Но в том и дело, что нынешнее счастье было хоть и коротко, но так слепяще, что он не согласился бы променять его на все долгое прежнее благоденствие. И до следующего мига короткого нынешнего счастья согласен был коротать свою раздвоенность, и осеннюю тоску, и бессмысленность платы за непредательство.
И чувствовал, что домашние понимают, что папаша не тот, не прежний, он явно не в порядке, веселость его сменилась дурашливостью, бодрость - суетливостью, и в этой суетливости случаются провалы - он иногда теряет контроль, и тогда тело его как бы раскисает в кресле, это воля к игре покидает его, он теряет контроль над собой, сознание его меркнет к окружающему быту и блуждает где-то вдали, юг ли вспоминает: вот они идут в гору, да, всего чаще - именно идут в гору, взглядов перехлест, короткое, отлетевшее счастье, - и Николай Филиппович, чувствуя на себе удивленный взгляд жены или сына - видно, улыбка блаженного воспоминания скользит по его лицу, - сразу подбирается и посылает зрителям просительную улыбку: вот вздремнул, сон видел странный - ну, ему прощение и отпущено, да, видно, папаша неудержимо стареет.
Глава 4
Зима
Так он жил. За два дня они с Константиновым составили нужное письмо, приложили результаты испытаний морковоуборочного комбайна "Бумалуч", а также копию заключения ВАСХНИЛ (рекомендуем запустить машину в серийное производство), и теперь оставалось ждать реакции на это письмо.
В октябре Сережа переехал в новую двухкомнатную квартиру. Переезд был прост: два чемодана вещей, диван-кровать, коляска, какие-то ящики и книги, все остальное - молодая надежда на дальнейшее благополучие. И когда Николай Филиппович оставил Сережу, Свету и Николашу в их новом жилище и бродил по своей опустевшей квартире, то его не покидало предчувствие: а ведь не к добру этот переезд, пусто в квартире, всюду разор, сиротство. И это новая трудность - то хоть мог отключаться, разговаривая с сыном и невесткой, возясь с внуком, теперь же остался один, и как же это доиграть роль достойно.
Покатилась жизнь. Душа Николая Филипповича разрывалась между домом и работой. Дома - заботливый муж и отец, так душу настраивал, идя с работы домой, что вот еще этот вечер следует выдержать, обозначив радость и благодушие, он полностью доволен окружающим. А утром нетерпеливо стремился на работу - он увидит Тоню, ей уже отдельный стол выделили - Витя Кифаренко на два месяца уехал в командировку, - да и нельзя же бесконечно сидеть за одним столом, испытывая терпение сослуживцев.
А на смену осени ранняя зима пришла, ударили морозы, встречаться в парке стало невозможно, а другого пространства - замкнутого, разумеется, - не было. Так и виделись - бегло, несколькими фразами обменивались на ходу, а помнишь, помню, конечно, как забыть возможно, месяц, даже полтора месяца разлуки выдержал Николай Филиппович, но дольше выдержать не смог - непременно должен ее видеть. И тогда Николай Филиппович сообразил, что хоть иногда, хоть раз в неделю, можно встречаться и на работе.
И это просто: работа начинается в половине девятого, а впускать рвущихся к работе людей начинают в семь, так если приходить за час до работы, да если не вместе, а порознь, с десятиминутным разрывом, так ведь за час можно поговорить и обняться бегло. Эрзац-свидания, конечно, но что поделаешь, если двум людям негде приткнуться в осенне-зимнее время, он мог бы комнату снять, но даже если б комнаты сдавались, сделать этого нельзя, потому что Людмиле Михайловне в тот же вечер стало бы известно, где муж проводит время, - это ж провинция, малая точечка.
Раз или два в неделю они встречались в помещении группы Николая Филипповича. Боже мой, на какие только унижения не идет человек, чтоб судьбу обмануть, чтоб только привычное течение жизни не нарушить, чтоб не стать в глазах другого человека предателем.
Разумеется, дело невиданное, чтоб кто-то так рвался на работу и приходил за полчаса до ее начала, а все ж какое это унижение, какой суетливый одышечный страх. И отказаться от встреч Николай Филиппович не мог - пусть так, пусть в страхе и суете, а все же она рядом сидит и вот ее глаза, губы, плечи, а Тоня соглашалась встречаться потому, понимал Николай Филиппович, что хоть и боится и трепещет от страха, но ведь если он настаивает на этих встречах, значит, они необходимы ему, и она согласна была терпеть страх, чтоб только Николаю Филипповичу было лучше.
Они все время были в предчувствии, что вот-вот что-то должно произойти, чему они помешать не в силах, снова Николай Филиппович чувствовал себя зависшим над пропастью, и катастрофа может стрястись со дня на день, и он не в силах предотвратить ее.
Однажды они сидели на диване, Николай Филиппович гладил Тоню по голове, утешал: ну, ты потерпи, девочка, это не может продолжаться бесконечно, глядишь, кто-нибудь из друзей уедет в командировку и попросит приглядеть за его квартирой, может, что другое подвернется, нет, это никакое не унижение, что мы здесь, разве ж можно унизить людей, если они любят друг друга; а до работы оставалось минут сорок; да, я согласен и так, только бы с тобой рядом: они сидели обнявшись, вовсе позабыв о близкой катастрофе.
И вдруг в комнате вспыхнул свет. Он был тем неожиданнее, что в коридоре не было слышно шагов, следовательно, человек к этой комнате подкрадывался.
Николай Филиппович защитил ладонью глаза от света, а когда ладонь отвел, то увидел в центре комнаты Людмилу Михайловну. Потерянно смотрела она на них. Тоня отстранилась от Николая Филипповича.
- Так! - выдохнула Людмила Михайловна. Она хоть ожидала увидеть чужое свидание, однако не могла очнуться от потрясения.
- Тоня, ты сейчас иди домой и сегодня на работу не выходи, - спокойно сказал Николай Филиппович. - Я тебя прошу. Ты в этой сцене не повинна. Сиди весь день дома. Завтра скажешь Константинову, что на весь день ездила на станцию в Губино. Он поверит. Потому что Людмила Михайловна не станет выносить сор из избы. Этого ей не позволит ее гордость.
- Я не могу вас оставить.
- Нет, вы-то как раз можете нас оставить, - сказала Людмила Михайловна. - Вам не следует присутствовать при семейной сцене.
Тоня в дверях испуганно посмотрела на Николая Филипповича, он кивнул ей - ничего, девочка, иди домой.
- Так! - сказала Людмила Михайловна. - Что все это значит?
- Ты что - слепая? Это значит - свидание. Это значит - не надо выслеживать мужа. Это унизительно. Я от тебя не ожидал.
- Ты прости меня. Я и сама не ожидала. Какое-то помрачение у меня. Но ведь и стыд какой. И какой же ты негодяй, Нечаев.
- Только, пожалуйста, без сцен. Зачем же терять голову в совершенно ясной ситуации.
Вот этот твердый тон больше всего и поразил Людмилу Михайловну. Но не лепетать же Николаю Филипповичу слова оправдания, дескать, седина в висок, бес в ребро, и ничего серьезного, так, шалости стареющего мужчины, а только лепет мог спасти семенную жизнь, однако унизиться Николай Филиппович не мог - в нем была сейчас та ясность, какая бывает у человека, которому совершенно нечего терять.
- Ты посмотри на себя - ворот рубашки расстегнут, галстук сбился. Стыд какой. - Вот до нее стало доходить понимание случившегося. - Да это же низость: она ровесница нашего Сережи. Ты селадон.
- Прекрати, Люда. Не унижайся.
Он подошел к ней, чтоб как-то успокоить, но она в беспамятстве уже оттого, что муж, ее собственность, ее вечный обоз, так обманул ее, что уже не собственность и не обоз и, следовательно, всю жизнь она обманывалась на его счет, звонко ударила Николая Филипповича по щеке. Он отшатнулся. Затем с силой сжал ее руки и сказал:
- Все! Это все!
И Людмила Михайловна сразу обессилела, ноги ее начали подкашиваться, и она упала бы на пол, но Николай Филиппович успел подставить стул. Людмила Михайловна рукой держалась за сердце и тяжело дышала.
- Что с тобой, Люда? - испугался он.
- Сердце. С утра болит. А сейчас как ножом ударило.
- Сейчас, я сейчас, - засуетился Николай Филиппович. - Выпей воды. Я вызову "скорую помощь". Ложись на диван, легче будет.
Он вызвал "скорую помощь", все беспокоился возле жены, бросился к проходной встречать врача - и встретил, быстро прикатили; врач осмотрел Людмилу Михайловну, сделал обезболивающий укол, сходил за носилками, и они с Николаем Филипповичем отнесли Людмилу Михайловну к машине.
- Надо инфаркт исключить, - сказал врач. - На то похоже.
Когда они вталкивали носилки в машину, Людмила Михайловна поманила пальцем Николая Филипповича. Он склонился над ней, и она сказала тихо:
- Только не вздумай приходить в больницу. Ненавижу!
Потерянно бродил Николай Филиппович по бюро - никого еще не было. Все кончено. Он ждал постороннего вмешательства в свою судьбу, у него не хватило отваги судьбой распорядиться самостоятельно, и вот расплата - приход ожидаемой беды и катастрофы. Только бы у Людмилы Михайловны не инфаркт. Оправдания нет, прощения нет, ах, не в оправдании, не в прощении дело, не о себе сейчас тревога, о Людмиле Михайловне - ведь ближайший, драгоценнейший человек. И все из-за него.
Появились первые сослуживцы. Они, пришедшие чуть раньше времени, шли вальяжно, распахнув пальто, в руках держа шапки, за ними деловито шли люди, пришедшие вовремя, вот они разделись, сели за столы, и сразу взрыв звонка, а вот и те, кого звонок застал в коридоре, они летят по-заячьи, глаза суетятся по сторонам - нет ли поблизости начальства.
Николая Филипповича раздражала всякая мелочь - да что ж это за суета из-за пятиминутного опоздания, когда в это время решается жизнь Людмилы Михайловны.
В девять часов он позвонил в приемный покой больницы и узнал, что Людмила Михайловна находится на лечении в терапевтическом отделении больницы и что у нее подозревают инфаркт миокарда.
Тогда Николай Филиппович оделся и вышел на улицу. Стоял густой неподвижный туман. Двухэтажное здание напротив казалось разорванным в клочья. Чуть начинало светать. Это декабрь - самое темное время. Морозило. Николай Филиппович, чуть выставив левое плечо, продирался сквозь липкий туман.
Он вошел в ординаторскую терапевтического отделения, поздоровался с заведующей Лидией Васильевной. Она много лет знает Нечаевых, Николай Филиппович лечился у нее. Ей пятьдесят лет, Лидии Васильевне, у нее годовалый внук, но глаза ее светло-голубые, не замутненные печалью, как у юной девушки.
- Ну что? - спросил Николай Филиппович.
- Да вы успокойтесь.
- Так, а что?
- Да я затрудняюсь сказать. Боли снимал дежурный врач, он подозревает инфаркт. Будем исключать.
- Но она здоровый человек.
- Ах, Николай Филиппович, все мы здоровы до поры до времени.
- Это я понимаю. Так я пойду к ней?
- Нет, посидите пока вот здесь. У Людмилы Михайловны доктор снимает электрокардиограмму, а Сережа ей помогает.
Николай Филиппович сел на диван и погрузился в терпеливое ожидание. За окном уже рассвело. Зябкий неясный свет заливал двор, разбавлял туман холодным синеватым молоком.
В ординаторскую вошли Сергей и молодая женщина с лентами кардиограммы в руке. Николай Филиппович встал, сделал к Сергею шаг, затем остановился, все не отводя от сына взгляда.
Молодая женщина разложила на столе ленты.
- Инфаркта нет, Сергей Николаевич. Давайте посмотрим вместе. Вот и вот. Я все распишу подробно.
- А это? - спросил Сергей.
- Ну, это нарушение трофики. Скорее физиология - дань возрасту. Нет, хорошее сердце, - сказала молодая женщина.
- Ну, вот и хорошо, - сказала Лидия Васильевна, - я слушала ее, по-моему, тоже инфаркта нет. Какое-то у нее потрясение. Не хочет говорить, только плачет. Значит, это не инфаркт, а функциональные дела.
- Вот и хорошо, - обрадовался Сергей.
Николай Филиппович был так измучен оцепенением ожидания, что на проявление радости сил не осталось.
- Она полежит у нас несколько дней, - сказала Лидия Васильевна, - дадим ей успокаивающих средств, укрепим маленько да и отпустим.
- Спасибо вам, Лидия Васильевна, и вам, доктор. Я не ходил покуда к Людмиле Михайловне, не хотел вам мешать, а теперь посижу у нее.
- Погоди, папа, - сказал Сергей. - Мама заснула. Пускай спит. - Он надел шапку, накинул на плечи пальто.
Вышли в закуток перед ординаторской.
- Пройдемся по двору, - предложил Сергей.
- Да, только ты надень пальто как следует. Простудишься. Ну, как мама?
- Да ты же все слышал. Плакала все время навзрыд. Вот теперь успокоилась.
Туман рассеивался. Солнце висело низко, - светило смутно, то был расплавленный дынеобразный слиток. От смутного его света снег был сер и тускл. Он скрипел под ногами. Сергей запахнул пальто и поднял воротник.
Они шли по двору вокруг хирургического отделения. Как же томился Николай Филиппович, что ему сейчас предстоит рассказать сыну о причине ссоры. Он знал, что Сергей чувствует это его томление.
- Да, мама нас очень напугала, - сказал Сергей. - Представь себе, я потрясен даже не самой болезнью, а именно сознанием, что мама так же слаба и беззащитна, как прочие люди. Когда я увидел, что в ней нет привычной уверенности и властности, я потерял голову. Все люди слабы и имеют право заболеть - и я, и ты, и все, - но только не мама.
- Пойми меня, сын, - начал Николай Филиппович, - и не осуждай сразу. Ты взрослый человек.
Николай Филиппович ждал, что Сергей поможет ему наводящими вопросами, но тот терпеливо ждал.
- Я, представь себе, полюбил другую женщину. - Все, слово сказано, мосты сожжены, в шутку обратить дело невозможно. - Ну вот, а мама об этом узнала. И сегодня убедилась в этом. Она тебе не рассказывала, как убедилась?
- Нет.
- Тогда и я не скажу. Захочет, сама расскажет. Да это и неважно. Не сегодня, так завтра убедилась бы.
- Отчего же? Многие люди долгие годы ведут двойную жизнь, и все у них получается ладно.
- Ты это серьезно?
- Конечно, серьезно. А ты, что же, - маме взял да во всем и признался?
- Нет, я не признавался. Я лгал.
- Ну, а многим людям ложь сходит десятки лет.
- Я бы так не смог. Я, видно, другой человек. Я бы долгую двойную жизнь не выдержал.
- Я знаю немало умных людей, которые неплохо чувствуют себя в таком положении.
- Ты меня удивляешь, Сережа.
- Чем же? Сухостью? Рассудочностью?
- Да, вот именно рассудочностью. Ты меня не понимаешь.
- Почему же я тебя не понимаю? Я понимаю. Тоня, без всякого сомнения, человек замечательный. Я и сам был в нее влюблен в девятом классе, тайно, правда, и она об этом не знала. И дело не в ней, а в тебе. Я ведь в августе тебя предупреждал.
- Я хорошо помню.
- Тогда это были слухи, но на всякий случай я высказал свое отношение. И я не вижу, почему должен его менять. Прости, что я говорю сухо.
- Ничего, я помаленьку привыкаю.
- Я понимаю, тебе сейчас тяжело, ты, я думаю, хотел бы, чтоб все развивалось естественным образом, плавно, и уж, во всяком случае, без вмешательства посторонних сил в виде семьи, случая, быта. Ты, я думаю, хотел бы полагаться только на время. Так ведь?
- Так.
- Но на время, выходит, полагаться нельзя. Мама безостановочно плачет и говорит, что не видит смысла жить дальше. Она так считает: вот мы с Олей уже взрослые и в ней особенно-то не нуждаемся, она свой долг исполнила, вот думала, что нужна тебе, но теперь она не защита, а помеха, и потому ты ее предал - это ее слова. Так что пойми и ты меня, у тебя есть надежды на будущее, раз ты решил поговорить со мной, а у мамы таких надежд нет. Ее защищать могу только я.
- Я рассчитывал не на жалость, а на понимание.
- Я и стараюсь понять тебя. Зная маму, ее самолюбие, ты ведь все заранее взвешивал. И для тебя так вопрос и стоял: или Тоня, или семья. А семья - это мама, Оля, я и мой сын.
- Но ведь бывают случаи, когда человеку не до расчетов.
- Я понимаю, это красиво звучит. Однако для тебя вопрос все-таки стоял - или роман, или семья. Мама несчастна, и я приму ее сторону. Ты рассчитываешь на высшее понимание, на всепонимание, но оно невозможно, поскольку речь идет не о людях вообще, но конкретно о моей матери. И я всегда буду на ее стороне, потому что больше ей рассчитывать не на кого. Если ей будет плохо всегда, значит, я никогда не буду способен на всепонимание и всепрощение.
- Ты ничего не понял, Сережа. Мне очень тяжело, сын, - не сдержал жалобы Николай Филиппович. - Если б я не дорожил вашим мнением, дело не дошло бы до скандала. У меня не хватило сил на разрыв. Ты даже не можешь представить, как тяжело мне было от раздвоенности. Я не мог поговорить с вами, потому что боялся. Хотя и полагал, что вправе распоряжаться собственной жизнью. Мне сейчас очень трудно, сын.
- Конечно, еще бы. Тебе еще предстоит что-то решать, а за маму уже все решено. Тебе тяжело от предстоящих решений, а ей тяжело, что ничего не нужно решать. Вы просто разные люди. И потом я не верю, что есть такая любовь, ради которой можно оставить детей и жену. Я уверен, что взрослый человек, и во всяком случае человек цивилизованный, обязан уметь себя сдерживать. Но вообще-то я действительно считаю любовь к детям несколькими порядками выше любви к женщине. Как, к слову говоря, и долг. Если человек не расстался с женой, когда она была молода, то оставить ее, когда она немолода, он не имеет права. А если он оставит новую любовь, чтоб не предавать жену, то это мы назовем справедливостью.
- Но что делать человеку, если он действительно любит, да так, что ты даже и представить не можешь?
- Я уже отвечал на этот вопрос: терпеть. Только терпеть.
- А, все то же, - огорчился Николай Филиппович. - Старыми песнями про долготерпение никого убаюкать нельзя.
- Но в таком случае человек должен быть готов расплачиваться за свою страсть. Вот сейчас, например, мама просит, чтоб ты в больницу не приходил. И я вынужден защищать ее. Если тебе нужно что-то узнать, то приходи ко мне в хирургию. Я боюсь повторения болей. Так что ты нас пойми, папа.
- Да, конечно, понимаю.
- Я надеюсь, что все будет в порядке, и я смогу забрать маму домой.
- Тогда до вечера?
- До вечера.
- Не осуждай меня, пожалуйста, - снова попросил Николай Филиппович.
- Да я и не осуждаю тебя. Но и ты не сердись - всепонимание во мне сейчас невозможно, оно аморально. Пойми. И не обижайся.
- Я не обижаюсь.
- Но все так неожиданно. Болезнь. Крах привычного.
- Да. Конечно.
И они расстались. Николай Филиппович побрел на работу.
Какой же это невероятный день, как медленно и нервно он тянулся. Николай Филиппович всем своим видом обозначал, что занимается делом, но душа его томилась - что ее ждет еще? Все вроде бы ясно, тайн больше нет, но, однако, все в тумане, и какие еще предстоят разговоры. Более всего Николай Филиппович изводился от неизвестности - ну, что еще его ждет в ближайшее время. И от тревоги за Тоню, ей-то сейчас каково. Он относился к ней - в своей жалости - как к ребенку, у него скручивалось так: вот ссорятся взрослые, а расплачиваются дети. Он, Николай Филиппович, все, пожалуй, вытерпит, постарается не унизиться, то есть достойно все стерпеть, но Тоне он ничем не мог сейчас помочь.
Наконец рабочий день дотянулся до звонка, но звонок Николай Филиппович встретил не с ожидаемым облегчением, но с тревогой - опять ожидание, неясность. И, конечно же, чувство вины. Тем более что тебе не дадут оправдаться.