- Это хорошо, что он ласково, - проворчал Николай Филиппович. - Но что же это он раньше не пробивал машину?
- Он же все объяснил. Вот если б мы придумали принципиально новый хлебоуборочный комбайн. А морковь? Да ладно. Низкая урожайность? Но она соответствует капиталовложениям.
К ним подошел поздороваться и главный конструктор - это противник машины, однако они были любезны друг с другом, и разговор - хоть и короткий - Николай Филиппович запомнил.
- Вы меня приятно удивили, оказавшись настырным человеком. Вы по-прежнему считаете, что каждый человек должен делать то, что ему положено?
- Нет, теперь я думаю, что на это надеяться нельзя. Я должен каждый винтик проверить собственноручно. И если машина пойдет, то лично проследить, чтоб каждый механизатор дочитал инструкцию до конца, иначе он машину сломает к концу первого же сезона.
- Вот! Мысли взрослого человека. Голос не мальчика, но мужа. У меня иногда появляется еретическая мысль: на местах с нашей техникой обращаются так вольно и ломают ее так стремительно, что механизация полей может оказаться просто невыгодной.
Народу собралось много - человек пятнадцать: люди из центрального бюро, из ВАСХНИЛ, из Министерства сельского хозяйства и из Министерства сельскохозяйственного машиностроения.
Человек, проводивший совещание, вопросы ставил так, что было ясно: в сути дела он разобрался хорошо. Говорит тихо, без суеты, у него была великолепная дикция. Совещание продолжалось сорок пять минут - школьный урок.
Константинов дал краткую справку - машина не просто нова, но нова принципиально, это новый шаг в создании корнеплодоуборочных машин - дальше шли цифры, известные всем участникам совещания. В поддержку Константинову была зачитана справка ВАСХНИЛ с выводом, что машину следует запустить в серийное производство.
Затем задавали вопросы Николаю Филипповичу, и он коротко отвечал. Экономия. Освобождение рабочей силы. Срок службы.
- Кто проводил испытания?
- Опытная станция в подмосковной области.
- Чья станция?
- Центрального бюро. Даже при негативном отношении они получили вот эти результаты. На самом деле результаты должны быть лучше.
- Неплохо.
Николай Филиппович отвечал охотно, спокойно, без лишнего порыва, дескать, достоинства машины так очевидны, что непонятно, почему ее так долго мурыжили и затирали, и уже верить начинал, что все окончится благополучно. Чувствовал Николай Филиппович, что Константинов им доволен.
- Ну что ж, - сказал руководитель совещания, - товарищи создали умную, толковую машину. - Он сделал паузу, приглашая возразить, если кто не считает машину умной и толковой. - Это всегда радует, когда сильна инициатива. Особенно сейчас, когда так остро стоит вопрос о неиспользованных резервах. Вот вам резерв - ум и талант конструкторов. Спасибо вам, товарищ Константинов и товарищ Нечаев.
Тут на несколько мгновений установилась тишина, и в этой тишине Николай Филиппович рад был угадать всеобщее удовлетворение человеческим умом, придумавшим такую штуковину, почудилось Николаю Филипповичу даже некоторое умиление этим умом.
- Значит, решим так. Провести новые испытания в различных погодных условиях, с различными нагрузками.
- Но ведь эти испытания проводились четыре года назад, - возразил с паническими даже нотками в голосе Николай Филиппович, - ведь не я же водил машину по полям, а опытная станция. Вот они, данные испытаний. Машина не станет работать лучше за четыре года безделья, - он увлекся, Николай Филиппович, так, что Константинов потянул его за полу пиджака - да утихомирься ты.
- Вот вы еще раз проверите машину, может быть, доработаете в ней что-нибудь.
- Но к рабочему органу нет никаких замечаний.
- Вот и хорошо, - поборол раздражение руководитель совещания. - Словом, предлагаю госиспытания повторить - в тяжелых условиях и в полном объеме. - Он обвел глазами всех присутствующих - мимо Николая Филипповича глаза его проскользили. - Все согласны? - Все были согласны. - Тогда все. Спасибо вам, товарищи. Будет день, будет и пища. Тогда и встретимся.
Выходили молча. Николай Филиппович чувствовал себя раздавленным - решение его не устраивало. На улице он дал волю своим жалобам.
- Все, Константинов, это ведь все. Это же провал.
- Да успокойся ты, никакой это не провал, а скорее победа. Неполная, разумеется, но победа. Ты хоть одно возражение слышал? Нет. Все машину хвалили.
- Но и раньше хвалили, а она ни с места.
- А теперь стронется.
- Да где ж стронется? Это ж нас отфутболили.
- Нет, все не так. Испытания теперь обязательны. И если они будут успешными, а они будут успешными, мы можем ссылаться на сегодняшнее совещание.
- Да не будет у нас лучших данных. Ты денег на новую машину добудешь?
- Добуду. Теперь я могу не клянчить, а требовать, - разве это не успех?
- Но это ж все время.
- Ну да.
- К осени машину сделать не успеем.
- К этой осени отремонтируем старую. А на следующий год запустим новую. Назовем ее второй моделью. Это будет выглядеть солиднее.
- Но это ж не меньше двух лет. А там вступит в дело философия Насреддина.
- А быстрее, я теперь понимаю, ничего не делается.
- Это утешает.
- Ты хотя бы вспомни Желиговского с его виброплугами.
- Утешил, нечего сказать. В сущности, все то же ожидание.
- Но только на более высоком уровне, - засмеялся Константинов. - Но ты тоже хорош, начал заводиться. И нарвался. И тебе ясно дали понять, что пока все испытания не пройдут, больше никуда не обращайся.
- Это так, - ответил Николай Филиппович.
- А вообще-то выше голову, Нечаев. Ты еще малость посиди в Подмосковье. Кстати, там рядом опытная станция. Заведи с ними приятельство. Ну, поговори по душам, чтоб знали, что ты не горлохват, а печешься об общем деле. И вообще приятный человек. Далее. Я велю машину разобрать и начать приводить в порядок. Когда вернешься, сам определишь, что сгодится, что следует менять. Рабочий орган надежно укрыт, он сгодится, остальное - решишь сам. Скучаешь? - вдруг, без всякого перехода спросил Константинов.
- Да, Олег, скучаю, - признался Николай Филиппович. - Что там нового в Фонареве?
- А ничего. Снежная зима. Мороз. Оленька тебе написала?
- Да. А ты откуда знаешь?
- А я теперь как бы твой душеприказчик. Твой адрес можно узнать только у меня. Узнавала Оленька.
- Да, написала. - И Николай Филиппович улыбнулся.
Ему было приятно вспомнить письмо дочери - это было самое радостное событие последнего времени. Еще бы: она всю жизнь была как бы для него на втором плане, все на Сережу рассчитывал в минуту трудную, и на тебе - Оленька друг надежнейший, оказывается, - ну, так спрашивается, стоит ли голову вешать преждевременно, если в жизни всегда есть резервы неожиданные. И письмо-то ничего особенного, вот сессию спихнула, и все благополучно, но на экзамене по нервным болезням поплавала малость. И очень поддержали Николая Филипповича слова дочери, вроде бы шутливые - это уж как считать, - что вот она просит, чтобы отец скорее возвращался: "Когда я с тобой, я член семьи, Земли и даже Вселенной, а без тебя просто студентка медицинского института и ноль без палочки". Потом Оля писала, что Сережа все время ходит мрачный - "это ему попало от Светы, она, ты же знаешь, папа, какая она - не терпит несправедливостей, я ее очень за это люблю, но она ведь отходчивая, не то что наш Сереженька, и с ним скоро помирится".
- Дома все здоровы? - спросил Николай Филиппович.
- Да. Люда две недели назад вышла на работу. Как я знаю от Маши, на развод она покуда не подавала. Может, ждет твоего возвращения. Не знаю.
- Сергея видел?
- Нет.
Это огорчало Николая Филипповича, он все ждал, что сын напишет ему, адрес отца мог узнать у Константинова, но вот - не узнавал. Хотя и попало ему от жены и сестры. Может, не начал покуда по отцу томиться, время не пришло. Придет, дружище, непременно придет. Быть иначе не может. Есть же в тебе некий стержень справедливости, не даст он тебе покоя. Но не тяни слишком долго - ведь жизнь твоего отца не вечна. Конечно, от любви к тебе твой отец никогда не освободится, но все же береги его. Не тяни бесконечно.
- А так у нас все в порядке, - сказал Константинов. - Никто не пришел, никто не ушел. Давай, Николай, доделывай положенное и возвращайся. Там дела еще много?
- Недели на три.
- Добивай. Ты мне, надо сказать, сейчас нравишься. Мы с тобой годки, но сейчас у тебя дух помоложе. Я не люблю людей, которые, если на них нажмут беды, расползаются, как манная каша. Ты сейчас, пожалуй, не расползешься.
- Пожалуй, не расползусь, - усмехнулся Николай Филиппович.
За три недели, что он прожил в этом городке, Николай Филиппович получил несколько писем от Тони, и эти письма помогали ему скоротать одиночество. Он каждый день ходил на почту и примелькался молодой женщине с печальным подвижным лицом, так что она протягивала ему письма, не спрашивая документа.
А это нетерпеливое стояние в очереди у окошечка, и всякий раз письма ожидаешь так, словно от него и зависит вся жизнь дальнейшая. Да и точно - зависит, вот с сочувствующей улыбкой кивок женщины - вам сегодня нет ничего, - и невозможным кажется вечер одиночества, и тревога камнем давит грудь - что ж могло случиться и почему нет письма, да, он в отдалении и потому забыт, там, в городке родном, события какие-то развиваются, а он не в силах вмешаться, а он - в забвении, несчастнейший человек то есть.
Но уж когда ожидания оказывались не напрасными и он дрожащими от напряжения руками принимал письмо, то выходило, что справедливость в мире уже восстановилась, тревоги казались такими давними, что на краткое время их можно забыть, более того, он знал в такой момент, что не бывает страданий напрасных - он тосковал - и вот награда. Он отходит от окошка, но нет сил уйти с почты и прочесть письмо в тихом месте, и еще не вполне вытек недавний страх - а вдруг снова нет письма, - и еще трепещет душа, и Николай Филиппович, не очень-то подробно еще разбирая текст, понимает смысл: "…Я очень люблю вас, и значит, я живой человек… И всегда буду с вами, пока нужна вам… пока я полна вами, я ничего не боюсь - ни себя, ни других людей".
И когда выходишь на улицу, это ль не торжество, это ль не ликование - ждал, дождался, победа!
Николай Филиппович не жаловался в письмах на свое нынешнее положение, а только он не мог смириться, что только сейчас, под занавес проходит он всю юношескую страсть. Всякий человек проходит ее в молодости, чтоб яснее понимать ценности жизни. А он - лишь сейчас. И за что ему это невозможное счастье - когда и он и она постоянно друг другу желанны. Да, сейчас они в вынужденной разлуке, но ведь разлука не вечна, и, следовательно, все на свете еще можно исправить. Так он и писал; что бы ни случилось с ним в дальнейшем, он всегда будет благодарен судьбе, что она подарила ему Тоню. И потому он тоже ничего не боится, и потому они никогда не расстанутся - ведь нельзя расставаться, когда люди счастливы. Или были счастливы. Или хранят надежду на возврат счастья.
Он заходил на почту в среду, перед совещанием - письма не было.
После совещания, в пятницу, он снова пошел на почту, твердо надеясь, что письмо ждет его, и даже протянул в окно руку, чтоб взять письмо поскорее, но женщина покачала головой - вам пишут. В растерянности вышел Николай Филиппович на улицу и острейшим приступом затосковал по Тоне. Все ждал, что с минуты на минуту эта тоска пройдет, но то были напрасные ожидания.
Когда человек один, то вечер перед выходными днями - самое трудное время. В будний день можно лечь пораньше, объясняя себе так, что завтра рабочий день и нужна ясная, отдохнувшая голова.
В пятницу вечером Николай Филиппович спустился вниз, в комнату отдыха, надеясь приткнуться к телевизору, но в комнате отдыха молодежь танцевала.
Тогда он поднялся в свою комнату, надел пальто и снова спустился, но, выйдя на улицу, почувствовал, что никуда из Фонарева не уезжал - такое же белое кирпичное здание общежития ПТУ, те же тусклые фонари, да и тот же ветер задувает. Он побрел по знакомым фонаревским улицам, надеясь, что усилия по преодолению ветра заглушат тоску, но это были тщетные надежды. Потому что Фонарево среди прочих похожих городов имело отличительную ценность - в нем жила Тоня.
И когда Николай Филиппович под летящим по касательной к земной поверхности снегом понял, что именно он сделает завтра, то сразу успокоился. Конечно, он говорил себе, что это все глупость, безрассудство и ничего предпринимать не станет, это что ж туманцу напускать, если даже вслух невозможно обозначить будущий поступок, но в душе сидело четко - завтра он увидит Тоню. Как это произойдет, неважно. Соображение это было так невыполнимо, что даже не взволновало Николая Филипповича, и когда, устав от ходьбы и ветра, он пришел в свою обшарпанную комнату, то сразу уснул.
А утром, часов, что ли, в семь, он вскочил и, даже не сделав привычной зарядки, однако ж побрившись - он ведь почти столичная штучка и следует быть малость ухоженным, - побежал на электричку, и она за два часа домчала его до Москвы.
Цель поездки он определил ясно: нечего субботу просиживать в малом городке, когда есть возможность за счет столицы пополнить свой культурный багаж. Две недели назад он ходил в Третьяковку, а теперь сходит в какой-либо иной музей.
Электричка примчала Николая Филипповича на Казанский вокзал, он вышел на площадь, морозец стоял градусов под двадцать, над мостом выкатывалось солнце, оно пробивалось сквозь легкий туманец и казалось размытым, с проводов падали снежинки.
Он понимал, что следует идти вправо и дойти до центра, но усмехнулся своей наивной хитрости - ну, с собой-то что ж лукавить, - и пошел по подземному переходу, успевая это объяснить так, что он только глянет, как функционируют кассы - взгляд в будущие времена, когда отряхнет с себя долг работы. Только узнает про билеты, их, конечно, не окажется, и он пойдет прочь.
Николай Филиппович узнал, что билеты есть, но на вечерние поезда, а на дневные нет, и он может успокоиться. Но он не отошел, а стал уговаривать кассиршу выручить его - это уж сказалась всеобщая привычка вечно что-то канючить у обслуги.
- Вот нашла, - сказала пожилая кассирша. - Один билет. На дневной поезд. Он плацкартный и боковая полка.
- А не до жиру, - засуетился Николай Филиппович, дрожащей рукой протягивая десятку. Представить даже невозможно, что было бы с ним, не окажись билета. Ему должно было повезти, и вот повезло.
До отхода поезда оставалось полтора часа, и Николай Филиппович снова вышел на площадь.
Сейчас, когда не было выбора - билет-то в кармане, - когда не нужно больше лукавить, Николай Филиппович чувствовал острую радость - что бы ни случилось, а через десять часов он увидит Тоню. Он затем и едет, чтоб увидеть ее и сразу умчаться прочь. И ничто не могло его остановить, ни доводы собственного рассудка, ни любые препятствия. Знал вчера, что помчится, и он помчался.
Свою радость он ощущал как награду за три недели одиночества и тоски, и был потому молод, сух, взведен. И погода стояла такая же: морозец, который не схватывает дыхание, но дает телу легкость, город после недавнего снегопада чист, ясен, как чиста и ясна кажется Николаю Филипповичу собственная душа и сбывающаяся надежда.
Он воткнулся в свой поезд и в свой вагон - то был, по виду судя, резервный поезд и худший вагон - для отставшего и безответного люда, нашел боковое свое место, у самого входа, так что дверь постоянно хлопала да с каким-то ржавым надсадом, и Николай Филиппович укрепил дверь в распахнутом состоянии.
А купе было полно юными девушками, они ехали на экскурсию из Целинограда - десять дней, путевка стоит тридцать рублей, можно ль отказаться от нее, хотя и повсеместно январь.
Николай Филиппович кивал головой - город, куда едут девушки, ему знаком, однако ездить в него следует все-таки летом, когда наливаются белые ночи, и никак не зимой. Тогда девушки начали хвалить чистоту города, хоть ни разу в нем не были, особо выделяя вежливость горожан.
Николай Филиппович так это туманно заметил, что все мы живем в царстве мифов, и тогда девушка-казашка посмотрела на него так, словно он отнимает у нее надежду на личное счастье, и Николаю Филипповичу пришлось уйти в тамбур курить. Потом он забрался на свою полку - не брал белье и полностью ощутил жесткость полки, - так чувствовал себя совсем бездомным, это состояние стало для него привычным, вытянулся, завел руки за голову и замер на несколько часов блаженного ожидания.
То ли закрывал глаза, то ли нет, не вспомнить, просто провалился в ожидание и пролежал всю дорогу. Останавливались раза три, включили тусклый свет, молодые парни предлагали пирожки, кефир и пиво, а Николай Филиппович лежал неподвижно.
Вдруг внизу начали суетиться, за окном мелькнули острые огни, и Николай Филиппович спрыгнул вниз.
В кассах вокзала он попросил билет до Москвы, и ему дали возможность уехать в полвторого ночи. Иной возможности нет. Он взял билет и глянул на часы - девять. А это значит, в пол-одиннадцатого он в Фонареве а в полдвенадцатого надо спешить к электричке и к московскому поезду. Один час чистого времени. И это все. Да хотя бы столько, хотя бы увидеть, руки коснуться - и до свидания.
Он не помнил лица Тони, он не помнил ее улыбки, но знал только, что лицо это прекрасно, а от улыбки заходится его сердце, такого знания ему было достаточно, чтоб спешить из метро к электричке - тут каждые полчаса равны году и никак не менее.
Электричку ждал всего пять минут - удача! - и вагоны были пусты, он сидел у окна, смотрел в тьму свистящую, различал в этой тьме смутное, в блеске сиреневого света свое лицо, летящее шагах в десяти от окна вагона. Лицо его подпрыгивало на стыках, исчезало на остановках - это посторонний свет мешает - и вновь проявлялось в свисте разрываемого воздуха.
Тони может не быть дома - ушла в гости или на десятичасовой сеанс в кино, - но предвидеть такую возможность Николай Филиппович отказывался. Тогда, что же, - все зря, поезда эти, суета? - нет, ему непременно повезет, у него и времени-то хватит, чтоб поздороваться. Довольно? Вполне довольно. И можно еще терпеть месяц разлуки.
В Губине в вагон сели моряки из училища - они ехали танцевать с фонаревскими девушками. Паренек по транзистору пел пронзительным дискантом: "Вот почему так мила мне она, Вологда, гда, гда, гда, Вологда, гда", моряки полны были юным хмелем и уверенностью в счастливых свиданиях.