Катя смотрит на нянин платок и старается представить себе две картины. Вот она, Катя, сидит в девках и на всех сердится; мимо ходят люди, веселые, разговаривают, а она сидит неподвижно в девках и молчит. Или - вот она замужем, пьет чай в такой же столовой, а рядом муж мешает в стакане ложечкой и ест печенье. Но представить себе мужа Катя никак не может.
- Няня, а ты погадай мне, выйду ли я замуж.
- Да ведь што мое гаданье. Может, правда выйдешь, а может, и так, понапрасному.
- Погадай, няня.
У няни в ее чуланчике лежат на полке карты в железной коробке. Этими картами она гадает уже лет двадцать и менять их не хочет, так к ним привыкла. Карты согнуты и почернели. У дамы бубен усы, у короля червей угол обрезан до уха. Катюша знает, что она - дама треф.
Дама треф ложится посередине, и на сердце у нее закрытая карта - без угла. Няня слюнит пальцы - без этого карту от карты не разлепить. Налево - дорога, направо - деньги.
- Ну, няня, что выходит?
- А чему тут выходить? Дурного ничего нету, все благополучно. То ли куда уедешь, то ли тут будешь жить с достатком. А надо быть, дорога, все три шестерки. Вон седьмерка виней - это тяжелые хлопоты, да, может, она потом уйдет.
Карточные масти няня зовет по-старинному: "буби, вини, крести".
На сердце оказался король червей. Но няня не уверена.
- Это кто, няня, суженый?
- Надо быть, суженый, только человек пожилой.
- Старик?
- Зачем старик? Может, и не старый человек, а с положением, в годах, не лоботряс какой. И из себя белокур.
- Ну и что же, няня?
- А разве я знаю! Может, и замуж за него пойдешь. За почтенного человека и лучше, не будет с его стороны никаких шалостев.
- Это какие шалости, няня?
- Всякие бывают, если человек неверный. Жена дома сидит, а он мотается.
- Как, няня, мотается?
- А так и мотается, что все бегает.
- По гостям?
- По гостям да по трактирам, кто их знает.
- Я такого не хочу, няня.
- Кому ж такого надобно, какая с им жизнь!
Опять выходит дорога и письмо. Катя на минуту задумывается. Едет она на пароходе или по железной дороге, пишет письма маме, няне, подругам. И сидит рядом с ней кто-то, неизвестно кто, дергает за руку, заглядывает, не дает писать.
Няня гаданьем недовольна: много черных карт, виней и крестей, окружили даму. Одна надежда - уйдут. Но как раз ушла вся сердечная масть, остались хлопоты, да туз и десятка бубей. Деньги будут, а любви особой не видно, даром что лег король прямо даме на сердце. Мало хорошего.
- Ну, няня?
- А что ж няня? Какая твоя няня гадальщица? Карта, она ляжет, как ее положат, верить ей тоже нечего. Другой раз другое выйдет.
- А сейчас нехорошо вышло?
- Особо плохого ничего нет. Зачем плохое? Ну и хорошего особенно нет. Богатство - это хорошо. Хоть и не в деньгах счастье, а и без денег не проживешь.
- А замуж выйду?
- А как же не выйдешь? И без карты выйдешь, и по карте так.
- А счастлива буду, няня?
Тут нянька сердится:
- Счастье, милая, сам себе человек делает. Люби мужа - вот тебе и счастье. С неба оно не свалится, счастье. И все это гаданье выходит - одна глупость.
- Ты картам не веришь, няня?
- Чего им верить, я и так знаю, без карт.
И правда: восемьдесят лет на свете проживши - как же не знать няне, в чем счастье и как его добывают! И сама была замужем - в свое время досыта наплакалась. В деревне, где жила няня молодой, про счастье так говаривали: "Счастье да трястье на кого нападет". А то еще сами на себя плакались: "Таков наш рок, что вилами в бок".
- Главное дело, Катенька, чтобы за большим не гнаться, малого не пропустить. Кому какая доля выпадет. Кто другого жалеет, тому и жить легче. А бояться нечего - от судьбы не убежишь.
Няня охает, несет коробку с картами обратно в свой чуланчик. Лиза раскрашивает зеленым, красным и желтым третий букет цветов - все три одинаковы: по две маргаритки справа, по две слева; и только ленточки разного цвета. Я доломал до конца графитик в циркуле. Катя снова склонилась над книгой; смотрит она не на страницу, а на рисунок скатерти - но и его не видит. Задумалась Катя.
Звонок в передней: мама вернулась.
Катя что-то придумала
С утра у нас в доме волненье и суета. Мама звенит ключами, няня стучит ящиками шкапов и комодов, часто вбегает Саватьевна что-нибудь показать, а то вызывает маму на кухню.
Мне все это любопытно, но меня совсем затолкали:
- Костенька, да не вертись ты под ногами!
Примечательно, что перед обеденным часом мне дали хлеба с ветчиной и стакан молока: значит, обед будет поздно. Известно также, что к обеду будут гости: из буфета вылезло все столовое серебро, а из магазина принесли несколько бутылок вина. Вино у нас бывает только на Пасху, - значит, сегодня день совсем особенный.
Он и вправду особенный. И вообще в последние дни происходит что-то не очень понятное. Катя, например, все время ходит на цыпочках, и к ней нет приступу. О чем ее ни спросишь - она отвечает рассеянно, а то и совсем не ответит. И мама постоянно останавливает:
- Костя, не надоедай Катюше. Иди и играй или почитай что-нибудь.
Мама все шепчется то с няней, то с Катей, а то ходит с заплаканными глазами. Что-то случилось, и, по-видимому, с Катюшей: все на нее смотрят, вздыхают, качают головой.
Кое о чем я, впрочем, догадываюсь, так как слышал странный разговор между мамой и няней:
- Чего же убиваться, барыня, чай, по своей воле идет.
- Няня, да ведь она совсем девочка, ничего не понимает.
- Чего ж тут и понимать-то, тут и понимать не надобно.
- Может быть, она его и не любит.
- А не любит - полюбит, барыня, наука нехитрая.
- Ведь на всю жизнь нянюшка!
- Это конечно.
- Подождать бы год-другой.
- А чего ждать, барыня? Она-то подождет, ему ждать невозможно, он человек в годах и с состоянием. Этакий сразу другую себе найдет.
- Бог с ним, с состоянием.
- Как же можно, барыня! С деньгами все легче жить, чем без достатка, особенно коли человек почтенный.
- Не знаю, нянюшка, как-то все внезапно вышло. Уж очень скоро.
- Так-то и лучше. Никто девушку не неволит, самой приятно, и подружкам завидно.
Говорили, конечно, про Катюшу, которая что-то придумала, а мама не знает, хорошо ли Катюша сделала.
Сестра только что окончила гимназию. Ей шел семнадцатый год, и я считал, что она уже довольно старая, конечно не такая, как мама и няня. Любовь моя к сестре от этого не уменьшилась. Катюша была, по-моему, замечательная, и я не удивился, что она придумала что-то такое, чего даже мама не ожидала.
Человек, про которого говорили, что он очень почтенный и с состоянием, был, конечно, белокурый инженер Евгений Карлович. С некоторых пор он стал часто у нас бывать. Но он был человек посторонний, недавний знакомый, и мне не сразу пришло в голову, что Катя задумала на нем жениться; женятся-то, кажется, только на самых лучших знакомых. Катюша разговаривала с ним очень мало, а только смотрела. И он больше разговаривал с мамой, а иногда шутил со мной.
И однако, в этот день за обедом Катю посадили рядом с инженером, и все на них смотрели. Потом стали пить вино, налили и мне совсем на донышко стакана, а после индюшки встал мой крестный отец, Аркадий Петрович, поцеловался с мамой, потом поцеловал Катюшу - и тогда все стали поздравлять Катюшу и инженера. И я заметил, что Катюша очень испугалась, чуть не заплакала, а инженер доволен. Только тут я окончательно понял, что Катюша все-таки решила жениться. Собственно, я думал, что она тут же за обедом и женилась, но после няня мне объяснила, что это была только помолвка.
- Свадьба, Костенька, после Петрова дня.
- А как, няня?
- А так, что обведет поп трижды вокруг налоя - вот тебе и прощай наша Катюша.
Моя детская память - чувствительная и непреложная пластинка - сохранила лицо Катюши в эти дни: немножко вытянутое, удивленное и торжественное. Сестра, раньше такая веселая, жизнерадостная, теперь молчаливо бродила по комнатам, точно прислушиваясь. Когда с ней заговаривали, она удивленно улыбалась, осторожно смеялась и не знала, как ей держаться.
Теперь я знаю: она и впрямь была удивлена. Внезапно в ее жизни произошло огромное событие: пришел человек и уверенно положил ей руку на неопытную детскую головку; человек большой, взрослый, самостоятельный, который всем нравился, и ей нравился, и перед которым все как будто заискивали. Когда он появлялся - все обращались к нему и никто ему не возражал. Он был очень мил, привлекателен, любезен, но главное - он был выше и лучше всех, кого знала Катя. И этот человек выделил ее, Катюшу, из всех людей и предложил ей делить с ним всю остальную жизнь.
Она была слишком юна, моя милая сестренка, чтобы полюбить сознательно. Она была поражена. Она невольно внушала себе чувство, назвав его - на детском своем языке - любовью. Но я знаю теперь, что она отдавала себя этому незнакомому инженеру из чувства удивления, почтительного восторга перед его силой и взрослостью, может быть, из чувства присущей ей вежливости и уважения к взрослым.
Ее чувство мне тем более понятно, что оно передалось и мне. Со дня помолвки я благоговел перед женихом сестры. Он казался мне великим и единственным, образцом и примером для подражания.
У него были волнистые белокурые волосы, - и я считал, что каждый уважающий себя мужчина должен иметь такие. Я даже спросил его, почему волосы вьются. Он ответил, что нужно их мазать керосином и долго трепать по утрам. Няня отняла у меня керосин, но зато я трепал свои плоские волосы с таким усердием, что потом их трудно было расчесывать. Надо мной смеялись, - но я не перестал верить каждому слову инженера и подражать ему во всем. Так, он иногда вместо "да" говорил "дэ-с!" - и я немедленно перенял это и на всякий вопрос отвечал важно: "дэ-с!"
Я обожал его бескорыстно, - хотя он осыпал нас, и меня, и Лизу, и няню, и маму, и, конечно, Катюшу, подарками. Я получил от него настоящее "монтекристо" и набор столярных инструментов. Он приносил и присылал столько шоколадных конфет, что я даже стал к ним равнодушен. Мама укоряла его за то, что он нас балует.
Со стыдом вспоминаю, что он стал для меня тогда чем-то даже большим, чем Катюша; и правда, она казалась перед ним маленькой девочкой, которую с этих пор он будет защищать и воспитывать.
Мама говорила Евгению Карловичу:
- Знаете, Костя в вас влюблен.
Он смеялся, а я краснел от смущения и удовольствия. Я действительно был влюблен. Как я мог не быть влюбленным в того, в кого влюблена Катя? И я не ревновал его к сестре, - я просто делил ее чувство и считал себя их общим верноподданным.
В это примечательное время инженер бывал у нас почти каждый день; только на три недели он уезжал в Москву. Говорили, что он там открывает свое дело и что свою службу на уральских заводах он оставил. Вероятно, и Катя, когда выйдет замуж, переселится в Москву.
В моем детском поклонении известную роль играло и то, что Евгений Карлович был родом датчанин. Это тоже казалось мне замечательным: до сих пор мне не приходилось видеть датчанина, и только из учебника Янчевского я знал, что есть такая страна - Дания, маленькая и с трех сторон окруженная морем. А тут - настоящий, живой датчанин, да еще инженер, да еще жених Катюши, - мудрено ли потерять голову!
Она действительно женилась
По вечерам засиживались поздно, а меня отсылали спать в десять часов.
Моя комната была рядом со спальней матери - маленькая, но отдельная; раньше она служила кабинетом отцу.
Из столовой раздаются голоса: тихий - матери, звонкий и молодой - Кати, мужской и уверенный - Евгения Карловича. Иногда он долго говорит, может быть опять рассказывает про охоту на Урале, и тогда мне хочется скинуть одеяло и крадучись подбежать к дверям столовой.
Помню, как в час моего первого, еще чуткого сна вошли в мою комнату Катя и ее жених. При слабом свете лампадки я все же видел их лица. Они сели на стулья против моей кровати - будто бы пришли взглянуть, как мирно спит Костя. Но если бы и вправду смотрели, то заметили бы, что Костя в дремоте их видит.
Они не разговаривали. Инженер смотрел на Катю, и я в первый раз заметил, что под белокурыми усами у него большой рот; от теней лампадки рот казался даже огромным и неприятным. Катя, совсем при нем маленькая, - хотя она была не ниже его ростом, - сидела повернувшись к нему, но наклонив голову; она показалась мне смущенной. Еще видел я сквозь сон, как Евгений Карлович сначала гладил ее руку, а потом хотел ее обнять, но Катя отстранилась и тихонько сказала: "Нет, не надо!" И тогда рот инженера стал меньше и углы его опустились. Как я ни был мал, но все же догадался, что инженеру хочется поцеловать Катю, а ей этого не хочется. Потому, вероятно, он и завел ее в мою комнату, будто бы посмотреть на меня. Мне стало немножко стыдно, я закрыл глаза и сейчас же заснул.
Жизнь наша продолжала быть интересной. У меня прибыло много книжек, большинство с описанием зверей и рассказами про охоту. У Лизы стоял на столе настоящий письменный прибор, который она ежедневно протирала суконной тряпочкой. Саватьевна выбегала из кухни в переднюю подать инженеру шубу и потом что-то прятала в кулаке. Каждый день приходила к нам белошвейка и шила до темноты, и еще приходила портниха примерять платья: дорожное, визитное, а ко дню свадьбы и белое подвенечное, при примерке которого присутствовали все: и мама, и няня, и Саватьевна, и Лиза, и, конечно, я.
Катя спала теперь вместе с мамой в ее спальне рядом с моей комнатой, и часто, проснувшись ночью, я слышал их полушепот: это мама учила Катю жить замужем. Я засыпал, - а они еще шептались.
День свадьбы сестры как-то слился в моей памяти с другими суетливыми и праздничными днями. Знаю, что мне было поручено положить в белую атласную Катюшину туфельку золотую монету и что я ехал в церковь впереди всех с иконой. Помню, как рассказывали, что Катя не захотела первой вступить на розовый шелк, а подождала, пока вступит инженер, - няне это не понравилось. И еще помню, как по приезде из церкви мы пили шампанское; действительно "мы", потому что дали полный бокал и мне, отчего я совершенно опьянел. Может быть, поэтому меня не взяли на пароход провожать молодых.
Они уехали ненадолго, только прокатиться по Каме и по Волге. Их квартира была готова - у нас же во флигеле, из которого за месяц перед этим выехала Пашкина семья. Во флигель привезли большой рояль, много новой мебели. Было решено, что Катя с мужем еще около года проживут в нашем городе - и лишь потом уедут в Москву.
На новую жизнь сестры я смотрел как на очень интересную и вполне замечательную ее выдумку. В голове моей не зарождалось мысли, что это - не Катюшино интересное приключение, а что это так уже и будет всегда, что Катюша из нашей семейной жизни ушла, что уже нет у нас Катюши, что только временно она еще бывает у нас, а потом уйдет в какую-то, совсем не нашу, неизвестность. Теперь у нее была своя квартира и своя прислуга, - это тоже было занимательно и любопытно. В Катюшиной новой квартире жил Евгений Карлович, что было очень приятно, так как у него было много ружей, медвежьи шкуры, рога и, совсем как живая, голова волка над дверью кабинета. Но я бы не очень удивился, если бы Евгений Карлович уехал, а Катюша вернулась в свою прежнюю комнату и мы бы вспоминали, как было интересно при Евгении Карловиче и как жаль, что он уехал. Она была все-таки нашей, а он был чужим человеком, хоть и очень приятным. Вот только жаль, что Катюша все равно не будет больше ходить в гимназию.
По-нянькиному выходило, что Катюша теперь - "отрезанный ломоть", но я этого как-то не усваивал. Хоть и отрезанный, а приставь его - он и прирастет. И тогда Катюша снова будет носить короткое платье, петь, читать по вечерам в столовой книжку и разливать чай, когда мамы нет дома. И все будет по-прежнему, как и быть должно. Потому что Катя и была и осталась нашей.
Я - дядя
Были две Кати: Катя - барыня и Катя - прежняя. Первая жила во флигеле, занималась хозяйством, принимала гостей, играла на рояле и ходила под ручку с мужем в дамской шляпе, в платье с турнюром и в перчатках. Она была очень красива и приветлива и была совсем взрослой.
Другая Катя, прежняя, прибегала к нам, когда ее муж уезжал по делам. Это случалось постоянно: то он ездил на уральские заводы, где не все его дела были закончены, то на охоту, то на целый месяц в Москву. При его долгих отлучках Катя совсем переселялась к нам и спала, как прежде, с мамой. В доме у нас становилось веселее. Катя надевала короткое платье, старое гимназическое, заплетала косу, тормошила няню, целовала маму, училась со мной в саду стрелять в цель из "монтекристо" и целый день напевала. Когда матери было некогда, Катя занималась со мной - готовила к поступлению в гимназию.
Было очевидным, что Катя опять что-то придумала: теперь она, под маминым руководством, шила и подрубала какие-то тряпочки, рубашечки, одеяльца, как бы для очень большой куклы. Ее это очень забавляло, мама же относилась к этому с большой серьезностью. По ночам они опять шептались в спальне, а однажды Катюша спросила меня:
- Котик, ты хочешь быть важным?
- Каким важным?
- Ну, например, ты станешь дядей.
- Каким дядей?
- Если у меня будет сын, ты будешь его дядей.
Меня это очень поразило: я не совсем был готов к роли дяди. Но Катя говорила так серьезно, что я постарался представить себе такой случай. Вот я - дядя. Катин сын, ужасно маленький, подходит ко мне и говорит пискляво:
- Здляствуй, дядя!
Я отвечаю снисходительно, но ласково:
- Здравствуй, мой милый.
- Мозьно мне поиглать?
- Да, только не очень шали.
Он идет играть, а я задумчиво беру книгу и вздыхаю. Выходило почтенно. И впервые я почувствовал, что становлюсь пожилым и солидным человеком.
Однажды, когда Лиза была в гимназии, я услыхал в ее комнате тихий и оживленный разговор. Говорил голос Кати, и никто ей не отвечал. Я подкрался к двери и заглянул.
Катя, с длинной косой, в светлом платье, сидела на Лизиной кровати, окруженная куклами. Самую большую - ту, которая открывала и закрывала глаза, - Катя держала на руках, прилаживая ей какой-то бантик. И я услыхал, как она сердитым шепотом говорила:
- Ах, тебе не нравится, тебе не нравится красный? Очень жаль, очень жаль, но другого нет. Пока походи с таким, а потом мама купит тебе голубенький. Да ну же, не вертись!
Одновременно за моей спиной раздался голос матери:
- Ты что тут, Котик, подсматриваешь? Что тебе интересно?
- Я смотрю, как Катя играет в куклы.
Мама вошла в комнату, а Катюша быстро собрала кукол и швырнула их в коробку. Покраснев, она сердито залепетала:
- Какие глупости, Костя, я просто смотрела, какой у Лизы беспорядок, все помято. Как странно, мама, ведь Лиза вообще такая аккуратная!
Мама пробормотала что-то, вроде: "Да, с ней бывает", повернулась и вышла. Но я заметил, как у нее запрыгали губы от смеха, который она старалась сдержать.