебе ничего не рассказывали?
- Что-то слыхал про него… на левом берегу, только не вспомню…
- И про Тетерю не знаешь?
- Тетерю? Как не знать Тетери, - оживился дед, - знаю, "гаразд" знаю: он же был первым есаулом у Богдана, даже советником, только не добрым, а потом женился на его дочке, на Елене, что была замужем за братом Выговского, значит, вдову взял… и с добрыми "скарбамы" еще взял… Как Тетери не знать, - зело добре знаю!
- Ну, так вот эта лиса был у нас гетманом.
- Что ты? - уставился глазами на Богуна дед.
- Да он-таки, братцы, голубь мой сивый, - улыбнулся Богун, - стал как "дытына" и ничего не знает про "завирюху", какая поднялась на Украине и до сих пор метет, закидывает сугробами хутора и села, леденит всем сердца. - Слушай же, старче Божий! - начал Богун, налив себе снова "кухоль" холодного пива, а дед поспешил между тем наполнить "кухли" гостям.
- Как отказался от гетманства Выговский, то собралась "Черная рада" и выбрала гетманом Сомка, да стал против него на левой стороне Бруховецкий, объявил себя тоже гетманом и пошел на Сомка… захватил врасплох, сковал, послал в Москву, а там его и казнили, ну а Бруховецкого на гетманстве утвердили.