Так она и оставила не только овец, но и свое жилище, высокогорный луг, дикий виноград, сумах, горный ясень, кусты можжевельника и приземистые дубки, на которые смотрела все лето, кроличью шкуру, что заменяла ей подушку, котелок, в котором варила кофе, кучу дров, что собрала только сегодня утром, камни у очага - каждый был знаком ей по форме и цвету. Она понимала, что уходит - так строг был францисканец; но понимала не тем пониманием, от которого оглядываются вокруг, чтобы увидеть все в последний раз. Впрочем, это было и не нужно. Все, что вокруг, и без того останется у нее в памяти навеки.
Они вошли в буковый лес, и священник сказал:
- Теперь мы должны идти очень тихо. Я выберу другую тропу, не ту, что проходит мимо кулы. Если мы кого-нибудь услышим на тропе, то спрячемся.
Они шли молча, много часов, между буками с гладкой слоновьей корой и сухими соснами, под черными ветвями дубов. То вверх, то вниз, переходя гребни, по тропам, о которых Лоттар и не знала. Францисканец не колебался, выбирая путь, и ни разу не заговорил о привале. Когда они наконец вышли из лесу, Лоттар ужасно удивилась, что еще так светло.
Францисканец вытащил откуда-то из складок одежды буханку хлеба и нож, и они стали есть на ходу.
Они дошли до пересохшего русла реки, усыпанного камнями. Это были не плоские камни, по которым удобно идти, а скорее поток из камней, неподвижный поток, текущий меж полями кукурузы и табака. Слышался собачий лай и порой голоса людей. Кукуруза и табак, еще не убранные, были выше человеческого роста, и беглецы шли вдоль пересохшей реки под прикрытием, пока не стемнело совсем. Когда они уже не могли идти и тьма скрыла их, они присели на белые камни речного русла.
- Куда вы меня ведете? - спросила наконец Лоттар. Сперва она решила, что они направляются к церкви и дому священника, но теперь поняла, что это не так. Они ушли гораздо, гораздо дальше.
- Я веду тебя в дом епископа, - сказал францисканец. - Он будет знать, что с тобой делать.
- А почему не к вам? Я могу быть служанкой у вас в доме.
- Это не разрешено. Держать женскую прислугу. Никому из священников не разрешено. Епископ даже старух не разрешает. И он прав - от женщины в доме одни неприятности.
Взошла луна, и они снова тронулись в путь. Они шли и отдыхали, шли и отдыхали, но не спали и даже не искали удобного места, чтобы прилечь. У них были загрубелые ступни и хорошо разношенные сандалии, поэтому они не натерли ноги. Оба привыкли много ходить: францисканец - оттого, что все время навещал дальние селения, а Лоттар - оттого что долго пасла овец.
Через некоторое время францисканец стал уже не таким строгим - может быть, он уже меньше беспокоился - и начал говорить с Лоттар почти так же, как когда-то в первые дни их знакомства. Он говорил по-итальянски, хотя Лоттар теперь уже сносно знала гегский язык.
- Я родился в Италии, - рассказывал он. - Мои родители были геги, но я жил в Италии в молодости и там стал священником. Однажды я поехал в Италию в гости - много лет назад - и сбрил усы. Не знаю, зачем. Впрочем, знаю - оттого, что в деревне надо мной смеялись. Потом, вернувшись, я не смел показаться в таком виде в мади. Там голое лицо - позор для мужчины. Я сидел в четырех стенах в Шкодре, пока у меня опять не отросли усы.
- Мы сейчас в Шкодру идем, да? - спросила она.
- Да. Епископ живет там. Он направит послание, в котором будет сказано, что я правильно поступил, когда увел тебя, хоть это и было воровство. Жители мади - варвары. Они могут подойти, когда я справляю мессу, подергать меня за рукав и попросить, чтобы я написал им письмо. Ты видела, что они ставят над могилами? Кресты? Вместо креста они изображают очень худого человека с винтовкой поперек. Ни разу не видела? - он засмеялся и покачал головой. - Я не знаю, что с ними делать. Но они все равно хорошие люди - никогда не предадут.
- Но вы думали, что они могут меня продать, несмотря на клятву.
- О да. Но продать женщину это лишь средство выручить немного денег. А они очень бедны.
Теперь Лоттар понимала, что в Шкодре окажется в положении, от которого совсем отвыкла - она не будет совершенно бесправной. Когда они доберутся туда, она может сбежать от священника. Найти кого-нибудь говорящего по-английски, найти британское консульство. В крайнем случае французское.
Перед рассветом трава промокла от росы, и ночью было очень холодно. Но когда взошло солнце, Лоттар перестала дрожать, и через час ей уже стало жарко. Они шли весь день. Они доели остатки хлеба и пили воду из всех ручьев и речек, попавшихся по дороге. Лоттар оглянулась и увидела ряд зубчатых скал с клочками зелени у основания. Это зеленое были те леса и луга, которые раньше казались ей расположенными так высоко в горах. Она и священник шли по тропинкам меж нагретых солнцем полей и все время слышали собачий лай. Иногда на тропинках попадались люди.
Священник сразу предупредил ее: "Не говори ни с кем. Иначе им станет любопытно, кто ты". Но сам он вынужден был отвечать на приветствия:
- Это дорога на Шкодру? Мы идем в Шкодру, в дом епископа. Со мной - мой слуга, он родом с гор.
"Ничего, ты похожа на слугу в этой одежде, - сказал он Лоттар. - Только молчи - если ты заговоришь, они начнут что-то подозревать".
Я выкрасила стены книжного магазина в светлый, чистый желтый цвет. Желтый означает интеллектуальное любопытство. Кто-то мне об этом сказал. Я открыла магазин в марте 1964 года. В городе Виктория, в провинции Британская Колумбия.
Я сидела за конторкой, расставив свои сокровища на полках у себя за спиной. Агенты издательств посоветовали мне держать в магазине книги о собаках и лошадях, огородничестве и парусном спорте, цветоводстве и птицах - они сказали, что такие книги жители Виктории будут покупать. Я пренебрегла их советами и заказала романы, сборники стихов, книги про суфизм, теорию относительности и линейное письмо Б. А когда книги пришли, я расставила их так, что политология плавно переходила в философию, а философия - в религию, без резких границ. И близких по духу поэтов поставила вместе. Я верила, что такое расположение книг на полках более или менее отражает обычные блуждания человеческой мысли, в которой постоянно всплывают то новые, то забытые сокровища. Я вложила столько трудов в обзаведение, и что теперь? Теперь мне оставалось только ждать, и я чувствовала себя как человек, который разоделся в пух и прах, собираясь на бал, и даже выкупил фамильные бриллианты из заклада или принес их из банковской ячейки, а потом оказалось, что это всего лишь несколько соседей сошлись поиграть в карты. А из угощений - только мясная запеканка и картофельное пюре на кухне да стакан шипучего розового вина.
Магазин иногда пустовал по нескольку часов, а потом приходил покупатель - но лишь для того, чтобы спросить, нет ли у меня книги, которую он когда-то читал в библиотеке воскресной школы, или видел в шкафу у ныне покойной бабушки, или перелистал, брошенную кем-то, двадцать лет назад в отеле за границей. В таких случаях люди обычно не помнили названия книги, но пересказывали мне сюжет. Это про девочку, которая поехала в Австралию с отцом, чтобы разрабатывать участки на золотых приисках, которые достались им по наследству. Это про женщину, которая рожает ребенка в полном одиночестве, на Аляске. Это про гонки между старым чайным клипером и первым пароходом, давно, в сороковых годах девятнадцатого века.
Ну что ж. Я подумал, спросить во всяком случае не повредит.
А потом они уходили, не бросив ни единого взгляда на окружающие их богатства.
Очень немногие восторженно говорили, что мой книжный магазин - просто драгоценный подарок для города. Потом полчаса рылись в книгах и покупали что-нибудь за 75 центов.
Ну что ж, не все сразу.
Я нашла квартирку - единственная комната, в углу плита и раковина. Дом стоял на перекрестке и назывался "Дарданеллы". Кровать убиралась в стену. Но я обычно оставляла ее неубранной - все равно ко мне никто не ходил. Кроме того, крючок, на который крепилась кровать, внушал мне подозрения - я боялась, что она сорвется и упадет мне на голову как раз когда я ужинаю очередным супом из консервной банки или печеной картошкой. И убьет меня. Кроме того, я все время держала окно открытым - мне чудился запах газа, даже когда обе горелки и духовка были выключены. Поскольку дома у меня было все время открыто окно, а в магазине - дверь, чтобы заманивать покупателей, мне приходилось постоянно кутаться то в черный шерстяной свитер, то в красный вельветовый халат (сие одеяние когда-то окрашивало в розовый цвет носовые платки и носки ныне брошенного мною мужа). Мне каждый раз приходилось делать усилие, чтобы снять с себя эти удобные и теплые одежды, когда их надо было отправить в стирку. Я все время ходила сонная, недоедала, и меня бил озноб.
Но я не теряла надежды. Я отчаянным рывком изменила свою жизнь, и хотя ни дня не проходило без сожалений, я гордилась своей решимостью. Я чувствовала себя так, будто наконец вышла в мир в новой, истинной коже. Сидя за конторкой в магазине, я растягивала стакан кофе или жидкого красного супа на час, обхватывая чашку ладонями, чтобы не упустить ни единой крупицы тепла. Я читала, но без особой цели, и сюжет меня не занимал. Я читала отдельные фразы из книг, которые давно собиралась прочитать. Часто эти одиночные предложения казались мне такими богатыми, насыщенными, что я не могла воспринять окружающие их слова и сдавалась, погружаясь в странное состояние. Я была одновременно в дреме и настороже, отключена от каждого отдельного человека, но неусыпно воспринимала город в целом, который казался мне странным местом.
Город средних размеров на западном краю страны. Декорации для туристов. Тюдоровские фасады лавок, двухэтажные красные автобусы, цветочные горшки на окнах и катания в каретах, запряженных лошадьми: это было до оскорбительности фальшиво. Но был еще свет моря на улицах, были худые крепкие старики, шагающие навстречу ветру на ежедневных прогулках по утесам, поросшим ракитником, были ободранные, странноватого вида домики с араукариями и цветущими кустами в палисадниках. Свечки каштанов по весне, боярышник на улицах в красно-белом цвету, кусты с маслянистыми листьями и пышными розовыми и красными бутонами, каких не увидишь во внутренних провинциях. Словно городок из книжки, думала я. Будто его перенесли сюда из книги, действие которой происходит в Новой Зеландии, Тасмании. Но иногда проступала и Северная Америка. В конце концов, многие жители приехали сюда из Виннипега или Саскачевана. В полдень из унылых многоквартирных домов для бедных плыли кулинарные запахи. Жарилось мясо, варились овощи - фермерские обеды среди дня, в тесных кухоньках.
Трудно было бы объяснить, что мне так нравилось в этом городе. Конечно, здесь не было того, что в первую очередь привлекает начинающего предпринимателя - городской суеты, энергии. "Тут у нас мало что происходит", - казалось, говорил мне город. Если человека, открывшего магазин, не напугали слова "Мало что происходит", то он может спросить: "Но что-то все же происходит?" Люди открывают магазины, чтобы продавать товар, и надеются, что на этот товар будет спрос, что им придется расширить дело, они смогут продавать больше товаров, разбогатеют, и в конце концов уже не будут вынуждены сами сидеть в магазине. Верно ведь? Но бывают и другие люди: они открывают магазин, чтобы укрыться в нем, среди вещей, которые ценят больше всего на свете, будь то пряжа для вязания, чайные чашки или книги, и стремятся только построить для себя крепость, в которой им будет удобно. Они станут частью квартала, частью улицы, частью города, и в конце концов - частью людской памяти. Они будут пить кофе прямо за прилавком незадолго до полудня, доставать одну и ту же мишуру на Рождество, мыть окна по весне, прежде чем разложить новый товар. Для этих людей магазины - то же, что для других хижина в лесу: убежище и оправдание.
Конечно, совсем без покупателей не обойтись. Нужно платить за аренду помещения, и товар тоже никто бесплатно поставлять не будет. Я получила в наследство немножко денег - и лишь благодаря этому смогла приехать сюда и начать торговлю - но если мой бизнес не наберет оборотов хоть чуть-чуть, я не протяну до осени. Я это понимала. И была рада, что с приходом тепла покупателей прибавилось. Я начала продавать больше книг и надеяться, что магазин все-таки выживет. Скоро конец учебного года, школьникам будут вручать призы за хорошие отметки - и ко мне в магазин потянулись учителя со списками книг, похвалами и, к сожалению, надеждами на скидку. Те, кто раньше приходил только полистать, теперь регулярно что-нибудь покупали, и кое-кто из них стал превращаться из покупателей в друзей - во всяком случае, друзей такого рода, которыми я обзаводилась в этом городе, то есть людей, с которыми я готова была болтать день за днем, не зная и не интересуясь, как их зовут.
Когда Лоттар и священник впервые увидели городок Шкодра, им показалось, что он парит над болотистыми равнинами и его купола и шпили сверкают, словно сотканы из тумана. Но ранним вечером они вошли в город, и вся безмятежность пропала. Улицы были вымощены большими неровными камнями и забиты толпой, тележками и ослами, которые их тащили, бродячими собаками, стадами свиней, которых куда-то гнали, запахами очагов, еды, навоза и ужасной вони чего-то вроде гниющих шкур. К ним подошел человек с попугаем на плече. Птица что-то выкрикивала - похоже, проклятия на неизвестном языке. Францисканец несколько раз останавливал прохожих, спрашивая дорогу к дому епископа, но те молча отпихивали его или смеялись и говорили какие-то слова, которых он не понимал. Один мальчишка обещал показать дорогу за деньги.
- У нас нет денег, - сказал францисканец. Он втянул Лоттар в дверной проем, и они сели отдохнуть. - В Малесии-э-Мади многие из тех, кто много о себе воображает, скоро запоют по-другому.
Лоттар уже передумала от него убегать. Во-первых, она все равно не сможет. спросить дорогу лучше, чем он. Во-вторых, она поняла, что они союзники - ни один из них не сможет выжить в этом месте без помощи другого. Она только что осознала, как трудно будет ей обойтись без запаха его кожи, мрачной решимости его широких шагов, пышности черных усов.
Он внезапно вскочил и сказал, что вспомнил - вспомнил, как пройти к дому епископа. Он поспешил вперед по узким переулкам, стесненным с двух сторон стенами - здесь не было видно ни домов, ни внутренних двориков, только стены и ворота. Камни мостовой были острые и торчали кверху, и идти было так же трудно, как по сухому руслу реки. Но францисканец не ошибался - он вдруг торжествующе вскрикнул: они вышли к воротам дома епископа.
Открыл слуга и впустил их, но не сразу, а лишь после пронзительной перебранки. Лоттар велели сесть на землю во дворе, прямо у ворот, а францисканца увели в дом разговаривать с епископом. Скоро кого-то послали через лабиринт улочек в британское консульство (Лоттар об этом не сообщили), и посланник вернулся со слугой консула. К этому времени уже стемнело, и слуга консула пришел с фонарем в руках. И Лоттар снова повели прочь. Она пошла за слугой и его фонарем в консульство.
Там ей приготовили корыто с горячей водой - прямо во дворе. Ее одежду забрали и унесли. Вероятно, сжечь. Сальные, кишащие паразитами волосы остригли. Оголенную голову полили керосином. Лоттар пришлось рассказать свою историю - объяснить, как она попала в Малесию-э-Мади - и это оказалось трудно, потому что она отвыкла говорить по-английски, и еще потому, что то время казалось ей очень далеким и незначительным. Ей нужно будет заново учиться спать на кровати, сидеть на стуле, пользоваться ножом и вилкой.
Ее как можно скорее посадят на корабль.
Тут Шарлотта остановилась. Она сказала:
- Эта часть не представляет интереса.
Я приехала в Викторию, потому что дальше нельзя было убраться от города Лондона в провинции Онтарио - разве что выехать из страны. В Лондоне мой муж Дональд и я сдавали квартиру в полуподвале нашего дома супружеской паре - Нельсону и Сильвии. Нельсон изучал английский язык и литературу в университете, а Сильвия работала медсестрой. Дональд был врачом-дерматологом, а я писала диссертацию по Мэри Шелли. Диссертация двигалась вяло. Я познакомилась с Дональдом, придя к нему лечиться - у меня была сыпь на шее. Он был на восемь лет старше меня - высокий, веснушчатый, легко краснеющий. Он был умнее, чем выглядел. Дерматолог видит и горе, и отчаяние, хотя беды, приводящие к нему людей, ничто в сравнении с опухолями и забитыми артериями. Он видит, как тело бунтует против самого себя. Он видит подлинное несчастье. Он становится свидетелем того, как кучка раздраженных клеток решает судьбу человека и его любви. У Дональда развилась особая доброта - осторожная, безличная. Он сказал, что моя сыпь, скорее всего, вызвана стрессом, и я стану просто замечательной женщиной, стоит мне только разобраться со своими проблемами.
Мы пригласили Нельсона и Сильвию к нам наверх, на ужин, и Сильвия рассказала про маленький городок на севере провинции Онтарио, откуда они оба были родом. Она сказала, что Нельсон всегда был самым умным у них в классе, и в школе тоже, и наверняка во всем городе. Когда она это сказала, Нельсон поглядел на нее с холодным и убийственным выражением лица - весь его вид говорил, что он с бесконечным терпением и лишь крохотной толикой любопытства ждет дальнейших объяснений. Сильвия засмеялась и сказала, что она, конечно, пошутила.
Когда Сильвия работала в больнице в позднюю смену, я иногда приглашала Нельсона к нам на ужин - не парадный, повседневный. Мы уже привыкли к его молчанию, своеобразным манерам за столом и тому, что он не ест рис, лапшу, баклажаны, оливки, креветки, сладкий перец, авокадо и наверняка еще кучу всего, потому что ничего из этого не ели в его родном городке в северном Онтарио.
Нельсон выглядел старше своих лет. Он был коротенький и плотный, с землистой кожей, и никогда не улыбался - на его лице лежала тень взрослого презрения ко всему и легко вспыхивающая воинственность: казалось, что он хоккейный тренер или умный, необразованный, справедливый и любящий крепкие словечки бригадир на стройке, а не застенчивый двадцатидвухлетний студент.
В любви он, однако, не был застенчив. Я обнаружила, что он изобретателен и полон решимости. Мы взаимно соблазнили друг друга, и это был первый адюльтер для нас обоих. Однажды на вечеринке кто-то сказал при мне: одно из преимуществ брака - в том, что можно заводить настоящие любовные связи. Ведь любовная связь человека, не состоящего в браке, всегда может обернуться простым ухаживанием. У меня эти слова вызвали глубокое отвращение - мне было страшно верить, что жизнь может быть такой унылой и бессмысленной. Но стоило мне самой завести отношения с Нельсоном, и я ежеминутно изумлялась. В нашей связи не было ничего унылого или бессмысленного - лишь безжалостная, ясная тяга друг к другу и холодный блеск измены.
Нельсон первым признал существующее положение вещей. Однажды он повернулся на спину в постели и сказал хрипло и вызывающе:
- Нам придется уехать.
Я решила, что он имеет в виду себя и Сильвию - что они не могут дальше жить у нас в доме. Но оказалось, что он говорит про себя и меня. Конечно, мы с ним говорили "мы", когда речь шла о наших встречах, наших совместных прегрешениях. Теперь это "мы" зазвучало в разговоре о совместном решении - быть может, о совместной жизни.