Отец и мать ожидали Надежду Ивановну подавленные, и тупые. Иван Саввич принялся разгорячать себя благородною и душевной речью:
- Я, Надя, говорю маме: так продолжаться дальше не может, не должно. Принимать подачки унизительно, невозможно. Чего хочет от пас этот человек? К чему все это приведет? Я предпочитаю умереть с голоду, я должен предпочитать. Я понимаю, что маме и тебе тяжело. Но такова судьба. Тут вся Россия, весь народ, а не одни Бурмакины. Надо иметь мужество раз и навсегда отказаться от…
- Прости, - перебила Надежда Ивановна, - ты говоришь о Вильяме Ивановиче?
- Я говорю об этом монстре, шуте гороховом, и несомненно жу…
- Прости, - опять прервала дочь, - я должна вам сказать, что… Вильям Иваныч предложил мне… выйти за него замуж. И я согласилась.
Приват-доцент и его жена вскочили со своих мест. Надежда Ивановна стояла бледная, недвижная. Мать протянула к ней руки, залепетала:
- Наденька, Надюшечка!.. Ведь ты его… ты его…
- Я люблю его, - сказала Надежда Ивановна.
4
Густые зеленя сменялись медью жнива, пепельно-лиловой коркой пара, голубыми равнинами снегов. По-прежнему на березах дрожали сережки, по-прежнему солнце прокалывало золотыми булавками растрепанную вату облаков, по-прежнему бабьим летом вихри подымали в рощах желто-рыжую, красную, кровяную сумасшедшую пляску.
Но час наступал скудный.
Назойливые тени горожан сновали от избы к избе в поисках хлеба, и избы бездушно глядели на них пытливо сощуренными, похожими на глаза мужиков оконцами. Деревня угрюмо ждала неминучей смерти, крепко держала остатки добра под спудом, в ямах, и даже дело Вильяма Сваакера как будто перестало расти.
В доме его, рядом с мельницей, наладилась по-деревенски ровная, на сторонний глаз скучная жизнь. С тех пор как деревня подивилась женитьбе Сваакера на бурмакинской дочке, он не забавлял мужиков ничем. Бурмакины перебрались на мельницу, усадебный дом заколотили, все утряслось, как в телеге под конец дальней дороги.
И вдруг Вильям Сваакер, словно по заказу, принялся чудесничать.
Зачалось с кремешков.
По весне на мельницу заявилась горстка сельчан попросить хозяина об одолжении.
- Нуждишка привела. Свёкор, выручай, небось и мы тебе когда пригодимся.
- Присадитесь, пожалуйста, - предложил Сваакер, показывая на размятую ногами проталинку и опускаясь на крыльцо, - прошу!
- Нуждишка, конечно, - повторили на разный лад мужики и вынули табак. - Крестьянство в нужде, как сказать… сильно прижало…
Сваакер отмахнулся от дыма, просители подождали говорить, пока он, не торопясь, осматривал их по очереди.
- Просьба у нас к тебе насчет хлебушка. Перебиться бы до нови.
- Давать вам хлеб? - громко спросил Сваакер, подымаясь с крыльца и переходя в наступление. - Сваакер давал хлеб, - значит, у него был хлеб! Теперь нельзя иметь хлеб, закон требовал весь хлеб отдавать для народ и для наша геройский красноармейский армий. Бедный Сваакер сам сидел с одна картошка в день! - взвизгнул он. - У Сваакер есть один тесть, и есть один милый теща, и есть прекрасный жена Надежда Ивановна, и это все с одна картошка в день! У тебя пустой голова! У тебя нет совсем мозг! У Сваакер нет ни один зерно хлеб! Запоминал? Ты тоже запоминал? Ты - тоже?
Он опять присел и мирно проговорил:
- Ну, вот все в порядке, и теперь я буду начинать разговор. Вам надо хлеб? Сваакер надо много кремешок. Да. Простой такой кремешок, в один, в два кулак, в три кулак, который валялся везде на поле, он только мешал пахать п портил борона у мужик. Сваакер будет собирать много такой кремешок, очень много воз, много вагон. Вы будете возить па Трансвааль кремешок, Сваакер будет давать хлеб.
Он снова внезапно привскочил, протянул ладонь и грозно крикнул:
- Время - дорог, по рукам!
Кто-то усмешливо спросил:
- А почем же платить станешь?
- Фунт против пуд! - быстро сказал Сваакер. - Каждый пуд камень - каждый фунт хлеб!
Испитой, желтый парень бестолково взмахнул руками:
- Бреши! Развесили уши-то, он налопочет, только слухай! Обманщик!..
Вильям Сваакер рванулся к парню, схватил его за плечо.
- Как тебя зовут?
Он сверлил парня напряженно мигающим здоровым глазом.
- Аким, - сказал парень, недовольно подбирая плечо.
- Вот тебя зовут Аким, так запоминай мой слово. Сваакер никогда не обманул. У Сваакер стальной слово. Все будут привозить кремешок, Вильям Сваакер будет платить. А ты, Аким, пустой голом, я не буду тебя знать!
Он прыгнул на крыльцо, оттуда раскланялся п исчез за дверью.
Весть, что Сваакер покупает позами камни, мгновенно облетела округу. Но никто не решался сделать почин, повезти первый воз на мельницу, чтобы навсегда стать посмешищем деревни. Больной, озлобленный Аким вышучивал посулы Сваакера, издевался над доверчивыми мужиками.
Но дня три спустя захудалый мужичонка с хутора, чуть забрезжило, покатил сторонкой в иоле, собрал на меже возок камня и заявился на Трансвааль.
Сваакер подошел к возу, пощупал камни, прищурился на возок, спросил:
- Почем?
Мужичонку ударило в пот, он утерся рукавом, испуганно пролепетал:
- Да ведь как твоя милость сказывал…
- Ну, хорошо, - сказал Сваакер, отступая па два шага и примериваясь к возку глазом. - Пудов двадцать есть?
- Да двадцать должно быть, - согласился мужичок, - хоша не вешамши трудно, ну, а не мене как двадцать!..
- Мешок есть?
- Мешочек захватил, пожалуйте, - ответил мужичок и торопливо выдернул из-за пояса закорузлую тряпицу.
- Веди свой рысак, я буду показать, где валить кремешок!..
Камни были ссыпаны за мельницей, над обрывом буковища. И, ничуть не медля, с деловитым спокойствием Вильям Сваакер повел мужика в амбар, зачерпнул из закрома зерна, прикинул полпуда на весах и, словно в лавке, закрутив мешок узлом, подал его мужику.
Тут только мужик поверил в серьезность дела, сразу проникся почтением к себе, стал медлительным и важным.
- Еще привезти ж тебе камню-то? - спросил он и добавил, помолчав: - Камень стоящий!..
Он пошел из амбара солидно, не спеша обернул лошадь, медленно тронул. Но едва скатился с моста и въехал на плотину, стегнул вожжами по ногам лошади, по крупу, животу, раз, другой, третий, пока кобыленка не понеслась вскачь. Правил он в поле, на межу, за кремешками…
С этого дня, не переставая, росла за мельницей, над буковищем куча камня, и по утрам на Трансвааль со всех концов ползли тарахтевшие кремневиком телеги…
Вслед за историей с кремешками, озадачившей и странно приободрившей мужиков, Вильям Сваакер поразил всех новой неожиданностью. Он прогнал своего тестя.
В том, как приват-доцент Бурмакин покинул Трансвааль, было что-то похожее на уход с мельницы первой жены Сваакера: вышло все тихо, незаметно, как будто сам Бурмакин, отдохнув в деревне, решил поехать в Москву.
Перед отъездом Иван Саввич, боясь растрогаться, произнес речь о долге гражданина и ученого, объявил, что задумал новый труд, выполнить который без библиотек, без университета невозможно. Он утаил внушительный разговор с зятем, не в меру бодрился, опасливо покашиваясь на Сваакера. Но он заслужил полное одобрение. Вильям Сваакер, уложив на воз мешки, корзинки, чемоданы, отвел приват-доцента в сторонку.
- Мерси, мой дорогой тесть и папаша, вы - великолепный герой! Но я хотел, чтобы вы еще один раз понимал меня. Трансвааль будет большой дело, тогда наш родной мужицкий власть будет говорить: зачем на мельнице поживает помещик Бурмакин? Это - буржуй, который нанимал для себя Сваакер, чтобы попрятаться на него, его надо выгонять и Трансвааль делать народный достояний!
- Понимаю, да, понимаю, - бормотал Иван Саввич, торопясь к повозке.
- Я буду присылать вам, дорогой папаша, немного мука, немного сала и крупа, и вы будете как-нибудь прекрасно жить в наш революционный столица и писать ваш большой ученый сочиненье!
Кучер впрыгнул на грядку телеги, Иван Саввич замигал, в отчаянье махнул рукою, выжал из себя, заикаясь:
- Аня!.. Анечка!.. Надюша!..
Вильям Сваакер воззрился в небо и торжественно обещал:
- Клянусь, я буду сохранять ваша родная жена и моя родная жена Надежда Ивановна!
Он быстро, как в торопливой молитве, зашептал что-то мягкими, отвислыми губами.
Повозка дернулась, Иван Саввич закрыл лицо. Анна Павловна уткнулась дочери в грудь…
Необычное, продолжительное затишье в жизни Вильяма Сваакера сменилось бурной деятельностью. Он точно спохватился, работа его вдруг пошла скачками во всевозможных направлениях, он вспомнил даже о своей общественной миссии.
На новом наборе рекрутов перед сельским сходом вновь вырастает его величественная, громадная фигура, засверкав металлом лысины, холодным блеском глаз, звеня переливами фальцета.
- Вы можете говорить, что Вильям Сваакер обманул вас один раз в жизни? - вопрошает он безмолвный, захолодалый сход. - Нет! И теперь Впльям Сваакер давал свой честный слово, что этот война - самый последний война и мы доживал скоро до полный мир и до полный счастье! Мы должен давать только еще одни раз солдат и не должен попрятывать наш сыновья в лес, чтобы они становился зеленый. Мы должен побеждать Польша, и потом будет лучший счастье для весь наш несчастный, бедный, хороший народ!
Вильям Сваакер снижает голос, пригибается, медленно, бесшумно близится к мужикам и, шипя, точно заклиная змею, размеренно шепчет:
- Вы знает, кто стоял за спина Польши, когда он пошел против Росси"? За спина стоял ан-глп-чан! Ап-гли-чан! Это - ужасный враг человеческий счастья - ан-гли-чан!
Сваакер распрямляется, входит в гущу толпы, осматривает ее, как вожак, грозно приказывает:
- Русский народ делал революций не для англичан! Мы не должен позволять англичан брать наша земля, иаш дети, наша жена! Вильям Сваакер знает, кто такой англичан! Вильям Сваакер - бур. Он жил с его отец, тоже Вильям, тоже Сваакер, в его прекрасный родина, в теплый страна Трансвааль, в далекой Африка.
Сваакер приостанавливается, его голос вздрагивает на последнем слове, воспоминания тронули его, он говорит с нежной грустью:
- В теплой страна Трансвааль мой бедный родной народ бур честно работал и делал счастливый жизнь, и еще думал о наш господь бог, учил маленький дети бибель и сам всегда читал этот святой книга. Тогда приходил англичан…
Сваакер наливается темной кровью, стеклянный глаз его как будто белеет, он долго не может выговорить ни слова. Потом вдруг мнет кулаками воздух, хватает невидимого врага, душит его, хрипло приговаривая:
- Начинал вот так, и потом - так и еще - так, вся наш бедный народ! И потом хватал жена и дети, сажал в лагерь и там - так, так! - раздавливал его башмак всё, всё! Потом брал ваш бедный Сваакер за шея, и запирал его в тюрьма, и давал вот такой крошечка сухой хлеб и один капля совсем горькой вода в день. Тогда Сваакер подумал, что приходил конец, читал бибель и подождал смерть. Но бог не дал Сваакер смерть, давал один болезнь, и Сваакер потерял там все собственный зуб! Вот!
Он с хрустом вынимает изо рта челюсти, они влажно поблескивают желтизною мастиковых кубиков и золотом пружинок. Но Сваакер не успевает показать челюстей мужикам - Аким кричит на весь сход:
- Этот рас-ска-жет! То говорил, что его немец прикладом потчевал, а нынче, слышь, англичанин!
Сваакер вставляет челюсть в рот, щелкает языком, присасывая зубы к дёснам, расталкивает толпу, идет к Акиму.
- Это ты? Я тебя знал! Я говорил про зуб? А? Я говорил про глаз! Немец выбивал Сваакер глаз, англичан отнимал зуб!
Но Аким уже не может удержаться, трясет кулаком над головами мужиков, вопит:
- Тебе легко уговаривать, тебе последнего не отдавать, у тебя пузо-то - во-о!
Тогда весь сход становится на дыбы, и сквозь стон чуть слышны голосистые выкрики:
- Последнего коня отымают!
- У тебя сынов нету, ты можешь!
- Небось бурмакинского жеребца зажилил!
Сваакер смиренно наклоняет голову, ждет, пока улягутся крики. Его покорность гасит мужичий гнев, тт тихое причитанье Сваакера понемногу вкрадывается к шум.
- Бедный Сваакер! У него никогда не был сын! Он так хотел иметь один сын! Но для война каждый должен носить жертва! Сваакер хочет отдавать для война прекрасный лошадь, который он кормил, и почистил, и так любил, как родной сын!
- Айда на мельницу, давай коня! - яростно кричат мужики. - Айда!..
Минуту спустя Сваакер, облепленный мужиками, едва поспевавшими за ним, шествовал по деревенской улице. Следом за гудящей толпой мчались ребята, забегая вперед, пугливо и озорно тараща глазенки на выступавшего с военной решимостью громоздкого человека.
У Трансвааля крестьяне остановились, Вильям Сваакер пошел во двор, вывел из конюшни жеребца.
Трехгодовалый буланый конь был красив. Холеный желтоватый стан его отдавал на солнце огнем отливов, густо-черная грива переходила па холке в темный ремень, плавно бежавший но хребту. Жеребец часто перебирал ногами, нетерпеливо закидывая вперед отлогий лоснящийся круп, точно норовя стать к хозяину грудью, косил на мужиков черный влажный глаз.
Сваакер подвел коня к крестьянам и сунул повод подвернувшемуся мужику.
- Пожалуйста, - плаксиво сказал он, - берите этот лошадка, этот жертва Сваакер для войны против англичан!
Но едва мужик потянулся к поводу, как конь шарахнулся в испуге, и крестьяне рассыпались по сторонам. Сваакер как будто ничего не заметил.
- Прошу, берите мой лошадка и отводите в город, - продолжал он, протягивая повод другому мужику.
Конь забил ногами, выворачивая комья грязи, прижал уши, фыркнул. Никто не решался подойти к нему ближе, и Сваакер напрасно совал копчик узкого довода вправо и влево. Наконец он крикнул:
- Аким, ты очень замечательный, храбрый мужик, принимай, пожалуйста, мой лошадка!
Аким вышел на круг, по которому танцевала лошадь, кинулся к ней, перехватил у Сваакера узду, коротко, под самой губой жеребца, сильно потянул книзу и взмахнул, для острастки, свободной рукою. Но в тот же миг конь дернул голову, оторвал Акима от земли, приподнял, кинул и, захватив зубами Акимово плечо, снял до локтя рукав полушубка.
От суматохи, смеха и криков - убьет! убьет! - буланый загорячился еще больше, мощно вздыбился, и Аким кое-как, на карачках, пустился спасать свою душу. Сваакер поймал повод, запрыгал обочь лошади, смешно отставляя назад ноги, хороня ступни от копыт и - словно в отчаянии - повизгивая:
- Спасите меня от этот зверь!.. Сваакер не знал, что с ним поделать!.. Этот лошадь убьет меня!.. Ой, он будет выбивать мне последний глаз!.. Я умолял вас, избавьте меня от этот лошадь, берите его для война!
Когда мужики вволю посмеялись над прыгающим Сваакером, над оторванным рукавом Акима, над собою, хозяин со спокойной ловкостью одернул коня, сказал ему непонятное слово, и он пошел за ним на конюшню, навострив уши, обмахивая черным хвостом огненный глянец боков…
Расположение духа Вильяма Сваакера в этот день было прекрасно, и он легко покончил с двумя поджидавшими его неприятностями.
Нежданно-негаданно на Трансвааль явился старый владелец мельницы. Все богатство его было с ним: сума за спиною, подожок в руке, лапти с веревочными оборками на ногах. Он вытянул из-за пазухи запродажную, дал ее Сваакеру и стал ждать, что тот скажет. По бумаге выходило, что задатку за мельницу было дано десять тысяч, а пятнадцать оставалось за покупателем. Сваакер накормил гостя, набил его суму хлебом, потом вывел мельника на улицу и сказал:
- Видишь, вон стоит мужик, вон стоит задом? Это - настоящий хозяин мельница! И во-он баба доставал в колодец ведро вода, видишь? Это тоже хозяин мельница! Мельница - народный! У меня может отнимать мельница каждый минута, я всегда видел один только сон, как меня прогнали с Трансвааль. Зачем я буду заплатить деньги за чужой добро? Ступай, оставайся странник, для человек - это лучший счастье!..
Мельник не простился с ним, Сваакер растерянно посмотрел на его лапти, вернулся домой, раскопал в чулане сношенные сапоги и велел работнице воротить нищего. Но нищий не вернулся…
Вечером, за столом, вечно тихая Анна Павловна внезапно осмелела. Она долго говорила о судьбе, об уехавшем на верную смерть муже, о черствых сердцах, пока не решилась кратко и неожиданно заключить:
- Совсем вы, Вильям Иваныч, не любите Наденьку!..
Сваакер вскинул брови и на мгновение застыл.
- Я думал, милый мамаша, мой жена имеет язык, по… но он молчит…
- Ах, Вильям Иваныч, ну, что мы будем шутить! Разве вы не видите, что с Наденькой сталось? Краше в гроб кладут!
- Зачем - в гроб? - испугался Сваакер, привскочив в своем кресле. Он затряс руками, попеременно обращаясь к жене и теще: - Я ничего но знал. Я давал моя жена лучший кусочек, я давал ей музик, я перетаскивал сюда двадцать пуд книги, я…
- Будет притворяться! - с сердцем прервала его Анна Павловна. - Ведь и слепой видит, как вы Наденьку обманываете!
- Сваакер обманывал?
Надежда Ивановна пошла в соседнюю комнату. В дверях она обернулась, брезгливо и устало проговорила:
- Оставьте, мама, прошу вас!
Но Анна Павловна расплакалась, слезы у нее сыпались бойко, точно веселые капли июльского дождика, и, отряхивая их со щек, с подбородка и кофты, она лепетала полные обиды слова:
- Изменять тут же, за стенкой, рядом с кроватью жены, изменять с батрачкой!..
- Кто это говорил вам, несчастный женщин, кто говорил, что Вильям Сваакер - такой ужасный ловелас?..
- Да, милый мой, она же сама и сказала! Она же от тебя тяжелой ходит!
Сваакер погладил лысину. По лицу его разлилось спокойствие, он удобнее уселся в кресле.
- Если она говорил - она лучше знает. Это надо решать совсем не так. Вы не должен делать сцена. Вильям Сваакер не любит крик и слез, он делал начало, он будет делать конец. Вы не понимал современный… как это? - супружниство, да! Женщин раскрепостился, мужчин раскрепостился тоже! Вы - старый женщин, мамаша…
- Да сами-то вы - старый хрыч, стыдно! - крикнула Анна Павловна и убежала к дочери.
Вильям Сваакер, посидев минутку и неподвижности, улыбнулся, посмотрел вслед теще и убежденно, негромко сказал:
- Со старый хрыч это не может случаться. Да, это может случаться только всегда с молодой хрыч…
Он пошел на кухню. Работница, вертко размахивая заткнутым подолом, мыла пол. Она разогнулась, проворно откинула сухим локотком упавшие на лицо волосы, весело глянула на хозяина. Он показал пальцем па ее живот, окруженный пышными сборками подобранной за пояс юбки, спросил:
- Ты… это? Да?
- Быдто не знаете? - засмеялась солдатка, - Поди, чай, третий месяц!
Она была круглой, плотной бабенкой, черные глаза ее постоянно сверкали радостью, смуглая кожа гладко и туго обтягивала ее. Вильям Иваныч подошел к ней, помял и пощупал ее лопатки, плечи, грудь, зажмурился и сказал:
- Хорошо! Но тебе не надо больше работать на Трансвааль! Я буду давать тебе хлеб, сало, крупа, два баран и куриц и буду починять твоя хата. Если будет девочка, я буду давать еще два баран. Если будет мальчик, сын, сыночек, я буду давать корова! Запоминал? Согласен?
- А мне ж не все равно? - звонко воскликнула солдатка, окуная тряпку в ушат. - Ты ж ко мне на новоселье придешь? - слукавила она и тут же рассмеялась…