Ну, исполнил Коля дело, расплатилась она с ним, как договаривались, а сверх договоренного Ольга Васильевна бутылочку выставила. Ну и еду какая была - нормальная еда.
И вот ей понравилось, как Коля Никифоров с бутылочкой управляется - не суетится, не глотает жидкость судорожно, еду руками не хватает, нет, все степенно. Воспитанный человек - когда-то слесарем был на авторемонтном заводе.
И вот что характерно: Коля прямо на глазах меняться начал, жизнь его с каждой принятой рюмкой текла как бы в обратном направлении: вот уж пропала зачуханность, вот распрямился человек, вот и нотки требовательные появляться начали. А когда бутылочку прикончил, то и вовсе почувствовал себя полноправным хозяином. Ну поджарь, хозяюшка, еще мяса да сходи еще за бутылочкой - и слегка по столу постукивает.
Ну прямо на глазах человек из ханыги превратился в начальника.
И вот это Ольге Васильевне как раз понравилось - Петропалыч всегда лебезил перед ней, заискивал, - а этот тебе налился и требует, отдай и не греши. Ну хозяин полноправный.
А после второй бутылочки лег Коля - на диванчик Петропалыча и всхрапнул. Ночью же, очнувшись, не очень-то, видать, соображая, где находится, увидел утопающую в перине женщину, ну и присоседился к ней.
И что характерно, Коля так ловко присоседился, что Ольга Васильевна даже изумилась.
А Коля, слова не сказав, лег на диванчик и сразу заснул.
И утром, перед тем как отправить Колю, Ольга Васильевна так это заметила, что если он захочет снова прийти в гости, то будет его ждать бутылочка и сытная еда.
И стал Коля разок-другой в неделю заходить к Ольге Васильевне. А чего не зайти, если твердо знаешь, что будет питье, еда и чистая постель. От него же требуется малость - внимание небольшое к одинокой женщине. Это же вроде два раза в неделю у него праздник - не надо заботиться о корме и питье.
Ну вот. Он приходит и дает два коротких звонка. Однако Ольга Васильевна к двери не идет, ждет, пока откроет Тонька Ярцева - пусть удавится от зависти, на нее-то никто не польстится, а Ольга Васильевна еще, выходит, хоть куда, если у нее постоянный друг, который на пятнадцать лет моложе.
И слышит она, как Коля робко спрашивает:
- А Оля дома?
А Тонька идет по коридору, зло повторяя "Оля! Оля!", ну вроде всякую пенсионерку зовут как пионерку.
А Ольга Васильевна выпархивает в коридор:
- Входи, Коленька, - со щебетом.
А он и рад - ведь никому на свете не был нужен - грязное пятно на бальном платье жизни, а тут хлопочут перед ним, угодить стараются.
И Ольга Васильевна со щебетом усаживает его, мол, отдохни малость, мясо сейчас дойдет, уж и не знаю, как вышло, - да вышло, конечно, никто лучше тебя не стряпает.
А на столе парадная скатерть, да салфеточки Ольга Васильевна положит, и рюмку ему хрустальную синюю, и лишь когда оборудует стол целиком, достанет из морозилки бутылочку - ну вид дать, что он же не ради бутылочки пришел, но ради хозяйки, а еда и питье - чтоб принять гостя дорогого.
А Коля хоть всегда строг с хозяйкой, однако, размякнув после еды, непременно скажет:
- Хорошо у тебя. Останусь сегодня, а?
- Конечно. Куда же ты пойдешь в такую темень.
И постепенно Коля привык к Ольге Васильевне.
Года два так это и продолжалось. Коля даже и на работу пристроился - грузчиком в гастроном, и полгода там продержался. Ольга Васильевна не только его подкармливала, но и приодела малость - ботиночки, пальто, костюмчик - оно приятнее, когда человек одет чисто.
Ну вот так и длились бы эти встречи, но ведь ничто на белом свете не длится долго, так ведь, а? Ну.
Однажды Коля, уже выпив и закусив, сидел на диванчике, потянулся он малость, зевнул, хотел уж было сказать привычное, пора, Оля, и баиньки. Потянуться-то он потянулся, но лицо его вдруг искривилось, Коля замычал да и сполз на пол. Лежит на полу и мычит. Ольга Васильевна бросилась к нему, да Коля же, Коля, а он только мычит и не может двинуть правой рукой и ногой.
Словом, парализовало человека. Вызвала она "скорую помощь", и Колю увезли. А Ольга Васильевна села у окна и весь вечер проревела. И уговаривала себя, чужой же он ей человек, Коля этот, и мало ли кто на свете болеет, однако ничего с собой поделать не могла так и ревет, так и ревет. Да.
Утром пошла Ольга Васильевна в больницу, а Коля, бедолажка, лежит, шевельнуться не может и мычит.
И было понятно, что если Ольга Васильевна не выходит Колю, то никто его выхаживать не будет - это точно. И Коля отлетит - другого пути для него нет.
Она взяла отпуск и три недели просидела у Коли - кормила с ложечки да перестилала. А какую еду приносила, да ведь все за свои любезные. Что-то в ней переворохнулось, и ей почти не было жалко своих сбережений. И уговаривала себя: ну вот зачем ей большие сбережения в дальнейшем, если жить осталось не так уж и много.
В больнице к ней относились как к матери Коли, а кто знал, что Ольга Васильевна вовсе не мать, тоже не бросал в нее камень.
Ольга Васильевна и сама себе удивлялась: никогда прежде ни за кем не ухаживала, а сейчас получалось, что это даже и приятно - покормить неподвижного человека. Конечно, будь возле Коли хоть кто-нибудь, говорила себе, она охотно бы отскочила в сторону. А так - ну не пропадать же человеку. Без нее Коле не выкрутиться. А она потом всю жизнь будет виноватой?
Хотя нет, не в будущей вине дело - мало ли кто отлетает без ухода и помощи, и ничего, смиряется с этим Ольга Васильевна.
Нет, дело не в боязни будущей вины, а в том, что Ольге Васильевне нравилось выхаживать Колю. В этом дело, и оставьте, прошу, глупости, вроде в беде бросать нельзя, не по-людски это, прочее. Заболей она, кто-нибудь выхаживал бы ее?
Но и радость какая была, когда понятно стало, что труды не пропали даром. Вот Коля, спотыкаясь на каждом слове, начал говорить, вот движения появились в руке-ноге, а когда его поставили на ноги и он сделал несколько шагов, Ольга Васильевна вовсе зашлась от гордости - это же все ее труды.
Коля был своей болезнью не только что ошарашен, но раздавлен, и Ольга Васильевна утешала его как могла, да ничего, Коля, видишь, как быстро выздоровление пошло, через пару месяцев, глянь, и бегать начнешь, а ты еще и по-другому посмотри, оно ведь в болезни и польза есть, теперь ты пить бросишь. Да уж какое тут питье, горько соглашался Коля.
Однажды вывела она его в коридор. Коля пошкандыбал в темный закуток и там пробормотал, мол, спасла ты меня, Оля, и вдруг, как малый ребенок, бессильно заплакал, и от этого плача сердце Ольги Васильевны поплыло, словно облитое горячим маслом.
И тогда ей понятно стало, что не сумеет бросить Колю и в дальнейшем. Куда ты его бросишь? Жилья-то у него нет никакого. Выходит, в дом инвалидов? Но жалко. Вот ведь как жалко. Хоть и чужой почти человек. Но жалко, мать честная.
И когда Колю выписали, Ольга Васильевна взяла его к себе.
Хоть он и ходил, но уж очень ногу тянул, хоть говорил, но понять было трудно, и отскочить от забот Ольги Васильевны Коля никак не мог - еду ему сготовь, да покорми, да помой, да выведи погулять. Конечно, дали ему кое-какую пенсийку, но малую - оно и понятно - тунеядствовал же человек. Жили главным образом на пенсию и зарплату Ольги Васильевны, а также на ее сбережения.
Свободного времени у нее теперь не было вовсе, она все время крутилась: утром покорми Колю да беги на работу, а в обед прибеги домой да снова его покорми, а вечером выведи гулять, да обед на завтра сготовь, да постирай.
Но ведь и радости ведь какие были. А! Вот Коля самостоятельно зажег газ, вот сказал несколько новых слов. А сегодня, мать честная, дошел не до Парковой, а до Пионерской. А это на пятьдесят шагов больше.
Праздник
Костя Евсеев уже пятнадцать лет чинит в лаборатории аппараты, и ему отладить любой аппарат что стакан семечек сощелкать.
В лаборатории-то Костя совместитель, а постоянно работает на заводе - тоже с аппаратурой дело имеет, и это очень удобно - запчасть прихватить с завода может, ну раз для пользы дела.
Ну, когда нужно, ему звонят из лаборатории. Если срочно, Костя идет после работы в тот же день, а не срочно - так на следующий день. И денежку - пятьдесят пять любезных - ему отваливают недаром - вечерок-другой в неделю поколупаться приходится.
Костя приходит в четыре и возится часов до восьми. Да, а лучшего мастера для этих аппаратов в Фонареве нет. Костя и сам в этом уверен, и сумел такую уверенность внушить Алексею Григорьевичу - заведующему лабораторией. Он всегда при Костиной работе присутствует, ну принять работу, кабинеты закрыть, прочее.
Да, Алексей Григорьевич - хороший мужчина, незловредный такой мужчина, не кобенится, мол, я кандидат каких-либо наук, а ты, мол, темноватая кость, так делай побыстрее и испаряйся порезвее. Этого нет.
Ну вот, Алексей Григорьевич уважает Костю, а Костя, в свою очередь, уважает Алексея Григорьевича. Да разве же Костя один? Вроде и представительным человеком Алексея Григорьевича не назовешь - и росточком мал, и тощ, как подросток, и голова голая с седеньким венчиком на затылке, а его уважают, потому что считается он человеком безотказным. И, мол, в своем деле знает ну прямо все. Вот такое общее мнение имеется об Алексее Григорьевиче.
Ну вот. День был как день. Косте сказали, что нужно сделать - ну лентопротяжку заедает, ну чернилка брызгает, девочки упорхнули домой, и Костя остался с Алексеем Григорьевичем.
Ага. А был зимний вечер, за окном покручивала метель, что-то отдаленно посвистывало, в кабинете же было тепло, и всяк занимался своим делом: Костя колупался в аппарате, Алексей Григорьевич смотрел ленты, он держал ленту в правой руке, пристально всматривался в нее, затем тянул левой рукой и снова всматривался и записывал результаты этих всматриваний на бумаге.
Работали они, как всегда, молча, и лишь иногда Костя прерывал молчание.
- Лентопротяжку заедало, - говорил он.
Алексей Григорьевич, не отрываясь от лент, кивал.
- Я все исправил. Теперь гладко, - говорил Костя.
Алексей Григорьевич поднимал голову, некоторое время смотрел на Костю, словно не сразу узнавая его, затем говорил торопливо:
- Вот и хорошо. И спасибо вам, Костя, - а в голосе и верно благодарность, ну ведь помогли человеку, выручили, можно сказать.
И снова молчание.
А через некоторое время Костя снова включается:
- Чернилка брызгала. Так я перо сменил. Новенькое с работы принес.
- Вот и хорошо. И спасибо, Костя. А то девочки совсем замучались.
Да, день был хоть и обычный, но не совсем. Малость особенный день, и Костя чуток нервничал. Сегодня праздник - 23 февраля. В стареньком портфеле покоилась бутылочка - ее подарили на халтуре неделю назад. Красивая бутылочка такая. Из нее клюнули малость с хозяином, но тот оказался непьющим, а Косте принимать влагу одному - да никогда. А пробочка завинчивается. Красиво, и не прольется.
Это ладно. Не такой уж Костя питок, если разобраться, чтоб из-за близкой влаги нервничать. Ну с получки, ну с аванса, а чтоб здоровье надрывать просто так - да почти никогда.
А нервничал Костя оттого как раз, что хотел употребить эту бутылочку вместе с Алексеем Григорьевичем. А это была бы штука - никогда прежде не употребляли совместно. А давно хотелось, и не потому, что потребить, а потому что с Алексеем Григорьевичем. Как только эта бутылочка появилась, так Костя и начал думать, как бы ее верно использовать. А тут и удача подкатила - праздник, так что есть из чего мостик соорудить к Алексею Григорьевичу.
Да, поговорить очень хотелось. И не о разных там аппаратах, а вообще. Ну о жизни. Пятнадцать лет знаешь человека как лицо значительное, представляешь, какая у него семья, ну пацан и пацанка, и какое жилье, ну нормальное жилье, но это все так, внешние точечки, контур туманный, а так-то что человек думает, ну про погоду эту, или праздник нынешний, или же вообще, так это туманное в жизни, что и словами не обозначить, но лишь вздохами да намеками.
Послушать бы, как человек рассуждает, а рассуждать не захочет, пусть послушает, как ты рассуждаешь. Не о лентопротяжках или заземлениях, но о жизни. Да-а! Вообще о жизни. Может, он, Алексей Григорьевич, особенное о жизни понимает, что Косте и в голову не приходило. Или же понимает не особенно и много - такое тоже случается. Не больше Кости понимает, может.
Потому что когда долгими часами возишься с аппаратурой, то кое-какие соображения приходят в голову довольно охотно, и жизнь свою собираешь воедино как бы из осколочков, и всякий раз, как в детской игрушке, картинка никогда не повторяется.
А поговорить как раз и не с кем. С друзьями - но это же больше работу ругаешь, да заработки, да жену, что деньги пускает в распыл не так, как пустил бы их ты. С женой - но уж все говорено. Да заведи Костя что-нибудь такое с туманцем, издалека, с верхом, не-е, скажет, Костик, не мылься - не поброишься, не будет тебе на маленькую. Вот Алексей Григорьевич, пожалуй, другое дело. Так Костя и хотел: вот я вас послушаю, а вы меня, да и поймем друг друга, так ведь? Есть ли что интересней и важнее дела такого? А то каждый в скорлупке своей живет и никого к себе не пускает. Дело ли это? Нет, не дело.
- Алексей Григорьевич, вот случись война, кем бы вы были? - спросил Костя для завязки разговора.
- Что вы спросили, Костя? - оторвался от лент Алексей Григорьевич и даже глаза сдавил, чтоб скорее прояснить зрение.
- Ну кем бы вы, например, были, случись война?
- А не знаю, - улыбнулся Алексей Григорьевич. - В артиллерии, поди. Учили когда-то. А вы это к чему, Костя?
Вот это подставка: не нужно потягивать да накручивать - все готово.
- Так ведь праздник сегодня. День Советской Армии, - радостно сказал Костя.
- Ах, ну да. - И Алексей Григорьевич оглядел комнату, так обозначая, какой же это праздник, если мы с вами здесь кукуем в восемь часов.
- А у меня все готово. Все работает. Девочкам скажите, чтоб ленту не тянули. И так пойдет.
- Вот и хорошо. Спасибо вам, Костя, - сказал Алексей Григорьевич и поднялся - день закончен.
- У меня просьба к вам, - собрался с духом Костя. - Никогда ведь прежде. А хотелось. Вот и праздник вроде. За окном вон метет. Так давайте, это самое, чтоб войны не было, то-се, малость-малость, так, по-бодрому, и не задержу.
- Так что случилось?
- Бутылочка у меня, и если по чуть-чуть, - переполненный волнением сказал Костя.
- Ну что же, давайте. Раз метель. И праздник. Оно и хорошо.
Понял, понял волнение человека.
- Только у меня рюмок нет. Чашки есть.
- Да разница-то какая! - взмолился Костя.
Алексей Григорьевич ушел в закуток, что был устроен на манер кухни, и оттуда доносился его голос:
- Только печенье и конфеты. Еды нет.
- Так у меня бутерброды, - крикнул Костя, доставая из портфеля бутылку и сверток с едой. - Готовился ведь.
И когда чашки стояли на столе, взяв бутылку так, чтоб видно не было, что она не полная, плеснул влагу.
- Ну, чтоб небо над головой было мирным, - сказал Костя и показал Алексею Григорьевичу - начинайте первым.
- Это да, без войны бы, - сказал Алексей Григорьевич и, обозначив страдание на лице, жахнул влагу.
Да без запинки, да, опыт у человека имеется. Тем лучше - разговор будет вольнее.
Алексей Григорьевич, отчего-то посмотрев на Костю удивленно, поставил чашку.
А Костя опрокинул жидкость в рот и подавился и закашлялся.
А потому что в бутылке была чистейшая вода. Ну из-под крана.
И Костя медленно опустился на стул и потерянно смотрел на бутылку - поднять глаз не смел.
Нет, насмехаться человек не будет, это понятно, но ведь как стыдно. И уже не поговорить - вот беда главнейшая.
- Ну, Надька, ну, зараза, - сдавленно, чуть не плача, сказал он. - Подменила. Когда завтрак складывала. И все. Все, - потерянно повторял Костя, ясно понимая, что дальнейшая его жизнь никакого смысла не имеет. - Нет, жить я с ней не стану. И что дети! А я? Разве можно так?
- Да что вы. Костя. Это ведь шутка.
- Нет, это не шутка. Так и хотела. Знала все. Говорил ей. Так и хотела. И получилось.
- Ну, не огорчайтесь. Время-то терпит - за винцом еще не поздно сходить.
- Да разве же в этом дело? - уже огорчаясь, что Алексей Григорьевич не понимает его, горестно выдохнул Костя. - Дело-то не в этом. Нет, не в этом.
Он оделся и потерянно побрел домой.
Мало дали
У Сережи Воробьева был праздник - жена его Римма вернулась из дома отдыха.
Ну, не праздник, а скорее затяжные посиделки. Вот, мол, все наконец дома, и это славненько. Это скорее для Веры Алексеевны, матери Сережи.
Две недели назад Римме на фабрике предложили бесплатную горящую путевку. И это ничего, что октябрь и дожди льют, а все ж бесплатно, а все ж за последние шесть лет от дома ни на шаг не отрывалась. Вот и оторвись. Да как же ты с Лесей управишься, ну пять лет, это ж рано в садик отведи, да вовремя забери, да покорми, да постирай на нее. А сумеешь ли? Это вряд ли.
И тут помочь вызвалась матушка. Да поживу покуда с сыном и внучкой, а ты, Риммочка, отдохни от них. И так вроде охотно предложила, что и отказаться-то было нельзя. Так-то Римма со свекровью не ладят. Но зато всегда подмога - ну в кино сходить, прочие милости, - приходится смиряться. А делить им так-то нечего - живут раздельно.
Да, а Сережа прожил эти две недели как раз хорошо. Так-то при Римме не очень разгонишься. А тут он и к друзьям раза три сгонял, и придержался у них малость. Но без глупостей, понятно.
Да, а тяжело было как раз матушке, ну она же на два дома жила, получается. В своей квартире порядок держи (ну где Сережа и вырос), думай о Зое, младшей дочери (ей восемнадцать, в техникуме учится), и дом сына веди. Да и про работу помни (хотя это только в субботу и воскресенье - она за аттракционы отвечает - пенсионный приработок).
Значит, прожили они с матушкой хорошо. Как в прежние времена, до Риммы.
Ну а вчера Римма вернулась. Ну радуется, ох, как соскучилась, ребята, и спасибо вам, Вера Алексеевна, выручили так выручили, да я никуда там и не ходила, дожди ведь, спала по двенадцать часов - на пять лет вперед. Завтра просим вас в гости, посидим маленько, я кое-что раздобыла.
- А чего ты? - спросил Сережа, когда матушка ушла.
- Ну надо же внимание дать. Выручила ведь. Так-то ведь не особенно в гости зовем.
- Это ты хорошо придумала - праздник устроить.
И устроили. Так-то обычно ужинают на кухне, ну и матушка с ними, когда в гости приходит - хотя в последнее время все реже и реже, не особенно и зовут, - а зачем в доме две хозяйки.
А тут развернули стол в большой комнате, перед телевизором. Ну жареная кура была, и колбасу полукопченую Римма в отпуске раздобыла, и винца бутылочка, и для Леси пепси-кола.
Вместе телик посмотрели, картину хорошую показывали, как инспектор рыбнадзора засадил директора большого комбината за то, что тот рыбку потравил.