* * *
Бесконечные репетиции…
На репетициях пишу стихи. Оказывается, в полумраке утреннего амфитеатра стихи пишутся не хуже, чем в кольцевом троллейбусе, в вагоне метро или на телеграфе…
. Стихов незавершённый цикл…
. Маниакальной стал любовью
. Цветной бульвар,
. сутулый цирк…
. И, неподвижен и безмолвен,
. как статуя, –
. в снегу швейцар…. В потёртых джинсах
. и плешив,
. пьёт пиво из щербатой кружки
. и по бульварам кружит, кружит
. никем не узнанный
. Пьеро…. Манеж задымлен,
. занесён
. июньской
. тополиной вьюгой…
. По заколдованному кругу
. летит Пегас –
. гривастый конь…. В плаще, поднявши воротник,
. в лиловом сумраке оркестра
. наигрывает Грига песню,
. волнуясь,
. старый пианист…. А по пустующим рядам
. чуть освещённого партера
. гуляет юная пантера,
. не подпуская никого…. Софиты,
. как улитки, спят…
. И сальто крутит
. мальчик-конюх.
. Войду
. и осторожно трону
. дурман портьеры –
. как мираж…
* * *
На репетициях бывало и страшное…
Не могу забыть Юрочку Дурова, бьющего слонов…
А ещё – смерть Дурова-старшего. Ещё вчера работал, а после спектакля зашёл в свою гримёрную – и умер…
Прихожу утром на репетицию, а там – гроб в манеже, поминальные речи, тихо и печально в цирке… и цирковой оркестр играет похоронный марш Шопена…
Володя-конюх говорит:
– А чего ты удивляешься? У циркача вся жизнь – в манеже. И свадьбы тут играют… и отпевают…
…А вечером – как всегда – представление: смех… праздник… огни… бравурная музыка… И никто из зрителей даже не подозревает, что утром на этом манеже происходило совершенно другое действо…
* * *
…Я не могла забыть слонов. И как толстый Юрочка Дуров бил их железной палкой с острым наконечником…
. Слоны, недоумённо морща лбы,
. Под зычный барабан…
. чихая пылью,
. Из-за кулис, как привиденья, плыли –
. Едва передвигая ног столбы.. Так напряжённо – будто по ножу –
. Шли по барьеру с напускною ленью…
. Он бил их палкой
. и кричал: "Ажну!" –
. Что значит: "На колени,
. на колени!". Слоны стонали, на манеж валясь, –
. Как горы серые, нелепо и неловко.
. А балерина танцевала вальс
. На тучных спинах –
. развивая локон…. По странам их везут, по городам –
. На суд зевак, на смех и удивленье…
. Какие сны им снятся –
. тем слонам,
. Что научились падать на колени?…
* * *
Торчу в цирке целыми днями. Смотрю все репетиции, ничего не пропуская. Читаю все книжки о цирке, которые могу достать.
В полутёмном фойе Володя-конюх учит меня жонглировать. Купила для этого в спортивном магазине теннисные мячики. Володя говорит: у меня способности. Трёмя шариками жонглирую уже трёмя разными способами…
Пытаюсь удерживать эквилибр: стою на доске, которая положена на лежащую бутылку из-под шампанского. Оказывается, не так-то это просто! Но я должна всё уметь. Как Мой Клоун.
…Вечером так не хочется идти домой! Выхожу из цирка, и ноги сами несут меня знакомой дорогой – Цветной бульвар, Самотёчная, площадь Коммуны, Октябрьская улица – в Марьину рощу…
. Мне бы надо попроще!
. Снова – в Марьину Рощу,
. В ту весну –
. губы, снега полёт…. Мокнет чья-то калоша.
. Одинокая лошадь –
. На облезлой стене у ворот.. Ты ли, Марьина Роща?
. скверов пыльные мощи,
. И пивные ларьки,
. и луна…
. Паутина в окошках,
. Тени мартовских кошек…
. Боже, здесь ли сходила с ума?
. Я ли?…. Вздор!
. Невозможно!…
. Я здесь только прохожий,
. Торопливый, озябший, больной…. Одинокая лошадь,
. Попривыкнув немножко,
. Будет рада калоше одной…
* * *
Приношу домой запах цирка, мама в недоумении…
– Чем это от тебя пахнет?
– Дождём, мама…
* * *
На Новый год летала в Донецк смотреть клоуна Карандаша.
Мне сказали, что это – его последние выступления, после чего он уходит с манежа. Ему скоро – 70 лет. А я его ни разу не видела! Такой пробел в моём клоунском образовании.
…Первый раз в жизни я смеялась, когда в манеж выходил клоун. Он был жутко смешной! А ведь ничего не делал для этого. Выходил, хлопал в ладошки, приседал на полусогнутых ножках несколько раз, приговаривая писклявым голосом: "А вот и я!…" "А вот и я!…" И зал от этого его писка просто лежал в лёжку… ржали буквально до слёз, и я вместе со всеми…
Вот, непостижимая природа смешного. Карандаш был гениально смешон. Хотя клоунады его были простецкими, можно сказать – глупыми. Замешанными на человеческой глупости. (А можно сказать – нацеленные на человеческую глупость). Глупость, неловкость, даже дебильность. Я видела, что публике это нравится. Люди любят смеяться над дураками. Карандаш был классический дурак. Дурачок. Придурок в манеже. Зрителю приятно осознавать, что он, зритель, не таков.
Но я-то почему смеялась?… Вот, загадка для самой себя.
* * *
Конюх Володя говорит, что надо быть внутри цирка и потихоньку готовить свой номер. Как он. Он хочет быть воздушным гимнастом. А пока работает конюхом. Иногда ему удаётся немного порепетировать в маленьком перерыве между дневными репетициями артистов и вечерним представлением, и он счастлив.
* * *
Увидела объявление на стене цирка: "Требуется осветитель".
Пошла к Крымко:
– Владимир Ильич, а меня можете взять?
– А вам это надо?
– Надо!
– Ну, как хотите…
* * *
Я – ОСВЕТИТЕЛЬ В ЦИРКЕ!
Пришлось дома признаться про институт: что ушла на год в академку. Ведь я теперь возвращаюсь домой очень поздно, а в выходные дни и по праздникам, когда в цирке по два, а то и по три спектакля, – я в цирке с утра до ночи…
Мама сказала:
– Я что-то предчувствовала… От тебя всю зиму пахло конюшней. Я так и думала, что это – неспроста, что этим всё и кончится… – и она заплакала.
* * *
Ещё осенью я разорвала и выбросила в мусоропровод свой комсомольский билет. В школе вступила. Самой последней в классе. Уговорили. Аргумент: не примут в институт, если не будешь комсомолкой. Но теперь мне не нужен ни институт, ни комсомольский билет! В цирке всё по-другому!
И каково же было моё удивление, когда начальник осветительного цеха, строгий дядя Ваня, сказал однажды:
– Завтра приди на час раньше. Будет комсомольское собрание.
– Что??
– Комсомольское собрание. Явка всех комсомольцев обязательна.
– А я – не комсомолка.
– Как это?
– Вот так получилось.
– Двоечницей в школе была, что ли?
– Наоборот.
– Тогда давай мы тебя примем.
– Ой, спасибо, не надо!
– Вообще, это непорядок… как это так – не комсомолка? Все должны быть охвачены… в цирке все – кто комсомолец, кто – член партии, ты одна – белая ворона… а мне отчитываться перед начальством… – ворчал он.
Но на этот раз я была стойкая, как оловянный солдатик.
Было смешно: оказывается, чтобы сидеть за прожектором, желательно быть комсомолкой.
Было очень смешно: представила, что клоуны, дрессировщики, фокусники выходят в манеж, а в расписных штанинах у них – партийные и комсомольские билеты. Анекдот!
Было очень, очень смешно: и в цирке я оказалась белой вороной!
Так же, как Мой Клоун.
* * *
Мой прожектор – первый справа. Если смотреть от форганга. Форганг – это занавес, отделяющий манеж от кулис. Там, где обычно стоит шпрехшталмейстер. Шпрехшталмейстер – это ведущий спектакля, объявляющий номера и артистов.
Начитавшись цирковых книжек, я теперь знаю, как что называется по-цирковому, и мне страшно нравятся все эти словечки. Я чувствую себя посвящённой и просвещённой. Одним словом – своей.
Прожектор мой старый, допотопный, доисторический. Он светит, благодаря длинному графитовому углю, похожему на карандаш, который постепенно сгорает и укорачивается… На спектакль я иду с горстью запасных углей-карандашей.
В цирке прожектора называют "пушками". А я называю их софитами. Мне так больше нравится. Кроме моего, ещё три софита в зале. И ещё – мощные софиты в осветительской будке, которая находится повыше оркестра. Там орудует главный осветитель цирка – художник по свету, строгий дядя Ваня.
Работа моя не трудная. Но – жаркая! От софита пышет жаром… И нужно быть очень внимательной. Каждый номер требует специального освещения. В одних случаях надо светить белым светом, в других – использовать цветные фильтры: красный, жёлтый, синий, зелёный. В какие-то моменты – светить, в какие-то – выключать свет. Во время каждого номера – множество световых комбинаций и вариаций. Всё это надо держать в голове. Не перепутать. А главное – не попасть светом в глаза артисту, не ослепить его. Потому что, если он, к примеру, идёт по канату, то, ослеплённый, может просто упасть. Вообще, каждый номер – это отдельная "световая история".
* * *
В нашей программе работают Запашные – большая цирковая семья. Та самая, рядом с которой мы четыре года назад обитали на сочинском пляже… Мстислав Запашный очень приветливо здоровается со мной – может, узнал? Ведь я когда-то караулила его сыночка, когда он ходил купаться… А может, он вообще такой со всеми приветливый.
У Запашных много номеров в программе: и воздушный полёт, и "акробаты на лошадях", и дрессура. Удивительное семейство. Такие все красивые, энергичные, разносторонние. А главное, чувствуется, что это – единый организм, семья. Семья, которая живёт общим делом, общей жизнью. Но самый заводной у них – это, конечно, Мстислав. Он прямо брызжет энергией! Вокруг него как будто искры всегда летают!… И у него изумительно красивая жена по имени Долорес. В цирке любят необычные имена.
* * *
…С детских лет живёт во мне эта досада: эх, почему мои родители – не циркачи? Как удивительно и прекрасно могла бы сложиться моя жизнь, родись я в цирковых опилках…
* * *
…Графитовый уголёк, сгорая, источает специфический запах… Мне нравится этот запах.
Вообще, мне всё в цирке нравится.
Но больше всего – манеж.
Есть такие минуты, между репетициями и вечерним спектаклем, когда манеж – пуст… Совсем недолго. Все уходят, и – никого в тёмном амфитеатре… Совсем никого.
Только я – и манеж.
И можно выйти на него… и постоять на красном ковре…
Боже мой, неужели всё это у меня будет?…
* * *
…Осенью и зимой в программе работал клоун Андрей Николаев, с морковкой на берете, с петухом под мышкой, в балетной пачке, из-под которой ужасающе торчали волосатые ноги – патология, в общем-то. А все почему-то ржут… Мне – не смешно.
Ближе к весне Николаева сменили Юрий Никулин и Михаил Шуйдин.
Они работают в образах не очень умного хитрюги (Шуйдин) и доброго, неловкого, наивного дурачка (Никулин). Который на самом деле умён и часто оказывается в выигрыше. Так что здесь нет классического разделения – на "белого" клоуна и на "рыжего". На правильного и неправильного. Можно сказать, что они – оба рыжие, но каждый – в своём роде. В некоторых номерах им подыгрывает жена Никулина – Татьяна Николаевна. Публика принимает их прекрасно, хохочет… Тем более, что клоунады их – бытовые, доходчивые, на "народные" любимые темы: пьянство, жульничество, мелкое мошенничество. Это талантливо разыгранные анекдоты. Самая смешная у них клоунада – с бревном. Я про себя её называю "ленинским бревном". Бревно, которое Ленин якобы носил на субботнике, часто возникало в анекдотах того времени. Ну, клоуны от души посмеялись над этим бревном: как они его только не роняли друг на друга, как только не давили этим бревном себя и друг дружку! А мне почему-то не смешно… Ну, не смешно – и всё тут! Мне даже грустно смотреть на всё это.
Но все ржут… А моя невесёлая физиономия не даёт Никулину покоя. Выходя в манеж, он подмигивает мне и говорит: "А теперь мы эту девочку рассмешим!"
– Послушай, ты чего такая грустная всегда? – спросил он меня как-то, когда мы столкнулись с ним в фойе после спектакля.
– Я не грустная. Я задумчивая.
– Знаешь, это очень заводит: когда все смеются, а один человек в зале не смеётся.
– Ну, что я могу поделать? Я вообще редко смеюсь.
– А что ты там пишешь всё в свою тетрадку?
– Стихи.
– Почитать можно?
– Можно.
Он взял мою тетрадку. И через несколько дней сказал:
– Я прочёл. Мне понравилось. И жене моей, и сыну. Здорово ты о цирке пишешь! Мне кажется, никто ещё до тебя о цирке так не писал. Можно, я тебе её не верну, твою тетрадку?
– Можно, – сказала я и засмеялась.
– А говорила: смеяться не умеешь, – сказал он и тоже засмеялся.
* * *
В здании цирка, на втором этаже, в двух прокуренных комнатках, помещалась редакция журнала "Эстрада и цирк", и я как-то набралась смелости, зашла туда и оставила подборку своих стихов о цирке. Реакция была – нулевая. Может, потеряли, не успев прочитать? Я обиделась на них и не стала выяснять.
Но как же я смеялась потом, через несколько лет, когда они сами мне позвонили:
– Нам тут Юрий Никулин ваши стихи принёс. Ах, какая прелесть! А нет ли у вас ещё каких-нибудь стихов о цирке? Мы хотели бы сделать вашу большую подборку. Приезжайте, привозите…
– А я приносила вам когда-то свои стихи, но вы даже не ответили мне ничего.
– Да неужели? Не может быть! Ну, это какое-то недоразумение…
Они извинялись, оправдывались и не хотели верить этому факту: что на "девочку с улицы" они никак не отреагировали, а принёс те же стихи Никулин – и они прямо запрыгали от восторга.
Много раз потом в журнале "Эстрада и цирк" печатались мои стихи о цирке. Спасибо Юрию Владимировичу. А потом, когда вышла моя первая книга, "Лунные цирки", в журнале напечатали отзыв о ней. Опять же – с подачи Никулина. Он принёс книгу в редакцию и сказал: "Глядите! книга стихов о цирке – такого ещё не было". Отзыв был большой и совершенно замечательный.
А до того, как выйти в полном виде, книга моя вышла в укороченном – в альманахе "Истоки", и предисловие к ней написал Юрий Никулин, описав всю историю нашего знакомства: как я работала осветителем в цирке на Цветном бульваре и никогда не смеялась, сидела такая грустная-прегрустная за своей "пушкой", и как дала почитать ему свои стихи, и как они ему сразу понравились, и что никто так о цирке больше не пишет… так, как я.
Когда он написал, то позвонил и сказал: "У меня тут машинка сломалась, можешь сама перепечатать? Тогда приезжай и забери". Когда я приехала в этот уютный дом на углу Малой и Большой Бронной, он сам открыл мне двери, и навстречу мне выскочил рыжий, в мелких кудряшках, пёс. "Вот, сын на помойке нашёл и притащил. У нас в семье все собачники. Ну, конечно, оставили… Посмотри в его глаза. Разве можно такого выбросить?"
Пёс был удивительно ласковый, он тыкался кудрявой мордой мне в колени, и это была третья в моей жизни собака, которую я гладила. Вообще-то у меня собакобоязнь. Но это была не собака – а существо, которое Творец вылепил из доброты и ласки. Это была сама доброта и сама ласка, одетые в собачьи рыжие кудряшки. Для смеха!
…Мы сидели за длинным столом, в комнате было много света и много книг (о, какая в том доме библиотека!… сказочная!), и немолодой человек с мягким, добрым лицом и удивительно проницательными глазами читал мне вслух то, что он обо мне написал. "Ну, как? я тут ничего не наврал? ведь всё так и было?" – спрашивал Юрий Владимирович после каждой второй фразы. И я, сгорая от смущения, кивала: да, так всё и было. От его хороших, добрых слов я чуть не плакала. А рыжий пёс тыкался мне в колени, и Юрий Владимирович сказал с усмешком: "Гляди, как он к тебе сразу прилип. К плохому человеку собака не прилипнет. Значит, я всё правильно о тебе написал".
На прощанье он подарил мне свою пластинку с разными песенками, смешными и грустными. (Которую потом у меня умыкнули, и я знаю, кто. Ещё бы! автограф самого Никулина!)
Он вышел меня проводить к лифту, и это было как-то очень тепло, по-домашнему, почти по-родственному.
А когда вышли "Лунные цирки", я, как и обещала, повезла их Никулину.
Почему-то никто не ткнулся мне в колени.
– А где же ваш рыжик?
– Жена повела выгуливать.
– Вот, как обещала, – и я протянула ему книжку.
Он воскликнул радостно:
– А у меня как раз вышла моя книга! Какое совпадение!
Я надписала ему свою тоненькую книжечку, он – надписал мне свою толстую.
И он опять вышел меня проводить к лифту, и, пока ждали лифта, он говорил, советуясь:
– Как считаешь, идти мне директором в цирк на Цветном? Мне уже шестьдесят тут исполнилось, можно бы и на пенсию. Я много лет мечтал: вот выйду на пенсию – времени будет свободного сколько хочешь – перечитаю всю свою библиотеку! Такая была мечта… А теперь вот и не знаю… Не хочется этот хомут на шею надевать – директорство.
– Но ведь уговорят, – сказала я.
– Скорее всего – да… – вздохнул он.
Тут открылся лифт, и мы попрощались.
Вскоре я узнала, что его действительно уговорили. И бывший клоун стал директором цирка.
Его большую автобиографическую книгу "Почти серьёзно" я прочла взахлёб, в очередной раз изумившись: "Ну, до чего же хороший человек!" Кстати, именно из этой книги я поняла, что первый клоун, которого я видела в своей жизни (в трехлетнем возрасте, в городе Днепропетровске) был именно Юрий Никулин!
* * *
Но это всё – и его предисловие, и моя книга – в будущем. Ровно через десять лет. А тогда, весной семьдесят первого года…
…Однажды, во время вечернего представления, Никулин шёл на выход – в манеж, а я торчала в боковом проходе, а он как раз тут и шёл, и он схватил меня за руку и потащил в манеж: "Пойдём вместе, споёшь им что-нибудь".
Никогда не забуду, как Никулин тащил меня за руку в манеж… Публика смеялась… Публика, небось, думала: так и надо. Никулин тащил… я упиралась…
– Ещё не пора! – говорила я ему. – Понимаете, ещё НЕ ПОРА!
– Нет?
– Нет.
– Ну что ж, – сказал он с сожалением, что экспромт не удался, и пошёл в манеж один – петь своё ежевечернее: "А нам всё равно, а нам всё равно!…"
Вот так вот. Не вышла! Мне это показалось несерьёзным: выходить в манеж, чтобы петь какую-то песенку… Уж если я выйду в манеж, то чтобы говорить со зрителями о САМОМ ГЛАВНОМ. О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. КАК МОЙ КЛОУН!