А в полутьме ветхого зала сидел задумчиво и внимательно смотрел на сцену не просто солнечный мальчик с литовским акцентом, а будущий знаменитый режиссёр и создатель уникального Театра пластической драмы. На спектакли которого будет ломиться вся интеллигентная Москва второй половины семидесятых годов, начала восьмидесятых. А пока это был никому не известный в Москве юноша, который приехал поступать в ГИТИС на режиссуру…
* * *
…Конь с развевающейся гривой, летящий по деревенской улице, которого я видела прошлым летом в деревне у Дюшенов, этот конь не давал мне покоя…
И я села за новый киносценарий. Он назывался – "А если б это был Пегас?".
Я писала его месяц. Дома никого не было – все уехали в отпуск. И я могла жить в своём ритме: днём спала, а ночью – писала.
Фильм про поэтов и художников. Про маяту, творческие кризисы и безответную любовь. Короче – про жизнь. Главного героя невольно срисовывала с одного своего хорошего знакомого – писателя Цезаря Голодного. Я познакомилась с ним во вторую московскую осень – это был мой земляк, он тоже родился в Днепропетровске, и я привезла ему привет от наших общих друзей из этого прекрасного южного города, который мы обожали. И он, и я. Это был пожилой человек (ему уже было сорок), добрый и очень грустный. Когда я пришла к нему, он только-только оправился после инфаркта, он страстно хотел писать, он спешил, он хотел успеть сказать что-то своё… но он слишком долго запрещал себе это, он слишком долго занимался литературной подёнщиной – много лет писал на заказ для разных журналов и газетёнок, ради гонорара, и постепенно растерял что-то своё… Он дал мне почитать свою первую повесть – о своём детстве, о том, как они с матерью были в эвакуации в Ташкенте – эта была такая живая, яркая повесть, многоцветная и ароматная… Она была написана талантливым человеком. Он перечитывал её и впадал в отчаянье и тоску, понимая, что сегодня так написать уже не может…
И если Мой Клоун учил меня, как говорить СВОЁ, то Цезарь учил меня на своём трагическом опыте: как губительно и страшно говорить НЕ СВОЁ. К каким необратимым последствиям это приводит – к потере собственного голоса и таланта… А в моём сценарии мой герой терял и любимую жену – она умирала в родах. Её смерть была – ради жизни. А он оставался жить, но не знал, ради чего?…
Такая вот грустная получилась история.
Действие происходило в Москве и в деревне, по улице которой то и дело проносился, пролетал конь с развевающейся гривой, будоража всех своим явлением, и то у одного моего героя, то у другого проносилась мысль-догадка: "А может, это был Пегас?…"
А деревня, и старый деревянный дом – ну, конечно, это была деревня Илейкино и дом Дюшенов.
Ночью кто-то плакал за окном,
И крыльцо засыпало листвою…
Оставляют загородный дом,
Ничего не увозя с собою.Флегматично маятник стучит…
Он молкнет завтра на рассвете.
Забирают ржавые ключи
От копилки с отошедшим летом.Тихий дождь дворнягою скулит…
И горят не срезанные астры…
Брошенные чьи-то башмачки
Мокнут на бревенчатой террасе…остаётся старенький рояль.
Пахнут мёдом клавиши и ноты…
В этом доме в бешеный февраль
Ваши пальцы отогреет Моцарт…
Отвезла сценарий на Мосфильм в сценарный отдел. Теперь там уже два моих сценария.
* * *
…Иду по улице со своим любимым чёрным зонтиком в заплатах, с которым репетирую клоунады, но иногда выгуливаю его под дождём. Зонтик ведь! Значит, должен прогуливаться под дождём, как все уважающие себя зонтики.
За мной бегут вприпрыжку два мальчишки, тычут пальцами на мой милый, весёлый зонтик и кричат: "Хиппи! Хиппи!…" Как мало нужно, чтобы оказаться причисленной к с лавному племени хиппи! Всего-то нашить на зонтик пару-тройку ярких заплат…
…Стою под своим нестандартным зонтиком на автобусной остановке. Толпа ожидающих автобус с интересом и недоумением рассматривает меня. Наконец, ко мне приближается (с непроницаемым лицом заграничного посла) солидный мужчина и вежливо спрашивает:
– Скажите, а зачем заплаты?
– Чтоб не капало, – говорю я.
– А…
И он, потрясённый услышанным, отходит под козырёк остановки.
Смешные люди. Почему все должны быть одинаковые, как из одного яйца? Почему всё должно быть одинаковым? Почему такая малость, как заплаты на зонтике, способна посеять столько смуты в умах сограждан?… Люди, ведь семьдесят первый год на дворе!…
…А что было, когда я однажды раскрыла зонтик в метро, на эскалаторе! Я ехала вниз. А те, кто ехали по соседнему эскалатору мне навстречу, – все потом уползали наверх с лицами, повёрнутыми назад – так их заворожил мой зонтик. А тётушка-дежурная у подножья эскалатора замахала на меня руками, как на привидение, и пыталась что-то сказать, но только молча раскрывала рот, точно рыба…
Вот как мало надо современному человеку, чтобы потрясти его до самых основ.
Смешно. И грустно… Как будто они все сделаны по какому-то шаблону. И мысли у них – по шаблону. И всё, всё, всё…
Вот, пошила себе клоунские брюки в поперечную полоску, а мне говорят: "Это слишком смело! Слишком нестандартно!"
Эх!… так и хочется иногда воскликнуть словами гоголевского героя: "Скучно на этом свете, господа!…"
Так что приходится веселить себя такими малостями.
* * *
Стас зазвал меня в гости к своему знакомому – поэту Ефиму Черныху. Оставила у Ефима свои стихи. Обещал прочесть и позвонить. Но – ни звука. Ну, и ладно!
* * *
А потом Стас куда-то пропал – перестал приходить на репетиции.
Оказалось, он уже несколько дней в психушке на Каширке. Стас – талантливый парень, но пьёт, и в этом его беда. Говорит, что у него есть причина пить: развёлся с женой, и сильно тоскует о дочке. Вот, допился до белой горячки…
Еду навещать его на Каширку. Пообщаться можно в палисаднике у больничного корпуса. Палисадник за забором, который не перелезешь. Больных выпускают в этот палисадник под присмотром санитаров.
У Стаса там гитара. Пытается работать. Принесла ему свои новые стихи, он написал песню.
. Листья падают, запрокинув лицо…
. И колотит их дождь, как жестокий любовник.
. Огневое, бульварное, затяжное кольцо –
. Акварельный листок из чьего-то альбома.. Осень, осень,
. Испета поэтами,
. Позаляпана вся чернилами…
. Осень строчками фиолетовыми
. Излюбили мы…. Краской залита, смущена наготой
. И дрожит, как натурщица перед сеансом…
. У писак и художников
. снова сладкий запой –
. И ругают их мамы за горькое пьянство.. Осень, осень…
. Испета поэтами…
В один из моих приходов Стас познакомил меня с Гошей, своим соседом по палате. Гоше восемнадцать, он художник. Очень здорово рисует. Два-три штриха – и портрет готов! Рисует левой рукой. Потому что правой (до локтя) у него нет. Он приехал в Москву поступать в художественное училище. Гоша из Симферополя, говорит, что лучшего города на свете нет. В училище он не поступил, очень переживал из-за этого, все дни проводил в храме, молился, пытался понять, что ему делать дальше, он мальчик очень верующий. Говорит, что вера помогла ему пережить смерть матери. Его привезли в психушку прямо из храма. Кто-то из "работников" храма вызвал "скорую", чтобы увезли "этого сумасшедшего фанатика".
Пишу стихи, посвящаю их Стасу и Гоше, Стас тут же подбирает аккорды, сидим в пыльном больничном палисаднике, окружённом частоколом забора, и тихонько напеваем:
И в этом замкнутом кругу,
Где санитаров уши,
Поверить в радость бытия
Велят уставшим душам…
Тебя здесь лечат от тоски,
Уже проевшей до кости,
Уже проевшей до кости…И точно с финкой в животе –
В палатах этих тесных –
Мы так мучительно хотим
К своей неспетой песне!
Уже не петь бы, а кричать!
Но только велено -молчать.
Но только велено молчать…Скулит в решётчатом окне
луны щербатый профиль.
И к нам нисходит сам Морфей,
Дурманящий, как морфий.
Нам снится старенький рояль…
Холсты белеют, как февраль,
Холсты сияют, как февраль…На нас, наверное, лежит
Господнее проклятье.
Я постараюсь как-нибудь
До срока здесь не спятить…
А дальше я куда пойду,
Не нужный ни в каком дому?
не нужный ни в каком дому…
Песню мы так и назвали – "Неспетая песня".
* * *
В один из приходов на Каширку знакомлюсь с Гошиной тётей, которая навещает его. Тётя советует мне сходит в храм Николы в Кузнецах, послушать отца Всеволода Шпилера.
* * *
Идём в храм с Тишлер. Одна я как-то не решилась.
Пришли как раз к проповеди. Было воскресенье. Людей в храме – совсем немного: старушки и пожилые тёти.
Мерцание свечек и лампад, строгие лики икон – так таинственно и торжественно… Никогда ещё я не была в храме.
Отец Всеволод Шпилер. Мудрый, прекрасный старец… С глазами, полными печали, света и какого-то нездешнего покоя. Просто он всё ЗНАЛ. Знал, как будет потом – после… И – не боялся. И хотел, чтобы мы тоже не боялись.
Он говорил так просто, тихим голосом, без всякого пафоса, он обращался к каждому из нас. И ко мне тоже. Он стоял совсем близко, и каждому взглядывал в глаза. Он говорил о самом главном, о том, что меня волнует больше всего – о бессмертии души, о жизни после смерти… О том, что с этой, земной жизнью, жизнь не кончается… И о том, как вера преображает жизнь и наполняет её светом… Я слушала его и думала о тех, кого люблю, и кого потеряла: о лётчике дяде Павле, которого я обожала в детстве, а он разбился… О дяде Роме из Оренбурга, который дружил со мной, восьмилетней девочкой, и катал меня на своём старинном мотоцикле… дядя Рома был такой весёлый, а потом взял и умер… И тот, и другой как будто стояли сейчас рядом со мной в этом прохладном, полутёмном храме. Казалось: можно окликнуть их – и они отзовутся… Но даже и окликать не надо было, так ощутимо было для меня их присутствие. Только в эти минуты, впервые в жизни, я думала о смерти дорогих мне людей без горечи и протеста…
Это был праздник Преображения.
Мы бродили с Тишлер весь день по солнечной, августовской Москве, переполненные услышанным, не в силах расстаться и разъехаться по домам. (Дома о том, что мы были в церкви, рассказать было некому).
А вечером мы зашли ещё в один храм – в Брюсовском переулке. Была изумительно красивая служба… пение – почти ангельское… горячее пламя свечей… томительный запах ладана…
Когда вышли на тёмную улицу, Тишлер решительно сказала:
– Я больше в церковь не пойду!
– Почему?
– Так, чего доброго, можно и в Бога поверить!
– Почему тебя это пугает?
– Не знаю. Но пугает. Я как-то не готова к этому…
…Нет, я не стала вот так сразу христианкой и активной прихожанкой. Ещё многое должно было случиться – для того, чтобы это произошло. Но я почувствовала, что в моей жизни появилось ещё одно измерение. Как будто распахнулись двери в какую-то иную реальность…
Я пока стояла на пороге, не решаясь сделать шаг дальше. Даже не помышляя о том, что предстоит делать ещё какие-то шаги…
* * *
Последняя встреча с Моим Клоуном.
Прихожу опять на репетицию. Это уже конец августа.
Увидев меня, он спрыгивает со сцены, бежит по проходу мне навстречу:
– Где ты была? Почему так долго не приходила? Я соскучился!
– Сценарий писала.
– А для меня там есть роль?
– Нет… к сожалению. Там все герои положительные.
С ехидной улыбкой:
– Что же это за сценарий – без меня, негодяя?
Посмеялись. Но было видно, что его это задело.
Познакомил меня с пареньком, которого взял вместо меня к себе в театр – на микро-роли.
– Вот, ты не захотела, пришлось его взять. А я хотел, чтобы ты у меня работала.
Паренька звали Игорем. Он изумлённо уставился на меня:
– Послушай, а ты почему отказалась? – спросил он, когда Лёня отошёл от нас. – Не захотела в театр к самому Енгибарову?!
– У меня уже программа готова. На целый вечер в манеже.
– А… Так тебе надо показаться Анатолию Ивановичу Бойко.
– А это кто?
– Режиссёр оригинального жанра. Он готовит номера для эстрады и цирка.
– Но у меня уже всё готово!
– Но показаться-то кому-то надо? Тебя ж так просто никто не выпустит. Он тебе что-нибудь подскажет.
– Ты прав. Показаться кому-то надо…
…Я ещё посидела в первом ряду, посмотрела… Он то и дело присаживался рядом, когда на сцене репетировали другие. Жалела ли я, что отказалась идти к нему в театр? Нет. Теперь, когда решение уже было принято, я успокоилась.
Я думала: ничего, я ещё ему докажу, что я тоже кое-что могу… Он увидит, какая я хорошая ученица. Мы ещё встретимся на каких-нибудь жизненных перекрёстках… всё ещё только начинается!…
Ушла по-английски, не прощаясь.
* * *
Последнее стихотворение того лета…
. Уж я стихов давно Вам не пишу…
. Не обольщайтесь, мой актёр.
. Молчу, как будда.
. Лишь за окном сухой метельный шум…
. И плач, и хохот в обгоревших трубах…. С вечерней колокольни слабый звон…
. Под пеплом, пылью вещи и паркеты.
. Тактичен, ненавязчив телефон.
. Не беспокоят письма и приветы.. Ужасно весело!
. Как много в доме стен,
. И тень моя –
. во всех углах распята…
. Не ад. Не бред. Не обморок. Не плен.
. А день обычный…
. И на выбор – дата.
ОСЕНЬ-ЗИМА: ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПАНТОМИМЕ
Анатолия Ивановича Бойко я нашла во Всероссийской мастерской эстрадного и циркового искусства на ВДНХ.
Здесь, в старом шапито, была репетиционная база. Анатолий Иванович оказался деловым, приветливым дядечкой, лет тридцати пяти. Высокий, но не спортивного вида, в серьёзных таких очках и с лёгкими залысинами, у него была смешная походка: он выбрасывал длинные ноги вперёд себя, как журавль. При этом он был похож скорее на кабинетного учёного, чем на режиссёра оригинального жанра.
Я притащила чемодан с реквизитом, скрипку и зонтик в заплатах, свои клоунские башмаки, музыку, и показала ему некоторые свои репризы Он смотрел очень внимательно. Как кабинетный учёный. Ни разу не улыбнулся. Потом одобрительно сказал:
– У вас симпатичное клоунское косолапие. Вы мне нравитесь. Я беру вас в свою студию пантомимы. Приходите во вторник в Дом культуры МЭИ – энергетический институт, знаете? Я там занимаюсь с ребятами-любителями, которые потом, при желании, становятся профессионалами.
* * *
Дом культуры МЭИ.
…Большой светлый зал, зеркало во всю стену, классная, ритмичная музыка… Все в чёрном трико – это так красиво, графично!
Анатолий Иванович такой милый, всё так здорово мне показал. Хоть он и не очень спортивный, но, оказывается, отличный мим. Я даже не ожидала. Думала, он будет учить только на словах. У меня сразу всё стало получаться: и шаг на месте, и шаг против ветра, и волны гонять, из правой руки в левую, и обратно, из руки в ногу, и по всему телу, и воображаемый канат тащить, и ощупывать воображаемую стенку… Я кое-что уже умела, не зря ведь столько лет смотрела Енгибарова, изучая каждое его движение. Да и в студию к Арсену недолго ходила. Но здесь было много разных упражнений на пластику. Чтобы тело своё чувствовать. Чтобы работать с воображаемыми предметами. Чтобы двигаться в воображаемом пространстве. Чтобы из тела лепить то, что необходимо. Чтобы говорить телом без слов. Ну да, да… Как ОН. Как Мой Клоун.
Но в студии совсем мало народу: всего два парня и две девушки. Со мной – три.
Славка Самохин, Валера Фисенко, Славка ещё учится, смешной парень, похож на рыжего клоуна, Валера уже работает инженером, такой серьёзный, даже степенный, Людочка Коростелина – тоже инженер, а в юности занималась балетом, очень худенькая и потрясающе пластичная, зачем ей быть инженером, если она – прирождённая актриса! Наташа Жигло – смешная, рыжая, с непослушными кудряшками, угловатая, похожа на клоуна (гораздо больше, чем я). И вообще – отчаянная девчонка, купила себе мотоцикл и гоняет на нём. Гоняла даже в Крым!
Бойко говорит, что постоянного коллектива у него здесь не существует. Если приходит талантливый человек, он с ним делает номер и выпускает его на профессиональную сцену. Остаются здесь те, для кого пантомима – хобби для души, кто не собирается бросать своё основное занятие – учёбу в институте или работу.
Пантомима в начале семидесятых – это ещё такой экзотический жанр. Три человека блистали в этом жанре в то время: француз Марсель Марсо, а у нас – Енгибаров и Амарантов. Правда, у Амарантова больше жонглирования в номерах, чем пантомимы, но когда он идёт "пантомимическим шагом" в своём номере (то есть – идёт, не сходя с места), это так выразительно! Прямо магия какая-то! У зрителей – полный восторг. На вечерах пантомимы Енгибарова зрители прямо визжат от восторга, угадывая его персонажей. Енгибаров очень выразителен на сцене. Именно его пантомимы мне ближе всего (естественно!).
Да, были ещё в то время Чернова и Медведев из Театра на Таганке, у них была отличная программа, но ближе к балету: они лепили из себя скульптуры Родена. Скульптуры Родена на глазах у зрителя оживали… Одушевление мрамора! (Чернова и Медведев работали в светлом трико, а не в классическом чёрном). Это было феерически красиво! Ещё на эстраде работал мим Анатолий Елизаров. Его пантомимический язык был ближе к енгибаровскому.
Одним словом, у каждого работающего в этом жанре был свой стиль и свои любимые темы и сюжеты. Но поле тут, как говорится, было ещё непаханное, возможности пантомимы этими несколькими артистами не исчерпывались. Пантомима была хороша тем, что тут не было ничего засушенного, законсервированного, как в балете: все эти па-дэ-дэ, фуетэ и тэ. дэ. Язык пантомимы был очень индивидуален у каждого артиста. И о чём говорить, каждый решал сам. Тем более, когда вслух о многом сказать было нельзя. Пантомима была хорошей лазейкой в свободу. В свободу выражения себя без слов.