- Отчаливаем! - сказал Пашка, и они отчалили. Аня все держала Серегу за плечи, а он стеснялся, но не отходил в сторону, и Аня не могла отпустить его от себя - еще приедем, и обязательно, а на следующий год все лето здесь пробудешь, и мы ни одного воскресенья не пропустим, пора, Анюта, пора, парень к порядку приучен, и не грусти, еще не раз приедем сюда, и будь здоров, Серега, носом не хлюпай, не шуми лишнее и не сбегай раньше времени, и Пашка крепко пожал ему руку.
- До свиданья, сын.
- До свиданья, мальчик, до свиданья, Серенький.
Это три месяца здоровья. Даже три с половиной. Бывает же такое везение. Думали - навсегда. Но осечка вышла. Неделю назад Аня заболела гриппом. И гриппом каким-то тяжелым. И снова начались приступы. И одышка. И нельзя ходить. И снова положили в больницу.
Но она скоро поправится - это Пашка точно знает. Так должно быть. И снова будет здоровой. А через полгода на работу пойдет. В коллектив пора, что называется. Нельзя надолго отрываться. Грипп пройдет. Сердце наладится. Приступов не станет. Так будет. Никак иначе. Точно.
Тут, на радость, и Николаша пришел - худой, сутулый, на темени, плешь проелась.
- Семье Снегиревых привет! - сказал и пожал Пашке руку. Поманил Марину, тоже руку протянул и конфетку ей в рот сунул.
- Дядя Коля, а ты чего? - спросила Марина.
- А ничего. К папе пришел. И к тебе. Разве нельзя? Жарко!
- Видал ты! Жарко ему!
- Да, жарко, - И Николаша, подтверждая свои слова, вытер пот с темени. - В субботу будет работенка. И в воскресенье. Поможешь?
- Помогу. По трешке?
- Наверно. Пивком, что ли, побалуемся? - как бы нехотя спросил Николаша.
- Да, не худо бы, - сказал Пашка и потянулся. Руки к небу вскинул, лопатки чуть не вывернул, крякнул от удовольствия - так сладко потянулся. - Как, Марина, сходим к ларечку? Там и Наташа Афанасьева будет.
- Сходим, папа, - охотно согласилась Марина.
Пашка взял Марину на плечи, и они пошли медленно, с достоинством, и Пашка внимательно смотрел под ноги, когда переходили разрытый Песочный переулок - газ скоро будет, - и так это хорошо, что не надо торопиться, не на работу же идем, время свое, не казенное, не убежит никуда пиво, до десяти будет ждать, и, чем дольше разлука, тем встреча дороже.
Жара не спадала - надо же, как раскалилось все, - и безветрие, не шелохнутся листья запыленных тополей, лишь краснеет осколок неба, и оттуда вон, от Пяльцев, сумерки потянулись, но еще часа два все будет видно, и не скоро вспыхнут фонари.
Перед ними затормозил автобус. Высунул рожу Митька Андреев, старый кореш.
- Привет трудовому классу!
- Здорово, Митряй. Айда по пивку ударим.
Митька только развел руками и пальцем через плечо показал на пассажиров.
- Не могу!
- Ну, двигай и присоединяйся, когда кончишь.
- Что вы, парни. Сегодня до часу пахать.
И уже начинали поскрипывать пассажиры - все спешат, день аванса, дома жены ждут, а денежки жгут карман, а также на перекрестке дело, но не в большом городе живем, дайте поприветствовать хорошего парня.
А у ларька большой сбор был, и вывалили парни из бани, разгоряченные, краснорожие, дайте же скорее людям кружечку пива, а то ведь загнутся от жары.
Сидели на пустых и полных бочках, колотили воблой по ребру ларька, и кто-то протянул Пашке кусочек рыбы, а он всосал соль в себя, а потом кружку взял - тяжелую кружку, с краем ущербным - и, не переводя духа, ахнул эту кружку, а уже потом начал со смаком посасывать вторую.
Это радость так радость - вот так пиво посасывать. Ты его во рту держишь, пока рот не охладится, а потом чуть толкнешь языком и маленькими глотками погонишь в глотку, и вроде бы прохлада на землю сразу упадет и чуть стемнеет, а тут и разговоры пойдут, то да се, а наше с квасом, а также с кисточкой, да соль да перец, и все свои здесь парни, и полный сегодня сбор - нет, славно жить на белом свете.
А тут и Мишаня Афанасьев, друг, в одном полку служили, подвалил.
- Здорово, земеля.
- Здорово, Пашка. А песню какую я сегодня по радио слышал! Ну, ту, нашу. Парни и вопили. Поможешь. Эту вот. "За прочный мир", - пальцем ткнул Пашку в живот.
- "В глубокий тыл", - подхватил Пашка.
- "Летят десантники лихие". Понял? По радио, соображай. Да разве же они поймут чего? Это же салаги, хлеборезы. Вот все они. - И он рукой обвел окружающих.
- Точно, Мишаня. Точно, земеля.
И потихоньку спросил Пашка, чего это Мишаня заводится. Просто так или повод подкатил?
- Ну, ты даешь, - всплеснул руками Мишаня. - Жилье выколотил.
- Иди ты! - обрадовался Пашка. - Молодчик. Две?
- Нет, ты понимаешь, штука какая - три!
- Ну, земеля, жди на новоселье. С Аней и придем.
А тут подвалили еще парни - Чекмарев с тридцать шестого, и коротышка Филиппов в своей вечной кепочке, и прораб Володя при галстуке и белой рубашке.
И тоже охнули, тяпнув пивка, - а пиво-то - да! - свежее.
- А откуда ему быть несвежим, - подала голос продавщица Зина, - лето какое жаркое.
И кто-то уже рассказал анекдот про зайца и медведя. Старый анекдот, но все засмеялись. И как не засмеешься, если день такой. Если большой сбор и все мы вместе. Никакая жена не погрозит тебе пальцем и не бросит камень в твой огород - это наш день. Заслужили его.
- Смотри - Надя - вдруг сказал Николаша и ткнул Пашку в бок. Тебя ищет.
Верно - по улице спешила Надя. Руками размахивала. Увидев Пашку, остановилась.
- Искала! - крикнула. - Беги! Да Марину-то оставь!
- Что? - испугался Пашка, и дыхание его захлестнулось. - Аня?
- Аня. - И Надя заплакала. Лицо ее перекосилось и сразу сморщилось. - Аня.
Рванулся. Быть не может. Так не бывает. Неправда. Побежал по Парковой, потом вдоль покосившегося забора, и нырнул в Песочный переулок, и все вдоль зеленого больничного забора, и он был бесконечным.
Остановился. Дыхание перевел. Рукавом вытер пот. Душно. Тяжело бежать. Много пива выпил. Две кружки. Почти три. Третью чуть-чуть не допил. Побежал дальше. Никогда забор не кончится.
Вбежал в больничный двор, и мимо "Скорой помощи", и зеленых ворот, и красного кирпичного здания, влетел наконец во второй этаж.
А на лестнице стояли больные и посетители, и кто-то поздоровался и сразу отвернулся, и Пашка остановился перед дверью и, кажется, даже волосы поправил и толкнул дверь.
Знакомая медицинская сестра подняла голову.
- Что, Лена? - подошел к ней Пашка. - Так, да?
Она ничего не ответила. Глаза ее суетились, она их отвела и что-то долго искала в историях болезней.
Увидел Екатерину Андреевну, заведующую отделением. Глаза ее покраснели. Плакала. По каждому плачет, что ли. Смотрела в сторону. Подошла близко к Пашке. Увела его в свой кабинет.
- Как же так? - спросил он.
- Так, Павел. Ничего не смогли сделать. Острая сердечная недостаточность.
- А как же?
- Она тяжело болела, Павел.
- Да. Знаю. - И чтобы тверже стоять, налег спиной на стену.
А думал - свалится. На полу кататься станет. Но нет. И не плачет. И что-то еще спрашивает. Хоть и не очень понимает ответы. Хоть бы завыть. Но не получится.
Екатерина Андреевна что-то еще говорила и успокаивала Пашку, а он только кивал головой - спасибо вам, спасибо.
- Дать тебе нашатырю?
Покачал головой. А ноги ватные. Дрожат колени. Сесть бы на пол. Вон туда, в угол. Но нельзя. Чужие люди. Место постороннее.
- Нет, я сам. Я ничего. Вытяну. А как же теперь?
- Как что? - не поняла Екатерина Андреевна. - Жить надо. И беречь себя. У тебя дети. Для них и жить.
- Нет.
- Ты для них теперь и мать и отец. Все вместе.
- Да. И раньше.
- А теперь подавно.
- А все-таки - как же?
- Что именно, Павел?
- Устраивать все. Раз уж так. Провожать. Документы там. Все такое. Машина.
- Не знаю. Завтра утром во двор придешь. К тому зеленому домику. Все расскажут. И сделают. Это - другое. Это - само собой. Ты за детьми смотри. В обиду их не давай.
- Да, спасибо. - И Пашка вышел.
Спустился по лестнице. Побрел двором. По сторонам не смотрел. Только под ноги.
Вышел в Песочный переулок. Долго брел, а куда и зачем - сам не знает, и ни разу вроде не покурил, то ли забыл, то ли папирос не было, и уже сгустились сумерки, темнота повисла, в переулке, и над баней, и дальше по всей Парковой фонари зажглись, а Пашка все брел куда-то, а потом вдруг поднял голову и увидел, что стоит перед своим домом. И когда увидел он свое крыльцо, понял вдруг - не будет больше радости, пустая, голая жизнь… Это все. Осталось доживать, сколько отпущено.
Тишина стояла в доме. И плыли сумерки. Забившись в угол, всхлипывала Надя. К ней жалась Марина. Она испуганно взглянула на отца. Ничего не понимает.
На подоконнике сидел Серега. Он не плакал. Знает - нельзя. Или мало что понимает.
Пашка рухнул в кресло. Тяжесть в горле не давала раздышаться. Но плакать нельзя. Это - дети. Он для них все. Никого больше. Крепость. Каменная стена. И она не должна шататься.
Не сдерживаясь, громко заголосила Надя.
- Ну! - грозно сказал Пашка.
Надя осеклась. Боролась с судорожными всхлипываниями.
- Павел, как же это? - выдохнула она.
- Так. Ничего не поделаешь. Ты не плачь, пожалуйста. Не плачь. Дети.
И осекся. И, чтобы не заголосить самому, сжал виски ладонями и старался раздавить голову, а когда руки отпустил, в горле вдруг смягчилось, и понятно вдруг стало, что не придет сюда больше Аня, и не встретит Пашку у порога, и не проведет ладонью по затылку, и Пашка качал головой, чтобы не вылить слезы, а они и не лились, только сухость в глазах и только горло дерет.
Вдруг поднял голову. Выпрямился. Нужно зажечь свет.
- Значит, так, - сказал строго. - Завтра пойдем в больницу. Ты, Надя, поедешь в Пяльцы. Там есть люди. Они все сделают. Возьмешь машину, все привезешь, Серега утром сходит к Николашке. Пусть сразу идет сюда. Поможет. Понятно?
Надя и Серега кивнули.
Пашка внимательно посмотрел на Надю.
- Поможешь, если что, - сказал он. - Первое время. Потом сами поднимемся.
- Да, - согласно кивнула Надя. - Помогу, Павел.
- И нормально тогда. Вырастут. И людьми. Точно так. И ты не сомневайся.
Под звездами августа
Стоял август сорок пятого года, и солдат Василий Лукин возвращался с войны в родные края.
Война отняла у Лукина молодость, многих друзей, мать и старшего брата, отбила душу и печенки, взамен же дала специальность связиста. Он устроился на телеграфе в областном городе и сейчас ехал на неделю в родную деревню Глухово, чтоб повидать немолодого уже отца, которого не видел ровно четыре года.
Лукин стоял на верхней палубе, накинув на плечи шинель и поставив у ног мешок "сидор" и гармонику в обшарпанном футляре.
В тишине слышен был лишь чакающий звук колеса парохода. От воды отрывался слабый, чуткий пар. Вдали влажно синел лес. Медленно уплывали песчаные берега. У самого берега стояла лодка, и в ней четыре мальчика рыбачили - двое в белых рубашках и двое в красных. Те, что были в красных рубашках, одновременно повернулись к пароходу и помахали свободными от удочек руками. Лукин помахал им в ответ. Сон и легкий пар окутали все вокруг.
Река сделала крутой поворот, и, когда стала видна пристань Кужи, Лукин взял в руки мешок и гармонику.
И вот он, солдат, после многих лет отсутствия вступивший на знакомую тропу: в шагу широк, тело его легко, солдат сух, но не худ, а вернее сказать, жилист и вынослив во всякой работе; лицо загорелое, и загар скрывает, но не вовсе, множественные веснушки; нос невелик, да к тому же чуток вздернут, пилоточка сбита к левому уху, и видны светлые волосы, что называется рассыпчатые, так что ты их как ни пристраивай, они все равно разлетятся от первого ветерка, и потому всего удобнее убирать их со лба просто пятерней; глаза у солдата в молодости были, может даже, и голубыми, но от солнца и вида многих потерь выцвели, и теперь они цвета осеннего нетеплого неба - то ли голубые, то ли заваленные серыми преддождевыми облаками.
В Куже стояло два дома - большой под красной, крышей и поменьше.
Лукин взбежал на пригорок, вымыл в траве мыски сапог и пошел к дому поменьше.
В зале ожидания стояли две пустые скамейки, окошечко с надписью "Касса" было заколочено, и Василий Лукин постучал в дверь.
За столом сидел пожилой мужчина в очках - одну дужку заменял шнурок - и в английском френче, возраст которого определить было невозможно. По френчу и очкам на шнурке Лукин и узнал мужчину.
- Здравствуйте, дядя Петя.
Тот настороженно посмотрел на Лукина, для верности большим и указательным пальцами придержал стекло, к которому крепился шнурок, но узнать не сумел. Дядя Петя никогда не брился, лицо его казалось бабьим.
- Я сын Павла Лукина.
- Федор, что ли? - настороженно спросил дядя Петя.
- Нет, полег Федор.
- То-то и удивился, - облегченно сказал дядя Петя. - Так ты Вася, выходит.
- Ну да.
- Так здорово же, Васенька. - И он проворно встал из-за стола и обнял Лукина.
Потянул за руку, заспешил к выходу, приговаривая:
- А не признал сразу вот. Но и ты пойми и не сердись: война вот что выделывает с вашим братом, ушел мальчишечкой, а сейчас нате вам - мужчина в гордом соку. Да рубец над бровью.
И закричал с крыльца:
- Мотя! А Мотя!
На крик из соседнего дома вышла тучная босая женщина в красном сарафане.
- Слышь, Мотя, это Павла Лукина сынок. Да ну, друг из Глухова, я тебе говорил. Так ты и подумай, что к чему.
- Так ведь баня с утра топлена.
- И это дело. - И, махнув рукой, дядя Петя отпустил женщину к ее делам.
- Да ты же Мотю не знаешь, - объяснил он присутствие в доме незнакомой женщины. - Мария Антоновна, вечная ей память и земля пухом, перед войной, как ты знаешь, слегла и вскоре отправилась искать лучшей доли. Володьку, навроде тебя, в сорок первом припекли под знамена боевые. Анюта, дочка, замуж за проезжего солдата вышла и утекла. Вот ты посчитай, Вася, и это простенько - один остался, как этот вот палец. А тут одна женщина, вот хоть бы Мотя, пример приведем, держит путь в Уселье. Там у нее сестра живет. Но где Уселье, ты это знаешь, там и веселье. Она ждала попутку день и другой, да так вот третий год и ожидает. Но это уж с печатью и подписью, как то и положено. Да она негрозная, и сам увидишь.
- А что - плохо с машинами? Я, по правде говоря, засиживаться не собираюсь. Мне бы за три-четыре дня обернуться.
- Что ты, Вася, какие машины! И звук их я позабыл. Если только кого на телеге подвезут, так обратно прихватят счастливчика. Но полагаться приходится более всего на ноги прыткие.
- Так ведь шестьдесят до Глухова.
- Что и доказывалось неоднократно. А потому часок дела не решит. И ты вот от баньки не отказывайся, Мотя для меня топила, как сегодня как раз именно суббота, а потом выкушаешь, что Мотя подкинет.
- Про глуховских слышно ли что-нибудь? Я вот полгода писем не получал. Может, и писали мне, да на месте сидеть не приходилось.
- Сейчас ведь, Вася, добрые вести доходят редко, а вот худого я ничего не слышал. Вот теперь и первая добрая весть - всем говорить стану, что Вася Лукин вернулся с победой и целехонек.
И вот когда Лукин обдал раскаленные камни и пар пронял его и пропитал каждую клетку тела, и Лукин, обессиленный, спустился на скамейку, вот только тогда понял он до основания, что война, пожалуй, действительно кончилась. Нет, что говорить, это и прежде было известно, что кончилась, и когда полночи палили из автоматов под Братиславой, и потом три месяца, когда можно было ходить прямо, не опасаясь обстрелов. Но не распрямлялась в душе пружина, чтоб вот так окончательно понять: все! конец этой каше! Вот так, всякой клеточкой осознал Лукин впервые - все, не лежать ему в окопе, не тянуть ему провод по глубокому снегу, да быстрее же, быстрее, дух отлетает, селезенка екает, как у загнанной лошади, не будет встреч на время, а разлук навсегда.
Ах ты, мать честная, да на что ж это лучшие годы ушли, да куда же это в годы такие нестарые душа подевалась, где бы теперь найти ее, чем бы это дело такое поправить.
Одевшись, Лукин постоял на берегу. Потом подошел к дикой яблоньке и, прислонясь к ней спиной, неторопливо закурил.
Река тиха и неподвижна, и смотри ты, как высока и густа у ног трава, и каким ровным зеленым строем проступает противоположный берег, и как близка к осеннему увяданию зелень деревьев и трав.
Медленным движением Лукин убрал волосы со лба, чтоб они не мешали ему видеть этот солнечный мир.
Все было сейчас внове для него: и жаркое августовское солнце, и густая трава, и неподвижная синева воды, и дымка противоположного берега, но главное - он сам, неторопливый, ничем не озабоченный. И понимал Лукин, что вот прямо сейчас начинается новая его жизнь и есть некоторая возможность, по началу судя, что будет она удивительной и, может статься, даже и счастливой. А та жизнь, прежняя, останется за поворотом этой вот текучей зыбкой минуты, она, конечно, не исчезнет, нет, она засядет в рубцах, в памяти, в мозжечках, чтоб иной раз засвербить и выявить вполне удивительность текущей новой жизни.
На лице Лукина застыла улыбка, он даже глаза прикрыл, чтоб окружающий мир не мешал ему плыть в этой надежде на дальнейшую счастливую жизнь, - но только может ли быть надежда длиннее одной самокрутки, нет, не станет она длиться долго, вспыхнет она, посияет перед глазами время краткое и - порх! - дальше посквозила, оставив по себе, правду сказать, память утешительную.
Когда Лукин открыл глаза, увидел он перед собой, метрах в пяти, незнакомую девушку, и девушка эта улыбалась.
Роста она была небольшого, но чувствовалась в ней уверенная сила, тело ее, что называется, было ловко скроено и прочно сбито, крепкие ноги, по всему судя, привыкли по земле ходить уверенно. Широкоскулое ее лицо загорело, но даже сквозь загар проступал румянец на щеках.
Каштановые волосы, надо лбом разделенные пробором, были скрыты красной косынкой. В руках девушка держала небольшой узелок.
Они молча разглядывали друг друга. Девушка с трудом сдерживала смех. Как бы давая получше рассмотреть себя, она сняла с головы косынку и повязала ее на шею.
- Вы всегда спите стоя?
- Нет, только после бани.
- Тогда понятно, почему вы размечтались. Вам снилось, что вы продолжаете париться. - Она засмеялась, прикрыв рот концом косынки.
- Нет, мне снилось, что после бани я стою на берегу и вижу, скажем так, волшебницу.
- И какая она - добрая или злая?
- Так подойди ко мне, я сразу вспомню и скажу.
Девушка подошла к нему и смело посмотрела в глаза. Лукин чуть наклонился к ней, и ух ты, какие красивые у нее глаза, светло-карие, с белками такими голубыми, какие бывают только у малых детей.
- Посмотрели? - насмешливо спросила она.
- Посмотрел, но до конца не разобрал.
- Ничего, может, еще и разберете.