В течение определенного периода герои Беккета образуют пары, однако в итоге герой опять остается один, причем теперь ни автор, ни читатели (зрители) не могут точно сказать, что происходит у него в голове. Герой закрывается, абстрагируется от мира, который сводится к чисто абстрактному куску пространства, вне которого - ничто. В произведении "Недовидено недосказано" таким героем является старуха, живущая в хижине где-то в центре довольно ограниченного участка реальности, в пределах которого находится лишь могила ее мужа, которую она регулярно навещает. Беккет просто фиксирует старуху как образ.
Сэмюэл Беккет
Недовидено недосказано
Mal vu mal dit / Ill Seen Ill Said by Samuel Beckett (1981)
Со своего ложа видит она как восходит Венера. Еще. Со своего ложа в ясную погоду видит она как восходит Венера а за ней солнце. Тогда она сердится на основные устои жизни. Еще. Вечером в ясную погоду она торжествует реванш. Над Венерой. У другого окна. Сидя прямо и неподвижно на старом своем стуле она сторожит лучезарную. Старый сосновый стул с перекладинами и без подлокотников. Она выплывает из последних лучей и все сильней и сильней сверкая клонится к горизонту и в свой черед низвергается в бездну. Венера. Еще. Прямая и неподвижная сидит в нарастающей тьме. Вся в черном. Это сильнее нее - хранить осанку. Часто она застывает на месте когда встает на ноги и куда-то бредет. И лишь долгое время спустя находит силы идти дальше. Уже не помня ни куда ни зачем. Особенно трудно вставать с колен. Одна рука лежит поверх другой обе на что-нибудь опираются. Например на ножку кровати. А к ним прижимается голова. И вот она словно окаменела перед лицом ночи. Темноту прорезает только белизна волос и голубоватая белизна лица и рук. Для глаза которому больше не нужен свет чтобы видеть. Но это теперь. Словно она все еще жива бедная.
Хижина. Ее расположение. Осторожно. Пойти туда. Хижина. В несуществующем центре бесформенного пространства. В конечном счете скорее круглого. Плоского разумеется. Чтобы выйти оттуда ходу по прямой минут пять-десять. Зависит от походки и радиуса. Она любит… она больше не умеет бродить и никогда здесь не бродит. Здесь масса гальки и становится все больше. Даже самая сорная трава попадается здесь все реже. Медленно отвоевывает себе пространство вклиниваясь в тощую известняковую почву. Никто с этим не борется. Никогда не боролся. Словно это рок. Что происходит с хижиной в таком месте? А что хорошего могло с ней произойти? Осторожно. Не спешить с ответом что в далекие времена когда она возводилась люцерна доходила до самых стен. Подразумевая к тому же что виновата она сама. А от нее потому что она и есть очаг зла как бы недосказать и распространилось зло. Хотя никто никогда не ратовал за ее разрушение. Словно ее хранит рок. Вот так. Меловая галька под луной бросается в глаза. Предположим что в ясную погоду луна стоит напротив. Тогда старуха скорей едва опомнившись после захода Венеры скорей к другому окну - смотреть как восходит другое чудо. Как набирая высоту луна делается все белее и белее и все больше и больше выбеливает гальку. Она долго стоит изумляясь прямая и негнущаяся лицо и руки прижаты к стеклу.
Две зоны образуют огороженное пространство в форме неправильного круга. Словно вычерченное дрожащей рукой. Диаметр? Осторожно. Тысяча метров. Меньше. Приблизительно. По ту сторону лежит неизвестность. К счастью. Часто кажется что здесь ниже уровня моря. Особенно ночью в ясную погоду. Море невидимо хотя близко. Неслышимо. Вся поверхность покрыта травой. Если минуешь зону покрытую галькой. Кроме тех мест где она отходит от меловой почвы. Тысяча белесых пятен разной величины. Под луной это выглядит упоительно. А на самом деле это только животные овечья порода. После стольких сомнений. Белые и неприхотливые. Откуда вдруг явились - тайна и куда ушли. Без пастуха блуждают где вздумается. Цветы? Осторожно. Только россыпь последних крокусов. Во времена ягнят. А человек? Людей уже наконец не стало совсем? Ну нет. Потому что если однажды она не увидит их больше она удивится не так ли? Не удивится больше она удивляться не может. Сколько? Да сколько угодно. Двенадцать. Чтобы было чему маячить на горизонте. Она поднимает глаза от земли к ногам и видит одного. Отворачивается и видит второго. И так далее. Каждый раз далеко. Они неподвижны или уходят вдаль. Она никогда не видит чтобы кто-нибудь шел по направленью к ней. Или она забывает. Она забывает. Всегда одни и те же? Видят ли ее? Довольно.
Тут больше пришлась бы кстати песчаная равнина. Но речь не о том что бы пришлось кстати. Нужны были ягнята. Так или иначе. На песчаной равнине это было бы в самый раз. Ягнята бы выбелили равнину. И по другим основаниям пока неясным. Другое основание. И чтобы вдруг оказалось что их не стало. Во времена ягнят. Чтобы время от времени она поднимала глаза - а их больше нет. Песчаная равнина не исключала бы их появления. Но дело сделано. Какие еще ягнята. Ленивые вялые. Белые пятна в траве. Поодаль от своих безучастных матерей. Застывают на месте. Потом минутку побродят. Потом опять застывают. И так далее. Подумать что в этом веке еще есть живые. Спокойно.
Некое место ее влечет. Снова и снова. Там высится камень. Издали белый. Он-то ее и влечет. Прямоугольный скругленный сверху в высоту раза в три больше чем в ширину. Раза в четыре. В ее нынешний рост. Маленький рост. Когда на нее накатывает она должна туда идти. Из дома камень ей не виден. Она могла бы дойти до него с закрытыми глазами. Она уже не говорит сама с собой. Она никогда сама с собой много не говорила. Теперь и вовсе перестала. Словно она все еще жива бедная. Но в такие минуты когда она на ногах молитва: уведите ее. Особенно ночью в ясную погоду. При луне или без. Они уводят ее и ставят перед камнем. Она сама словно каменная. Но черная. Иногда под луной. Часто при звездах. Разве она ему завидует?
Воображаемый непосвященный вообразил бы что в домишке никто не живет. Если за ним неустанно наблюдать невозможно заметить что кто-нибудь там есть. Если впериться взглядом в одно и другое окно видны только черные занавески. Надолго застыв под дверью он слушает. Ничего. Стучится. Никого. Ночью напрасно дожидается малейшего огонька. Наконец возвращается в свою страну и признается: никого. Она показывается только своим. Но у нее их нет. Нет нет есть один. И она у него.
Были времена когда она не показывалась на гальке. Очень долгие времена. И никто не видал чтобы она входила и выходила. Или показывалась но только в полях. Но не видно было чтобы она уходила прочь. Разве что по волшебству. Но постепенно она начала появляться. На гальке. Сперва смутно. Потом все явственнее. И наконец стало видно в подробностях как она переступает порог в обе стороны и затворяет за собой дверь. Потом какое-то время ее не видали внутри. Очень долгое время. Но постепенно она начала появляться. Сперва смутно. По правде сказать и сейчас это так. Несмотря на то что ее там больше нет. Уже давно.
Да дома она до сих пор только у окна. У того или другого окна. Рассеянно глядя на небо. И еле недовидны до сих пор в темноте ложе и призрачный стул. И эта ее манера внезапно замирать в разгар кратких хождений то туда то сюда. И без конца опускаться на колени. Но постепенно она начинает показываться все ясней. Одновременно с другими предметами. Как этот у нее под подушкой… Похоже на альбом выступающий из темноты ящика. Может быть позволено будет когда-нибудь полистать его вместе с ней. Увидать как ее старые пальцы старательно листают страницы. А какие картинки могут там оказаться над которыми ее голова клонится еще ниже и застывает надолго. Пока еще трудно сказать может быть просто засушенные цветы. Распластанные. Всего-то!
Но скорее настичь ее там где она поддается лучше всего. В полях далеко от дома. Она проходит по гальке и вот она уже там. Чем ближе тем все более четко. Скорее бы ведь она выходит из дому все реже и реже. И между прочим только зимой. Зимой она блуждает по дому зимой. Вдали от дома. Опустив голову медленно семенит по снегу кружа и плутая. Вечер. Еще один. За ней неотступно бредет по снегу ее длинная тень. Другие там. Вокруг. Все двенадцать. Вдали. Стоят неподвижно или уходят вдаль. Она поднимает глаза и видит одного из них. Отворачивается и видит другого. Вот она опять застывает без движения. Сейчас или никогда. Но что-то мешает. Успеваешь только поверить будто заметил как мелькнул краешек черной вуалетки. Лицо потом. Только и успеваешь а потом глаза потупляются. И видишь уже только снег под косыми лучами солнца. И как вокруг медленно истаивает след ее шагов.
Что ее защищает? Даже от того своего. Заставляет ее потупить взгляд в мгновенном понимании. Вменяет в вину усвоенное. Удерживает от догадок. Беззащитна. Это жизнь кончается. Ее собственная жизнь. Ее несобственная жизнь. Но так по-другому. Ей ничего не нужно. Ничего о чем можно сказать. Только другое. Как можно испытывать в чем-то нужду перед концом? Ну как? Как можно испытывать в чем-то нужду перед концом?
Временами она исчезает. Надолго. В тот раз с крокусами это было по дороге к далекой могиле. Хранить в воображении еще и это. Держа за нижнюю перекладину или повесив на руку - крест или венок. Но ее исчезновения не зависят от времени года. В любую пору она может просто больше не оказаться на месте. Внезапно ничего больше не видно. Ни плотским глазом ни другим. А потом так же внезапно опять здесь. Много времени спустя - и так далее. Любой бы сдался. Признал: никого. Никого больше. Любой но не другой. Другой ждет когда она объявится вновь. Чтобы начать сначала. Сначала - что как сказать? Как недосказать?
Глаз вперенный в деталь пустыни заплывает слезами. У сумасшедшей в доме входит в сердце печаль. Ночь наступает когда та которой нет слышит море. Подтыкает юбку чтобы идти быстрее демонстрируя башмаки и чулки до икры. Слезы. Последний пример: перед дверью плита которая сильно сильно просела от ее ничтожного веса. Слезы.
До того как их совсем расстегнули чтобы высвободить чулки ботинки успели оказаться плохо застегнутыми. Исчерпаны слезы как бывает вот крючок для застегивания ботинок больше чем в натуральную величину. Потускневший серебряный как рыба на крючке он висит на гвозде. Все время слегка болтаясь взад и вперед. Словно в этом месте беспрестанно дрожит земля. Слегка. На овальной рукоятке чеканка слегка напоминающая чешую. Сухие глаза все время скользят по слегка изогнутому стволу до крючка похожего на рыболовный. Его столько тянули что он утратил крутизну изгиба. Временами кажется даже что он негоден больше к употреблению. Неисправность легко устранить с помощью плоскогубцев. Когда-нибудь их для этого пускали в ход? Осторожно. Временами. Пока могли. А после уже не могли их сжать. О не от слабости. С тех пор крючок бесполезный висит на гвозде. Все время незаметно болтаясь взад и вперед. Иногда вечерами в ясную погоду серебристые блики. В этот момент - крупный план. Где вопреки рассудку главное - гвоздь. Это изображение надолго а потом внезапно оно расплывается.
Она там. Снова там. Пускай глаз там снаружи на миг отвлечется. На рассвете или в сумерки. Отвлечется глядя на небо. На что-то что в небе. А когда взглянет опять занавеска уже не будет задернута. Она отодвинет занавеску чтобы смотреть на небо. Но все равно она там. Снова там. Даже если занавеска задернута. Внезапно отдергивается. Молния. Какая внезапность во всем! То и дело она застывает. На ходу не уходя. В движении недвижима. Возвращаясь безвозвратно. Внезапно вечер. Или рассвет. Глаз вперен в незавешенное окно. В небе его ничто больше не отвлечет. Ничто пока его взгляд не насытится. Хлоп! затворилось. Ничто не шелохнулось.
Все уже перепутывается. Вещи химеры. Как всегда. Перепутывается уничтожается. Несмотря на предосторожности. Если бы только она могла быть просто тенью. Тенью без примеси. Эта старуха такая умирающая. Такая мертвая. В безумии черепа и больше нигде. Где уже бесполезны любые предосторожности. Бесполезны и невозможны. Заперта вместе со всем этим. Хижина галька и прочее. И наблюдатель. Как все было бы просто. Если бы все было просто тенью. Ни быть ни быть обязанной быть ни быть в состоянии быть. Спокойно. Продолжение. Осторожно.
Здесь на помощь два окошка. Два круглых слуховых оконца. По одному на каждый скат островерхой крыши. Каждое со своей стороны сочит полусвет. А потолка нет. Нарочно. Если бы не задернутые занавески она бы всегда была в темноте. Что дальше? Она уже почти не поднимает глаз. Но лежа с открытыми глазами она еще различает кровли. В полусвете сочащемся из окошек. Полусвет все слабее. Стекла все мутнее. Она ходит и ходит в полной тьме. Края ее длинной черной юбки метут по полу. Но чаще всего она неподвижна. Стоя ли сидя ли. Лежа или на коленях. В полусвете сочащемся из окошек. Она любит чтобы занавески были задернуты иначе она бы все время была в темноте.
Потом выплывает из тени перегородка. И тает уступая место уходящему вдаль пространству. На востоке ложе. На западе стул. Итак это место можно разделить только исходя из назначения каждой вещи. Насколько во всех отношениях лучше сплошное пространство. Глаз с облегчением успокаивается но ненадолго. Потому что перегородка медленно восстанавливается. Медленно вырастает из пола вздымается теряется в темноте. Полумрак. Вечер. Крючок для застегивания ботинок поблескивает в закатных лучах. Едва виднеется ложе.
Она рассеянно - глаз устал от безжизненности - переводит взгляд на двенадцать. Они не видны ей а она им. Но когда она поворачивает в другую сторону ее глаза неотрывно уставлены в землю. Туда где дорога остановилась у нее под ногами. Вечер зима. Все так смутно. Все было так давно. Итак за неимением лучшего вдовый взгляд в сторону тех двенадцати. Все равно какой взгляд. Он стоит вдали лицом к закату. Темный плащ до земли. Изогнутая шляпа из прежних времен. Наконец лицо прямо в глаза светят последние лучи. Скорей укрупнить поглотить пока не настала ночь.
Совершенно не нуждаясь в свете для зренья торопится глаз. Пока не стемнело. Это так. Так он сам себе противоречит. Потом утоленный… потом утомленный он под прикрытым веком выходит на простор бреда. Что они могут брать в кольцо если не ее? Осторожно. Она не поднимающая больше глаз поднимает глаза и видит их. Неподвижных или уходящих прочь. Уходящих прочь. Тех которые если смотреть на них слишком близко удаляются на должное расстояние. Но тем временем приближаются другие. Те которых ее блуждания от нее отдаляют. Никогда она не видит чтобы кто-то из них сделал хоть шаг в ее сторону. Или она забывает. Она забывает. И вот они делают этот шаг. Не сближаясь друг с другом. Так чтобы она все время была в середине.
Примерно. Что же им брать в кольцо если не ее? В кольцо из которого она без помех исчезает. Откуда они ее выпускают. Вместо того чтобы исчезать вместе с ней. Так рождается бред. Покуда глаз пожирает свое пропитание. Утомленный в собственной своей темноте. Во всеобщей темноте.
В агонии надежда больше никогда ее не увидеть - вот и она опять. Мало переменилась на первый взгляд. Вечер. Всегда будет вечер. Не считая ночи. Она возникает в просвете лугов и пускается в долгий путь. Медленно неверным шагом словно теряя равновесие. Внезапные остановки а после внезапно опять вперед. Так ей до ночи не дойти. Но время притормаживает время которое ей нужно. Приноравливается к ней. Поэтому за все время пути все одни и те же сумерки. С разницей в пару свечей. С грехом пополам она тащится на юг отбрасывая в сторону встающей луны свою длинную черную тень. Вот они обе наконец у двери в руке большой ключ. Тут же и ночь. Когда не будет вечера будет ночь. Опустив голову она стоит лицом к рассвету. Волосы белым нимбом. Только колеблется вися на пальце старый ключ отполированный временем. Слегка пошатываясь взад и вперед она слабо мерцает в лунном свете.
Если брать снизу лицо наконец поддается. В слабом свете отраженном в плите. В недвижной массе мягко вогнутой отполированной веками хождений взад и вперед. Свинцовая белизна. Ни морщинки. Какой безмятежной кажется эта старинная маска. Наравне с масками недавно умерших. Правда освещение оставляет желать лучшего. Закрыты глаза так что зрачков не видать. В будущем окажется что зрачки обведены бледной голубизной. Возможно плач был им не чужд. Невообразимый плач былых времен. Агатово-черные ресницы знак того что она была брюнеткой. Может быть. На заре жизни. Миниатюрная черноволосая. Нос исчезает по знаку губ а губы едва наметившись расплываются. Плита в которой отражается небо потемнела. Отныне ночь черна. А на заре уже никого. И невозможно установить вернулась ли она домой или ушла под покровом тьмы.