Наша история продолжается, в ней пишутся новые главы.
Да, есть повесть "Не прощаюсь с тобой", написанная и опубликованная давно. Это – взгляд на весну семидесятого – из восемьдесят второго года…
И есть книга, которая пишется сегодня. Это – взгляд из третьего тысячелетия.
Одна книга дополняет другую.
* * *
…Когда-то я страдала из-за того, что я младше его. Намного младше.
…Но вот, я уже намного старше его. И когда теперь оглядываюсь на ту весну, мой Клоун уже не кажется мне взрослым дядей, которого я называла когда-то по имени-отчеству, и никак не иначе. Теперь он мне кажется… мальчишкой! Я давно уже с ним "на ты", как он и хотел того, и я говорю ему просто "Лёня", как он и просил меня когда-то.
Почему я уже не боюсь называть его по имени? Почему я уже не боюсь называть многие вещи своими именами?… Да, видимо, настало такое время – не бояться. Настало время выловить из океана памяти заветные волшебные картинки, на которых (наконец-то!) проявился до мельчайших подробностей весь рисунок и все оттенки… И если не я, то кто же расшифрует эти рисунки? Кто опишет смысл причудливых линий? Кто, если не я? Ведь это – моя жизнь. Моя судьба.
И всё же эта книга – не исповедь. Нет.
(Исповедь – это только наедине с Богом. В другом месте и в другое время).
Моя книга – благодарственная молитва. А ещё – урок понимания. Должны быть такие уроки. На которые никто нас не водит. Только мы сами можем туда отправиться, если дорастём.
Успеть дорасти до понимания своей собственной судьбы…
Думаю, что мне повезло.
* * *
…Когда перечитываю свою повесть "Не прощаюсь с тобой", вижу, что из-за сокращений текста исчезли многие, дорогие моему сердцу подробности. Какие-то штрихи, нюансы… И многие мои переживания, и мысли, которые казались мне на тот момент очень важными. Они мне кажутся важными и сейчас.
История-то на самом-то деле была объёмнее. История была не отделима от жизни, а в жизни много сюжетных переплетений…
К счастью, кое-что сохранилось в пожелтевших дневниках…
Ещё больше – в сердце.
Да!…А ещё в старом портфеле лежит мой старый пропуск в Старый цирк на Цветном бульваре – в тот цирк, который давно сломали… Цирк сломали, а пропуск в него – остался!
И поэтому мне не составит труда вновь войти в него – в мой любимый старый цирк… Стоит только захотеть. Ведь пропуск-то остался! И в старый цирк, и в тот мартовский вечер…
* * *
…18 марта 1970 года. Наша встреча, о которой я мечтала два с половиной года.
Подробности того вечера можно перебирать в памяти, как обжигающие звёздные пылинки, осыпавшиеся с хвоста пролетевшей кометы… Кометы по имени Юность…
…Как я прибежала к нему за кулисы, с букетиком фрезий и рассказом "Зависть", и как он удивился, и в первую минуту ничего не понял, потому что не узнал меня.
Да, да, он меня не узнал… И это было настоящим шоком для меня. Мне хотелось в ту минуту провалиться сквозь землю. Но он сказал (видимо, из вежливости): "Заходите после спектакля". Добрый. Бросил соломинку утопающей…
Ну, и пусть не узнал, не вспомнил, ну и пусть! Главное – я опять вижу его на манеже.
Я ЕГО ВИЖУ! Есть в жизни счастье. Мечты – сбываются!
Худая фигура в смешных чёрных башмаках, те же брюки на одной лямочке, знакомая полосатая футболка, тёмно-синий платок в белый горошек на шее, чёрная шляпа на чёрных, прямых волосах. Всё – на месте. А главное – глаза. Говорящие глаза молчаливого, молчащего клоуна… И его скрипка, не издающая ни звука. Но своим молчанием говорящая больше, чем иные звучащие скрипки. Говорящая об одиночестве человека, не похожего на других. Говорящая о несбывшемся и о несбыточном… Говорящая мне – обо мне…
О, зонтики! Здравствуйте, знакомые зонтики в руках Моего Клоуна! Я так соскучилась по вас! Соскучилась по вашему стремительному верчению, по вашему полёту, по вашей сплочённости и поддержке друг друга, как бывает только в настоящей дружбе. Могут ли дружить зонтики? Можно ли дружить с зонтиками? И чем они отличаются от людей? Наверное, тем, что не умеют предавать… Своего Клоуна.
А вот и канат, расстеленный на ковре, по которому идти весело и страшно, как если бы он висел над пропастью… Весело и страшно. Как всегда на канате. Да ещё с завязанными глазами! Да ещё с пританцовкой и с комическими прискоками. Так что можете смеяться. Вы – которые сами не пробовали…
…Странно, почему я раньше не видела "Тарелки"? Наверное, это его новая клоунада. Смешная и грустная одновременно. Это – целый клоунский спектакль, который развивается по законам драмы. Ах, как хочет партнёр научить Клоуна жонглировать тарелками, быть ловким, удачливым. Но нет – это не его путь. Ах, как хочет партнёр, чтобы он, Мой Клоун, был похож на него! Был таким же правильным, таким же ходящим по струнке, с такой же выправкой, с такими же движениями робота… Но Мой Клоун – живой человек, не похожий ни на кого! Он не боится быть неправильным. Он не боится всё делать по-своему. Он – НЕ БОИТСЯ! Но что-то ещё кроется в этой клоунаде… надо подумать… надо расшифровать… отчего-то щемит сердце, и хочется плакать, а все вокруг ржут… Да, действительно смешно: мимический диалог Белого и Рыжего, правильного и неправильного, умелого и неловкого, вышколенного и ершистого, чеканного и нелепого… Но какой-то ещё один смысл, а может, и много смыслов кроется за всей этой весёлой и грустной кутерьмой… я разгадаю, обязательно разгадаю… нет, я не буду его спрашивать, я – сама…
А какая потрясающая клоунада со скакалкой! Пожалуй, самый смешной его номер. Это надо же: столько всего напридумывать с этой скакалкой! Он буквально выжимал из каждого предмета, с которым работал, всё возможное. И – невозможное!
…Ведущий гонит Клоуна с манежа, а тому хочется прыгать через скакалку. Ведущий отбирает скакалку – и уходит. А Клоун вынимает другую. И начинает прыгать. И вторую отбирает строгий ведущий. И третью! И требует показать, что ещё там в карманах. О, это целая феерия – этот мимический разговор: выверни карман, покажи, что там! И бесконечные увёртывания Клоуна от необходимости вывернуть карман. Но, в конце концов, вывернул. А скакалки там и нет… А она – под шляпой! Вот она, припрятанная на такой случай. Но почему-то совсем коротенькая. Обычным образом через неё не попрыгаешь. И тогда Клоун… начинает прыгать через неё… лёжа! Лёжа спиной на манеже, он прыгает через коротенькую скакалку. (Сложнейший акробатический номер, между прочим!)
Смешно? Смешно. Но не только. Потому что, если задуматься: о чём эта клоунада? – то проявится её философский, глубинный смысл. И смысл этот предельно ясен: делай, делай СВОЁ дело – даже при минимуме возможностей, даже если тебя гонят, даже если отбирают твои возможности, но ведь всегда остаётся с тобой ТВОЁ – затаённое, САМОЕ-САМОЕ, которое у тебя не отнимут, не могут отнять. Потому что никто даже не догадывается, где это – самое-самое – скрывается. И пусть ты выглядишь нелепо и смешно, делая своё дело, без которого ты не можешь жить, – пусть! Но те, которые ржут над тобой, вдруг задумаются… промелькнёт в их головах такая мысль: "А я смог бы? а мне по силам так выкладываться? так не щадить себя? только чтобы сделать СВОЁ дело, которое, если не я, то никто другой не сделает…"
…И когда после спектакля я зашла за кулисы, он смотрел на меня, всё ещё не узнавая. Но – улыбался приветливо. И спросил как-то по-детски, доверчиво и нетерпеливо:
– Ну, как я сегодня работал?
– Великолепно! Но Вы страшно много работаете! И так будет каждый вечер?
– Да.
– Это невозможно – так много.
– Это не страшно, – улыбнулся он устало. И вдруг спросил: – Послушай, а… как тебя зовут?
Вот как я его запутала своим рассказом! На обложке стояло имя автора – моё, а в рассказе героиня названа другим именем. Таким образом, я раздвоилась на двух людей, вернее – даже на троих! На некую Ксанку, которой я "подарила" свою историю знакомства с клоуном, и на безымянную "я", пассивно выслушивающую Ксанкины восторги в адрес клоуна. И на автора. Вот такой я была скрытной и застенчивой в то время, вот так мне приходилось шифровать свои чувства! Конечно же, он был совершенно запутан, и не мог понять: кто же в настоящий момент стоит перед ним?…
…А потом мы шли по Цветному бульвару… По ночному, хрустящему тонким ледком, Цветному бульвару, по которому я неслась днём, разбрызгивая оранжевые, полные солнца лужи… и мечтая отчаянно, дерзко… – но даже в мечтах не было ночной Москвы, редких прохожих и мы – вдвоём…
Я не могла обращаться к нему просто по имени.
– Как Ваше отчество? – спросила я.
– Называй меня просто Лёня, – сказал он.
– Я так не могу.
– Ну ладно, для тебя – Леонид Георгиевич. Хотя никто меня по отчеству не называет, ты будешь первая. Послушай, я прочёл твой рассказ. Ещё в антракте. Спасибо!
– Я не знаю, насколько это о Вас. Ведь я Вас почти не знаю. Но Вы поняли, насколько это – Вам?
– Конечно, понял, миленький. Спасибо тебе.
Меня бросило в жар: он назвал меня "миленький!"
– Но… прости, – сказал он, – я не помню тебя в Сочи.
Я похолодела. Из огня – да в полымя… А я-то думала: он помнит меня. Я ведь ему ещё и письмо в Сочи послала, со своими стихами. Я считала, что наше знакомство продолжается. Мне даже казалось, что это не просто знакомство, а хорошая дружба – такой маленький чудесный росточек, который растёт в глубину… Я именно так это ощущала – эти два с половиной года. Не было дня, чтобы я не вспомнила о нём. И мне казалось, что… ну, конечно, не так часто, но всё же… хотя бы изредка… он меня тоже вспоминает. И – вот!… на тебе! чтоб не была такой самонадеянной!
Стараясь не показать виду, что я убита его признанием, говорю как можно безразличнее:
– Ничего удивительного. Напротив, было бы странно, если бы вы помнили меня.
И тут он взглянул на меня так пристально… вгляделся, как будто вчитался в моё лицо… И – радостно улыбнулся:
– Ой, а не ты ли – та девочка, которая встретила меня на улице и дала почитать вырезку из газеты?
– Угу.
– Так я помню тебя! Я тебя очень хорошо помню. Только ты была тогда посветлее…
– Просто выгорела на солнце.
(Ну, надо же! Он даже помнит, что я была посветлее… А это действительно так: на южном солнце мои каштановые волосы сильно выгорают, и я становлюсь почти блондинкой).
– Я даже помню, откуда ты была тогда, – сказал он. – Из Днепропетровска, верно?
– Да. Точнее – из маленького степного городка под Днепропетровском.
– А как ты в Москве-то оказалась? Я не ожидал тебя здесь увидеть.
– Переехала. С родителями. Полтора года назад.
– Отлично! Значит, теперь мы с тобой – земляки.
– А вы где живёте?
– В Москве, конечно. Я и родился тут, и всю жизнь живу в Марьиной Роще. Знаешь такое место?
– Знаю!
– Правда, последние годы дома бываю редко – гастроли… Мама скучает одна. Но пятнадцатого и шестнадцатого марта стараюсь обязательно быть дома. Приехать хотя бы на два дня.
– Почему именно на эти два?
– Так это же наши с мамой дни рождения! Мой – пятнадцатое марта, её – шестнадцатое.
– Надо же…
(Выходит, три дня назад у него был день рождения!)
– А ты учишься где-нибудь? – спросил он.
– В институте. Полиграфическом.
– А почему не в Литературном? Тебе в Литературный надо. Ты пишешь хорошо, совершенно профессионально.
– Там творческий конкурс сумасшедший. Говорят: до пятидесяти человек на место. Мне стихи вернули без всяких комментариев.
– Странно… Кого же они берут тогда? Послушай, а ведь я даже помню имя героя твоей новеллы, которую ты мне дала почитать – тогда, в Сочи.
– ?…
– Его звали Романом.
– Верно!
(Мне опять стало жарко! жарко!!)
– Согласись, что у меня отличная память, – улыбнулся он и тихонько сжал мой локоть.
– Потрясающая!
– А книжки у тебя уже есть? – спросил он.
– Пока нет…
– Чтоб были!
И опять я пообещала ему – как тогда, в Сочи:
– Будут!
Помнит, помнит! Всё помнит! Хотя прошло два с половиной года. Значит, я не придумала, не нафантазировала наше общение – на расстоянии… Оно – БЫЛО!
– Кстати, а сколько тебе лет? – спросил он.
Я хотела сказать "двадцать", но я не умею врать, даже в мелочах. Поэтому сказала, как оно есть:
– Двадцатый.
– О, совсем взрослый человек! – сказал он. И вздохнул: – А я уже старый… Мне уже тридцать пять.
…Был странный вечер. Почти нереальный. Один вечер из Несбыточного…
Пустынный Цветной бульвар, пустынная Самотёка с красным оком светофора, и мы пошли на красный свет… и он крепко держал меня под руку. Пустынный Самотёчный бульвар… Мы шли по тёплой, ночной, пустынной планете, которая принадлежала только нам. Воздух тёплый и морозный одновременно, он ласково холодил горячее лицо… Тёмные деревья причудливых форм, светлые сугробы, желтые луны фонарей, вокруг них – туманные, мерцающие облака… Нежный хруст под ногами… мы шли по очень тонкому льду… Облака… хруст… мерцание… нежное переплетение ветвей… упругость мартовского воздуха… тёмные русла пустынных аллей… Он крепко держал меня под руку.
Мы по Цветному в сумерках идём,
На красный переходим Самотёку…
– в ритме наших шагов, сами собой, стали складываться в голове строки…
Мне никогда ни с кем не было так легко. Мне казалось, что мы ходим так с ним тысячу лет, ну минимум – сто. Да и вовсе не с ним я шла. Мне казалось, что я иду сама с собой. Я думаю – а он говорит: мои мысли, моими словами! Просто это была судьба: встреча с родной душой в огромном мире…
Я подумала: "Трогательный номер "Тарелки"… А он тут же сказал: "Я очень люблю "Тарелки". Я подумала: "Зачем весна? Скорей бы сентябрь", А он сказал: "Знаешь, я люблю осень".
– И только осень! – сказала я. – Терпеть не могу весну.
(Хотя эту, ЭТУ весну и ЭТОТ весенний вечер я боготворила! Если только можно боготворить время года и время суток).
– Послушай, отчего ты такая грустная? – спросил он.
– Обычная.
– Обычная?… – и он вдруг тихонько обнял меня. От неожиданности я вздрогнула – и резко отшатнулась. Он негромко засмеялся:
– Сразу видно, что в степи жила.
– Отчего?
– Дикарка.
– Нет, это не то! Это совсем не то!
– Ну, извини, – сказал он и опять взял меня под руку.
И мы пошли дальше… Мы шли и говорили обо всём на свете: он рассказывал, как прожил эти два с половиной года. В прошлом году болел долго, было полное истощение нервной системы, за год дал 637 спектаклей! И плюс семейные неприятности. И много писал. И сделал сценарий. В мае начнутся съёмки фильма с его участием. А в больнице, пока лежал, познакомился с Василием Шукшиным.
– Это гениальный человек! – сказал он. – Я преклоняюсь перед ним. Таких больше просто нет!
Ещё про номер "Медали" рассказывал:
– Этот номер называется "Олимпийские медали". Но никто этого не знает. А ведь это страшная критика на все и всякие медали! В Польше все диву давались: как у нас его пропустили? А наши дураки не поняли! Понимаешь, я нашёл форму. Вроде бы клоун, вроде всё, что нужно соблюдаю и выдерживаю, – НО Я ГОВОРЮ ТО, ЧТО Я ХОЧУ! Наверное, я от природы такой хитрый. Понимаешь, они смеются и не знают, что их бьют.
– Не все смеются.
Он внимательно поглядел на меня.
– Вот для тех, кто не смеётся – я и работаю.
Помолчали.
– Да, неуютно в этом мире… – сказал он.
А потом он, как тогда, в Сочи, прочёл своего "Карманного вора". Точнее, мы вместе его прочли. Он одну строчку, я – следующую…
– Я карманный вор.
– Я король карманных воров.
– Я богат и счастлив.
– Я почти что счастлив…
– Жаль только, что никто в кармане не носит сердце…
Оказывается, я ничего не забыла. Да и можно ли забыть – такое коротенькое и такое пронзительное стихотворение? Потому что, конечно же, это стихи. Самые настоящие! Хоть он и называет их новеллой.
– Кстати, удалось кое-что опубликовать, – сказал он. – Поищи мартовский номер "Волги".
– Обязательно поищу, – сказала я. – А вот мои стихи не печатают. Говорят: слишком грустные… Говорят: "Девушка, в каком обществе вы живёте? Ведь у нас такое хорошее, такое счастливое общество! Разве можно писать такие грустные стихи?" Не понимаю, отчего все прикидываются, будто им хорошо, всё благополучно? Мне кажется, обывателей нужно бить. Чтоб они проснулись! Иначе ничего не изменится. Никогда!
– Да, – сказал он. – Их нужно бить. Но нужно найти такую форму, чтобы они не сразу поняли, что их хотят бить.
– Да, это так.
– Послушай, почитай мне свои стихи, – сказал он.
И этими словами – в эту самую минуту! – он расколдовал меня. Мой страх речи, который мучил меня пятнадцать лет, – умер. Он растворился в морозном воздухе мартовского Самотёчного бульвара, растворился, как туман… был – и не стало.
И я прочла ему свои стихи о шутах. Те самые – с которых хотела начать (когда-нибудь!…) своё собственное выступление в манеже: "Шуты смеются сквозь слёзы. Но что увидишь под гримом?…" Мы остановились. Он глядел на меня удивлённо. И он сказал:
– Мне понравилось. Читай ещё!
И я читала:
. А что же делать,
. коль рождён шутом?
. Поэтом – под дурацким колпаком!
. Как жить, что делать,
. зная, что потом
. наверняка
. начнут хлестать кнутом!…
Мне было так легко ему читать, я испытывала истинное блаженство. Как будто всю жизнь этого хотела – и вот, наконец, это свершилось. Как будто плотина прорвалась в душе, и всё, что там копилось весь век, наконец-то вышло из темницы… НА ВОЛЮ! Спасибо тебе, мой милый Клоун! Ты – настоящий волшебник. Теперь я никогда не буду бояться читать свои стихи. И вообще, никогда в жизни не буду бояться. Ничего!
И – тут же панически испугалась. Когда он сказал:
– Я хочу поцеловать тебя.
– Зачем?! Не надо!
– Ну, пожалуйста, – улыбнулся он.
– Нет!
– Ну, скажи, что можно. А то я обижусь.
– Ну, зачем?
– А потом я скажу, зачем…
И он притянул меня к себе, и губы у него были тёплые, как тогда, в Сочи… и колючий подбородок.
– Зачем? – спросила я упрямо.
Он засмеялся ласково:
– Ну, я просто не могу не целоваться. Мне понравились твои стихи. Очень. Это – моё тебе спасибо. А ты что, обиделась?
– Да!
– Ну, не дуйся, ради Бога. Ведь всё хорошо.