Остановка дрожек (не более трех экипажей)
Я десять минут стоял на остановке в ожидании автобуса. "Л'Энтран… Пари-Суар… Ля Либерте" – непрерывно выкрикивала продавщица газет за моей спиной, не меняя интонации. "Л'Энтран… Пари-Суар… Ля Либерте" – тюремная камера, треугольная в сечении. Я явственно видел, как пусты ее углы.
Во сне я видел "дом с плохой репутацией". "Гостиница, где балуют зверей. Почти все пьют только избалованную звериную воду". Я расслышал во сне эти слова и тут же вновь вскочил. Безмерно утомленный, я бросился на кровать, в одежде, не выключив свет, и сразу же уснул на несколько секунд.
В домах, сдаваемых внаем, порой слышна музыка, полная такой смертельной тоски и в то же время такого самозабвенного веселья, что не верится, будто она предназначена для слушателя. Нет, это музыка для самих меблированных комнат, где по воскресеньям сидишь, погрузившись в такие мысли, к которым эти ноты порой составляют гарнир, как увядшие листья на блюде с перезрелыми фруктами.
Воинский монумент
КАРЛ КРАУС. – Нет никого безутешнее его адептов; нет никого безбожнее его противников. Нет имени, которое уместнее было бы почтить молчанием. В древних доспехах, яростно оскалившись, словно китайский идол, с обнаженными мечами в обеих руках, он отплясывает боевой танец перед гробницей немецкого языка. Так вышло, что он, "всего лишь один из эпигонов, поселившихся в старом доме языка" , запечатал этот склеп, где тот похоронен. Он выстаивает и дневную, и ночную стражу. Ни одну позицию не удерживали так стойко и так безнадежно. Здесь стоит тот, кто черпает из моря слез своих современников, как данаида; а камень, под коим должны были упокоиться его враги, выпадает у него из рук, как у Сизифа. Есть ли что-то беспомощнее его обращения в другую веру? Бессильнее, чем его гуманность? Безнадежнее, чем его борьба с прессой? Что известно ему о силах, что воистину суть его союзники? Но какие прозрения новых магов сравнимы со слухом этого жреца-колдуна, которому сам усопший язык подсказывает слова? Был ли кто-то, заклинавший духа так, как Краус в "Покинутых", будто никогда прежде не было "Блаженного томления"? Бессильно, как звучат только голоса призраков, оракул нашептывает ему предсказания из хтонических глубин языка. Любой звук – несравненно чист и подлинен, но вместе они сбивают с толку, как речения призраков. Слепой, словно маны, язык призывает его к мести; он косный и ограниченный, как призраки, знающие только голос крови и безразличные к тому, что натворят в мире живых. Однако он не может ошибаться. Их полномочия безупречны. Кто ему попадется, тот уже осужден: само имя его в этих устах звучит как приговор. Когда он раскрывает рот, из него пышет бесцветное пламя остроумия. Никому из тех, кто ходит тропами жизни, не стоит с ним сталкиваться. На архаическом поле брани, гигантском ристалище чести и кровавого труда, он беснуется перед покинутым надгробием. После смерти ему последнему будут возданы неизмеримые почести.
Пожарная сигнализация
Представление о классовой борьбе может вводить в заблуждение. Суть ее заключается не в испытании, при котором стороны меряются силами и выясняют, кто победит, а кто проиграет. Речь не идет и о поединке, по окончании которого победителю будет хорошо, а побежденному – плохо. Думать так – значит романтизировать и искажать факты. Ибо вне зависимости от того, победит ли буржуазия в борьбе или будет разбита, она все равно обречена из-за внутренних противоречий, которые по мере своего развития становятся для нее смертельными. Вопрос только в том, умрет ли она сама по себе или при помощи пролетариата. Ответ на этот вопрос решает дальнейшую судьбу трехтысячелетнего культурного развития. Истории ничего не известно о дурной бесконечности в образе двух вечно противоборствующих сторон. Истинный политик всего лишь подсчитывает сроки. И если упразднение буржуазии не будет завершено к некоторому моменту экономического и технического развития, который можно вычислить почти точно (инфляция и газовые атаки суть его первые провозвестники), то все потеряно. До того, как искра доберется до динамита, нужно перерезать горящий бикфордов шнур. Вмешательство, риск и темп для политика – дело техники, а не рыцарского подвига.
Сувениры
АТРАНИ. – Плавный подъем изогнутой барочной лестницы, ведущей к церкви. Решетка позади церкви. Литании старух, читающих "Аве Мария" – поступление в первый класс школы умирания. Обернувшись, видишь, что церковь, словно сам Бог, смыкается с морем. Каждое утро скала над городом возвещает начало христианской эры, но ниже, между стенами, ночь каждый раз вновь распадается на четыре древних римских квартала. Переулки – как вентиляционные шахты. На рыночной площади фонтан. Во второй половине дня – женщины вокруг него. Затем – одинокое архаическое журчание.
ФЛОТ. – Большие парусники неповторимо прекрасны. Мало того, что их силуэт не менялся в течение многих веков; они к тому же являются нам как часть самого неизменного пейзажа: в море, выделяясь на фоне горизонта.
ВЕРСАЛЬ, ФАСАД. – Кажется, будто этот замок возвели par ordre du Roi всего на два часа как декорацию для феерии, да так и забыли на несколько столетий. Он не оставляет себе ни единой толики собственного великолепия, отдавая все царственному пейзажу и служа его завершением. На этом фоне пейзаж превращается в сцену, на которой абсолютная монархия разыгрывается как аллегорический балет. Но сейчас остался только задник, чьей тени ищут, чтобы насладиться панорамой – созданием Ленотра.
ГЕЙДЕЛЬБЕРГСКИЙ ЗАМОК. – Разрушенные здания, руины которых высятся к небу, кажутся порою вдвое живописнее в ясные дни, когда сквозь их окна или над верхней кромкой замечаешь проплывающие облака. Разрушение, открывая вид на мимолетную игру небес, утверждает вечную жизнь этих развалин.
СЕВИЛЬЯ, АЛЬКАЗАР. – Архитектура, следующая первому движению фантазии. Практические соображения не преграждают ей путь. Высокие покои предусмотрены только для грез и празднеств, что воплощают их в жизнь. Лейтмотив внутреннего пространства – танец и молчание, потому что любое движение человека встраивается в тихое мелькание орнамента.
СОБОР В МАРСЕЛЕ. – На самой пустынной, самой солнечной площади стоит собор. Вокруг все вымерло, хотя с юга, снизу, к ней примыкает порт La Joliette, а с севера, совсем рядом, – пролетарский квартал. Унылое строение стоит между молом и складом – погрузочно-разгрузочная площадка для неведомого, незримого товара. На него потратили около сорока лет. Но к моменту окончания работ в 1893 году место и время у этого монумента вошли в тайный сговор против архитектора и строителя. Сговор оказался успешным, и на обильные средства церкви вырос гигантский вокзал, движение на котором так никогда и не было открыто. Сквозь фасад в глубине можно разглядеть залы ожидания, где пассажиры от первого до четвертого класса (но перед Богом все они равны) сидят, теснясь среди своих духовных пожитков, как на чемоданах, и смотрят в песенники, своими конкорданциями и параллельными местами сильно напоминающие международные биржевые сводки. На стенах висят правила пассажирских перевозок – пастырские письма, предусмотрены тарифы и скидки на специальные рейсы в фирменном поезде сатаны, предоставляются кабинеты, где приехавшие издалека могут спокойно помыться, – исповедальни. Вот так выглядит религиозный вокзал Марселя. Во время мессы спальные вагоны пассажирских поездов уходят отсюда в вечность.
ФРАЙБУРГСКИЙ СОБОР. – Самое острое чувство связи с городом у его жителя, да и, может быть, у пожившего там путешественника, вспоминающего о нем, возникает при мысли о звуке и интервале, с которым бьют часы на его башнях.
МОСКВА, СОБОР ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО. – Византийская мадонна держит в руках не что иное, как деревянную куклу в натуральную величину. Перед фигурой Христа, лишь намекающей на младенца, замещающей его, она показывает скорбь, более глубокую, чем могла бы явить нам перед достоверным изображением младенца.
БОСКОТРЕКАЗЕ. – Благородство пиниевых лесов: они создают свод, не переплетаясь между собой.
НЕАПОЛЬ, MUSEO NATIONALE. – Архаические статуи, улыбаясь, преподносят наблюдателю сознание собственного тела, словно ребенок, который непринужденно и рассеянно протягивает нам только что сорванные цветы; при этом в позднейшем искусстве выражения лиц строже, как у взрослого, который вяжет острыми травинками стойкий букет.
ФЛОРЕНЦИЯ, БАПТИСТЕРИЙ. – На портале – "Spes" работы Андреа Пизано . Она сидит и беспомощно протягивает руки к плоду, по-прежнему недоступному для нее. И все же у нее есть крылья. Нет ничего правдивее.
НЕБО. – Во сне я вышел из дома и увидел ночное небо. Оно излучало яростное сияние. Оно было так густо усыпано звездами, что картины, составляемые из них, были видны совершенно отчетливо. Лев, Дева, Весы и многие другие в виде плотных скоплений звезд сосредоточенно глядели на землю. Луны не было.
Оптика
Летом бросаются в глаза толстые люди, зимой – худые.
Весной в ясную солнечную погоду замечаешь молодую листву, а когда холодно и дождливо – еще не покрывшиеся листвой ветви.
Тот, кто остался, сразу видит по положению тарелок и чашек, стаканов и блюд, как прошел вечерний прием гостей.
Основное правило ухаживания: усемерить себя и встать всемером вокруг той, кого добиваешься.
Взгляд – это слабина человека.
Игрушки
НАБОР КАРТИНОК ДЛЯ МОДЕЛИРОВАНИЯ. – Кабинки, как большие качающиеся лодки, причалили с обеих сторон к каменному молу, на котором толпятся люди. Тут стоят парусники с высокими мачтами и свисающими с них вымпелами, пароходы с трубами, из которых валит дым, баржи, давно уже загруженные. Среди них есть корабли, в чреве которых исчезаешь. Только мужчинам можно туда спускаться, но через люки видны женские руки, вуали и павлиньи перья. В другом месте на палубе стоят чужеземцы и как будто хотят напугать публику своей эксцентричной музыкой. Но с каким равнодушием все проходят мимо! Наверх поднимаются нерешительно, размашистой и раскачивающейся походкой, как по трапу, и остаются там в ожидании момента, когда все это отчалит от берега. В молчаливом оцепенении они снова появляются и видят, как на делениях красной шкалы (там, где опускается и поднимается подкрашенный спирт), возникает и сходит на нет их супружество: мужчина в желтом, который начинал ухаживания внизу, терял на верхнем делении этой шкалы женщину в голубом. В зеркале они увидели, что пол словно уплыл у них из-под ног, и по эскалатору устремились наружу. Флот принес в квартал беспокойное оживление: местные женщины и девушки стали вести себя дерзко, и все съестное было отгружено в этой сказочной стране. Мировой океан настолько отгородил их от внешнего мира, что казалось, будто видишь все в первый и последний раз. Морские львы, гномы и собаки хранятся, как в ковчеге. Даже железную дорогу соорудили здесь на века – она снова и снова едет по тому же кругу через туннель. На несколько дней квартал превратился в гавань тихоокеанского острова, а жители – в дикарей, которые изнывают от любопытства и удивления тому, что Европа бросает к их ногам.
МИШЕНИ. – Следовало бы, составив единое собрание, описать ландшафты тиров. Тут была ледяная пустыня, на фоне которой во многих местах выделялись белые головки глиняных курительных трубок – точки прицела, – связанные пучком. Сзади, на фоне смутных очертаний деревьев, были нарисованы два лесника. Впереди, словно передвижные декорации, две сирены с волнующими грудями, написанные маслом. Еще где-то торчат трубки из волос женщин, редко изображаемых в юбках, чаще в трико. Или эти женщины выглядывают из-за веера, который разворачивают у себя в руках. В "Tirs aux Pigeons" на заднем плане медленно вращаются подвижные трубки. Другие кабинки представляют собой театр, где посетитель сам ставит спектакль с помощью ружья. Если он попадает в черное, начинается представление. Как-то раз было тридцать шесть ящиков, и над обрамлением сцены у каждого стояло то, что и должно было за ним скрываться: "Jeanne d'Arc en prison", "L'hospitalité", "Les rues de Paris". В другой кабинке – "Exécution capitale" . Перед закрытыми воротами – гильотина, судья в черной мантии и священнослужитель с распятием. Если выстрел оказывается удачным, то открываются ворота и выдвигается деревянная доска, на которой между двумя палачами стоит преступник. Он автоматически ложится под нож гильотины, и ему отсекают голову. То же самое: "Les délices du mariage" . Открывается убогий интерьер. Посередине комнаты сидит отец, он держит ребенка на коленях, а другой рукой качает колыбель, в которой лежит еще один. "L'enfer" – открываются ворота, и появляется черт, который мучает бедную душу. Рядом другой черт сталкивает попа в котел, где поджариваются проклятые. "Le bagne" – ворота, а перед ними – тюремный сторож. Когда в них попадаешь, сторож начинает звонить в колокол. Он звенит, и ворота открываются. Видно, как двое заключенных возятся вокруг большого колеса; кажется, им надо его крутить. Еще одна ситуация (Konstellation): скрипач с танцующим медведем. Когда в него стреляют, смычок начинает двигаться. Медведь бьет лапой по литаврам и поднимает ногу. Тут можно подумать о сказке про Храброго портняжку, разбудить выстрелом Спящую красавицу, расколдовать от ядовитого яблока Белоснежку и освободить Красную Шапочку. Со сказочной и целительной силой выстрел поражает средоточие жизни этих кукол, отсекая чудовищам голову и превращая их в принцесс. Так и у тех больших ворот без надписи: если метко в них выстрелить, они открываются, и перед красным плюшевым занавесом появляется мавр, который, кажется, слегка кланяется. Он несет перед собой золотое блюдо. На нем лежат три фрукта. Открывается первый, а внутри – крошечный человечек, отвешивающий поклоны. Во втором кружатся в танце такие же две крохотные куклы. (Третий фрукт не открывается.) Под ними, перед столом, на котором возвышаются остальные декорации, маленький деревянный рыцарь с надписью: "Route minée" . Когда попадаешь в яблочко, начинается треск, и рыцарь со своим конем летит кувырком, не выпадая, разумеется, из стремян и седла.
СТЕРЕОСКОП. – Рига. Ежедневный рынок, плотно застроенный город с низкими деревянными лачугами на моле (широкой, грязной, каменной насыпи без пакгаузов) тянется вдоль Даугавы. Маленькие пароходы, у которых труба часто едва видна из-за причала, пришвартовались около чернеющего города гномов. (Более крупные корабли пристают ниже течения Даугавы.) Грунтовка – это грязные доски, на которых, сверкая в холодном воздухе, расплываются скудные краски. Кое-где на углах, рядом с бараками для рыбы, мяса, сапог и одежды, стоят весь год мещанки с цветными бумажными розгами, которые на западе появляются только в канун Рождества. Пожурить любящим голосом – вот назначение этих розог. За несколько сантимов – разноцветные пучки веток для наказания. В конце мола за деревянной оградой, всего в тридцати шагах от воды громоздится красно-белыми горками яблочный рынок. Выставленные на продажу яблоки лежат в соломе, а проданные – без соломы в корзинах домохозяек. Сзади возвышается церковь темно-красного цвета, которая на холодном ноябрьском воздухе не сравнится с печеными яблоками. – Несколько лавок для моряков находятся в маленьких домиках недалеко от мола. На них нарисованы корабельные снасти. Повсюду вывески и стены домов, разукрашенные изображениями товаров. У одного магазина в городе на неоштукатуренной кирпичной стене изображены чемоданы и ремни намного больше натуральной величины. Низкий угловой дом с лавкой для корсетов и дамских шляп разукрашен сияющими дамскими лицами и строгими бюстье на охристо-желтом фоне. В углу перед ним стоит фонарь, на стеклах которого изображено что-то похожее. Все вместе напоминает фасад какого-то фантастического борделя. На серой стене другого дома, тоже недалеко от гавани, пластично, в черно-серой гамме – мешки с сахаром и уголь. Где-то в другом месте из рога изобилия дождем льются ботинки. Товары из железа – молотки, шестеренки, щипцы и крошечные винтики – детально прорисованы на вывеске, которая выглядит как картинка из стареньких детских книг-раскрасок. Город изобилует такими рисунками – словно его достали из выдвижных ящиков. Но среди них выступает много высоких, похожих на крепости и до смерти печальных зданий, воскрешающих в памяти все ужасы царизма.