Если бы я начинал знакомство с Америкой в этот вечер, то, не ожидая расспросов, засыпал бы радушную семью рассказами о наших общих московских знакомых, о молодом трепаче-гитаристе, так полюбившемся младшему поколению Кэннингхэмов, и, конечно, о своих близких, о переменах, случившихся в моей жизни, но опыт минувших дней призывал к сдержанности. И потому, умеренно покричав при виде хозяина и похлопав его по твидовой спине, размашисто пожав добрую лапу Эдди и осторожно - пальчики его сестры, выразив надежду приветствовать миссис Кэннингхэм и восхитившись домом, я спокойно опустился в кресло и замолчал.
Довольно долго никто меня не тревожил. Кэннингхэм смешал нам что-то выпить, и мы выпили; пришла сладко позевывающая миссис Кэннингхэм в чем-то розовом, воздушном, и мы опять покричали, но сдержанно. Потом юный Эдди спросил, появились ли в Советском Союзе хиппи.
- Нет! - сказал я сожалеюще. - В этом плане никакого прогресса… О чем вы пишете?
- Ему еще не о чем писать, - сказала сестра, и все засмеялись.
- А как поживают… э…э… - любезно начала миссис Кэннингхэм, но зевота так выслезила ей глаза, что она вынуждена была закрыть лицо руками.
- Все - о'кэй! - заверил я, уместив в этой краткой формуле трудную и сложную жизнь последних лет.
- Нравится наш дом? - спросила миссис Кэннингхэм. Экономя силы, я закатил глаза и развел руками: мол, нет слов!
- Но у вас тоже… - и опять посланница морфея - зевота - помешала ей закончить фразу.
- У меня тоже о'кэй! - пришел я ей на помощь.
- Вы не были под Корсунь-Шевченковским в пору войны? - спросил Кэннингхэм.
- Нет.
- А вы не знаете, кто из литераторов был?
- Нет.
- Симонов тоже не был?
- Понятия не имею.
- Ему это нужно для второй части книги, - пояснил Уилкинс.
Кэннингхэм вышел в кабинет и вернулся с громадным томом в красивой суперобложке. Достал шеферовское перо и что-то размашисто написал на титульном листе. Я с благодарностью принял книгу, поникнув под блаженной тяжестью, и понял, что придется оставить ее в Америке, ибо в самолет не пускают с лишним весом, а у меня нет багажных денег.
- Бестселлер, - заметил Уилкинс.
- Седьмое место в списке, - уточнил Кэннингхэм.
- Вы, конечно, видели… - начала миссис Кэннингхэм, но зевота буквально задушила ее; с извиняющейся улыбкой она встала и, пошатываясь, направилась к лестнице.
- Жена хотела сказать, что в воскресных номерах "Нью-Йорк тайме" публикуются списки бестселлеров, - пояснил Кэннингхэм.
Молодые люди задвигали стульями и стали прощаться.
- Если нам удастся приехать на будущий год в Москву, - сказала прелестная мисс Кэннингхэм, - можно позвонить вам?
- Конечно! Буду очень рад!
- Телефон прежний?
- Да, только вначале надо набрать двойку.
Юные Кэннингхэмы рассмеялись и убежали к себе наверх.
- Вы не знаете, где сейчас профессор Пушкарев? - с ударением на первом слоге спросил Кэннингхэм.
- Пушкарев, - поправил я.
Кэннингхэм внимательно поглядел на меня поверх очков, словно прикидывая, нет ли тут дезинформации, и что-то отметил в крошечной записной книжке.
- А кто это? - спросил я.
- Историк.
- В первый раз слышу.
Кэннингхэм вздохнул.
- Вы знали Гиппиуса?
- Никодима Васильевича, сценариста?
- Нет, видимо, его отца - Василия Гиппиуса, профессора литературы.
- Я учился по его книгам, но лично не знал. Он ленинградец, умер в блокаду.
- Да, да! - кивнул Кэннингхэм. - Меня интересует, был ли он другом Блока?
- По-моему, его брат Владимир дружил с Блоком. Но и он, конечно, хорошо знал Блока. Может, и дружил.
- О'кэй! - сказал Кэннингхэм и широким жестом протянул мне руку. - Развлекайтесь, виски хватит.
- А вы?
- Мне рано вставать.
- Фу, какая досада! Столько не виделись!
- У него завтра лекция в Балтиморе, - вмешался Уилкинс. - Джек - фанатик труда!
Мы остались одни. Уилкинс наполнил стаканы.
- Хорошая семья, - сказал он.
- Замечательная!
- А девчонка как похорошела!
- Будь здоров!
- А Эдди - заправский поэт!
- Конец света! - сказал я. - Ты небось тоже хочешь спать?
- По правде говоря, да, - засмеялся Уилкинс. - Завтра у нас обширнейшая программа!
- Как нам добраться до гостиницы?
- Ты с ума сошел!.. Я отвезу вас.
И мы поехали к нашему отелю напротив знаменитого Мэдисон-гарден, по ночному Нью-Йорку, по странному Нью-Йорку, какого не помнят старожилы: в грязном снеге, в черных сугробах, и самые рослые сугробы были занесенными машинами - их и не пробовали откапывать; по Нью-Йорку, заваленному картонками, ящиками и жестяными урнами, через край набитыми всякой дрянью - мусоровозы не справлялись из-за снежных заносов; по ущельям улиц, в полыханье огней центра, как в лесной пожар, к золотому котлу Мэдисон-гарден…
Утром нас разбудил звонок, мой напарник снял трубку.
- Алло!.. Нет, это его сосед. А-а!.. С добрым утром. Гуд морнинг! Отлично выспались. А вы?.. Какой молодец! Нет, мы только-только проснулись. Даю, даю!..
- Это Уилкинс, - сказал он, прикрывая рукой трубку. - Мировой парень!
- Номер один! - горячо поддержал я.
- А какая точность - сказал в десять и - ровно в десять, ноль-ноль!
- Дивный парень!
- Таких поискать! - в голосе его прозвучала смутная укоризна.
Может, никакой укоризны и не было, но мне чего-то почудилось, и я запротестовал: подумаешь, подвиг! За язык его никто не тянул, а раз обещал, так выполняй, если ты мужчина. Когда Уилкинс гостил в Москве…
- Не лезьте в бутылку, - прервал мой напарник. - Уточните лучше сегодняшнюю программу.
Я взял трубку, голос Уилкинса звучал из такой дали, что поначалу я не мог разобрать ни слова.
- Откуда ты? - кричу. - Почему так далеко?
- А я - из дома!
- Как, разве ты не остался у Кэннингхэмов?
- Да нет, из дома!
- Ничего не понимаю!.. Когда приедешь?
- Жена заболела.
- Что с ней?
- Простудилась. Ничего страшного. У нас тут снежные заносы и гололедица.
- Ну?! А у нас не было снега.
- А у нас завалы.
- Когда же тебя ждать?
- У жены день рождения! - закричал он восторженно.
Неужели, думаю, к нему придется ехать? А как же ночной Нью-Йорк?..
- Поздравь жену! - кричу. - От нас обоих!
- Спасибо! - кричит. - Мы бы вас пригласили, да не на чем добраться!
- Да и больную зачем тревожить? А тут еще завалы!..
- И гололедица! - подхватил он. - Знаешь что, мы увидимся в Москве!
И хотя это прозвучало прямо-таки самозабвенным дружелюбием, я не нашел в себе ответного чувства.
- Сомневаюсь, - сказал я и бросил трубку…
И все же был у нас и музей Гугенгейма, верх архитектурного изящества и осмысленности, с великолепной экспозицией Кандинского, которую осматриваешь, спускаясь по спирали широченной, пологой лестницы, и только что осмотренные картины вновь возникают у тебя за спиной, когда ты переходишь в следующий виток лестницы; и был настоящий домашний обед с традиционными американскими блюдами, и театрик на Бродвее с вакхическим представлением, и квартал хиппи, и непременный сэндвич с горячей сосиской, густо смазанной сладковатой горчицей, с жареным картофелем и маринованными овощами, вкуснейший сэндвич в окружении волосатых и бородатых, грязных и веселых, подлинных, а не плюшевых хиппи, бледных цветов эпохи, и знаменитое кафе, где в уголку сиживали Жаклин и Роберт Кеннеди, - Онасис недавно хотел купить это кафе за миллион долларов, но владелец отказался продать, мотивируя тем, что ему будет скучно по вечерам, - словом, было все, что душе угодно, и всем этим мы обязаны временному нью-йоркскому жителю Герману Лисичкину, спецкору одной из наших газет.
В маленьком, переполненном кафе, где столики, со всем, находящимся на них, то и дело вздрагивали, задеваемые проносящимися мимо официантами с задранными к потолку подносами, подвыпившими, нетвердо ступающими мужчинами и вихлястыми молодыми женщинами, я рассказал земляку о своих злоключениях. И вот что он сказал:
- Тебе не на что жаловаться. Он повел вас в русскую чайную… А что же тут такого? Вы разбудили в нем тоску по России, он и не подумал, что вас интересует кулёр-локаль…
- Ты-то вот подумал?
- Но я не американец, - резонно возразил он. - И не обо мне речь. Уилкинс с удовольствием провел с вами вечер, но то ли перебрал по части виски, то ли просто устал, то ли по жене соскучился, откуда мы знаем, и так же внутренне честно подорвал домой.
- А зачем он врал по телефону, зачем накручивал столько недостоверных причин?
- Ну, может, от смущения. А может, хотел, чтобы ты сам выбрал наиболее убедительную… Ты вел себя иначе, когда он был в Москве, но это твое личное дело. С его точки зрения, он тоже был очень мил с тобой.
- И Кэннингхэм - мил?
- Не, нет! Кэннингхэм - совсем другой коленкор! Это прагматик до мозга костей. Он всесветный бродяга, и ему необходимо иметь всюду какие-то зацепки. Для чего?.. Ну, хотя бы ради удобства, чтоб было к кому пойти, провести вечер, пообедать, поужинать, особенно когда он путешествует с семьей. И потом, ты же знаешь, - помимо статей и обзоров, он пишет художественную прозу, ему хочется знать интимный быт чужой семьи, то, что обычно остается скрытым и от туристов, и от газетчиков. Наконец, он любит многозначительно намекнуть, что свои сведения черпает из особого источника, недоступного остальной пишущей братии. Он пускает пыль в глаза и своим хозяевам, и своим читателям, будто повсеместно располагает важными связями, всюду вхож, пользуется всесветным доверием и потому информирован лучше других. Кэннингхэму ты был нужен, чтобы не порвалась ниточка, но, видимо, в ближайшее время он не собирается в Советский Союз, иначе принял бы тебя много лучше.
- Бог, вернее, черт с ним, с Кэннингхэмом, про него я и сам все понял. Но Уилкинс!.. По-твоему, он - о'кэй, а по-моему, чудовищный эгоцентрист, совершенно неспособный поставить себя на место другого человека.
- Ишь, чего захотел!.. Если б американец мог поставить себя на место другого человека, многое в мире стало бы значительно проще.