Леонид Жуховицкий
Ребенок к ноябрю (повесть)
После того звонка Дарья три дня думала в одиночку - колебалась. Когда стало невмоготу, позвонила Надин - мол, есть разговор, надо посоветоваться.
- А где проблема? - удивилась Надин. - Заваливайся прямо сейчас. Мужик, вон, сохнет, весь у двери извертелся, а ее нет и нет. Другая бы на твоем месте бегом бежала.
Она говорила громко и с удовольствием, видно, муж сидел рядом.
- Потерпит, - ответила Дарья.
Это были их обычные шуточки.
В общем-то, все было ясно, большого выбора не предлагалось. Вот только решиться было не просто. Ведь это не шутки - всю жизнь менять.
До Гаврюшиных было неблизко, минут сорок и две пересадки. Но дорога накатана - уже лет семь, с тех пор как Надька с Ленькой получили свою двухкомнатную, Дарья ездила к ним каждую неделю, а то и два раза, а то и все три. Если же Леньку угоняли в командировку, то и вообще переселялась. В огромной Москве у Дарьи только и было две таких набитых дороги - на работу и к Гаврюшам. По сути, Надька с Ленькой были ее семьей, она и смотрела на них как на семью: на равных с Надькой готовила, прибиралась, стирала и штопала Ленькины носки, возилась с ребятенком - Кешка, ныне восьмилетний прохиндей, уже в раннем детстве ее раскусил и с тех пор любил, но снисходительно и небескорыстно, ездил на ней верхом и использовал ее как щит в своих осложнениях с матерью. Ближе Гаврюшиных у Дарьи на свете никого не было.
Открыла Надин, ногой придвинула тапочки. В маленькой комнате с перерывами взвывал телевизор - Ленька смотрел что-то спортивное. Кешки не слышалось, не дожидаясь вопроса, Надин сказала - у стариков. Старики были Ленькины, Надькины жили далеко, за Уралом.
Прошли в большую комнату, сели. Надин была в халате, из разбросанных по дивану подушечек слепила гнездышко- ловила кайф. Дарья села в свое кресло: оно когда-то и покупалось в расчете на нее, потому что раскладывалось на ночь.
- Ну, - сказала Надин, - чего там?
Дарья медлила, она вообще спешить не умела.
- Ну? Телись, телись.
- Верка звонила, - буркнула Дарья, кося в сторону, - Верка Лаптева. Помнишь?
- С телефонной станции, что ли?
- Спохватилась, - ворчливо осудила Дарья, - она уже сто лет как в райисполкоме.
- Так я ее и не видела сто лет. Ну?
- Вот тебе и "ну", - Дарья снова скосила глаза, словно дальше говорить предстояло о стыдном. - Выселять нас будут.
- Так, - сказала Надин, - любопытно. Действительно, новость. И куда?
- Откуда ж она знает? Она там мелкая сошка. Институт, тот, здоровый, что на углу, забирает дом. Ну, а нас…
- Новость, - повторила Надин и музыкально постучала пальцами по деревянной боковинке дивана.
- А я что говорю!
- Ну, и?
- "Ну, и", - осудила Дарья Надькину торопливость. - Вот и пришла посоветоваться.
- Да, тут, конечно… - начала было Надин, запнулась и крикнула - Эй, Леший!
Ленька за стенкой приглушил звук и что-то мыкнул в ответ.
- Давай, давай! - снова крикнула Надин и по-домашнему, без удовольствия, пожаловалась: - Вот черт Леший, совсем обленился.
Вошел Ленька в джинсах, распахнутой рубахе и носках - тапочки он не любил, а подметала Надин чисто.
Кличка появилась у него давно, еще когда они с Надькой женихались. Из Леньки стал Лешей, из Леши - Лешим… Тут справили свадьбу, нужда в новых ласкательных прозвищах отпала, и молодой муж так и остался Лешим.
- Ого, - восхитился Ленька, - какие люди к нам ходят!
Он приподнял Дарью с кресла, поцеловал и привычно облапал, в шутку, не ощутимо. Дарья равнодушно высвободилась, сняла его руки с груди: Ленька был почти все равно, что Надин, его прикосновения эмоций не вызывали.
- Обрадовался, - проворчала она, - братик Вася.
"Братик Вася" - это была еще одна его кличка. Лет пятнадцать назад, Дарья тогда еще жила в общежитии, Надин и Ленька провожали ее с вечерушки домой. Перед дверьми Ленька стал придуриваться, проситься ночевать. "Мне-то что, вахтерша не пустит", - отмахнулась Дарья. "А ты скажи, братик Вася из деревни приехал"… Так за ним и осталось - "братик Вася".
Вообще в их компании, теперь практически распавшейся, по именам не звали, каждому находили кликуху. Не специально, само получалось. И всем это нравилось: возникал как бы свой язык, ограждавший от посторонних, дававший хоть малое, но ощущение избранности…
Кстати, и Дарья по бумажкам значилась вовсе не Дарьей - в чумную минуту родители записали ее Джульеттой, с тем и жила на потеху сверстникам. Она уже и сама не помнила, как из ненавистной Джульетты переназвалась в Дарью. Зато уж это имя сидело на ней, как влитое. Приземистая, крепко сбитая, с крепкими икрами и сильными короткими руками, волосы цветом и качеством в паклю, сумрачное лицо с постоянной морщиной на лбу от тугой, медлительной мысли… Дарья! Дарья - и только так. Хотела даже паспорт переписать, но Надин отговорила - это ведь сколько документов менять, да еще объясняй всем и каждому…
- Леший, - сказала Надин, - ну-ка, напрягись. Дашкин дом расселять будут.
- Да? И как же… - машинально озаботился Ленька, душой еще не оторвавшийся от вопящего ящика. Потом до него дошло: - Так это же здорово. Квартиру дадут.
- Дадут, - огрызнулась Дарья, - догонят и еще дадут.
- Сунут в малосемейку к какой-нибудь бабуле, - хмуро поддержала Надин.
- Так сейчас же вроде нельзя? - удивился Ленька. - Вон в газетах…
Женщины посмотрели на него с сожалением. Он растерялся:
- Ну, а чего делать?
- Чего ж тут поделаешь, - за Дарью ответила Надин, - выбирать не из чего. Сама-то как?
Дарья снова отвела глаза:
- Да я чего? Тут и думать нечего. Если уж рожать, так теперь.
Тут врубился и Ленька:
- А чего - верно! Родишь - куда денутся. Вынь да положь.
- На мать-одиночек особый список, - проинформировала практичная Надин, - если мальчик, вообще двухкомнатную обязаны. Найдем пути.
Надин вообще была умна, в житейских сложностях ориентировалась быстро и вела дом, как опытный водитель, едва заметно пошевеливая руль. Но последнее слово всегда оставляла за мужем, чтобы чувствовал себя главой семьи. Вот и сейчас повернулась к нему:
- Ну что, мужик, как решишь: рожать или не рожать?
Ленька неуверенно посмотрел на жену:
- А чего бы и не родить? Ты как считаешь?
- Я что, - сказала Надин, - я девушка забитая, крепостная… В общем, подруга, мужик велел - значит, рожай и не сомневайся.
Дарья молчала.
- Еще проблемы? - насторожилась Надин.
- А ты думала!
- И чего еще?
- Ну, ты даешь, - с укором отозвалась Дарья. - Рожают-то от кого-то.
- Ну, на такое дело любителей…
- Я первый! - перебил Ленька и поднял руку.
- Вот видишь. А ты опасаешься…
Дарья переждала смешки, выждала паузу и только потом сказала то важное, ради чего, собственно, и пришла:
- Я ведь не замуж напрашиваюсь. Если замуж, тогда чего уж, тогда где берут, туда и беги. А уж ребенка - это извините…
- Ну и кто на примете? - осторожно поинтересовалась Надин.
- В том-то и дело, что пока не ясно.
Подруга задумалась.
- Это ты верно, ребенка от кого попало нельзя. И гены нужны приличные, и… Все-таки, нравиться должен мужик. Без охоты, вон, и блины подгорают. Ну, хоть какого типа - прикидывала?
- Ну… - замялась Дарья.
Ленька снова вклинился:
- Я не подойду?
Она слегка обиделась на его легкомыслие:
- Обойдемся. Нам дурак не нужен, нам умного надо.
- Ну, умный - ясно, - не отвлекаясь на мужа, подхватила Надин, - а еще?
- Не алкаш.
- Ясно. Дальше?
- Красавец, конечно, не обязательно, но…
- Чтоб смотрелся?
- Не урода же рожать, чтоб всю жизнь мучился.
- Возраст? - деловито продолжала Надин.
Дарья пожала плечами:
- Да это, в общем, без разницы. Хоть тридцать, хоть пятьдесят.
- А нация какая? - всунулся Ленька.
Дарья растерялась:
- Да, наверное, все равно. Европейская.
- Ну, а латыш, например?
- А Латвия тебе в Азии? - возразила Надин.
- А армянин?
- Да если хороший…
- Армяне умные, - поддержала Надин.
Дарья вспомнила рослого красивого таджика, с которым познакомилась когда-то в поезде, и уже решительно проговорила:
- Нация все равно какая.
- Ясно, - сказала Надин, - еще?
- Н-ну… Характер, конечно. Лучше бы добрый, по крайней мере, не эгоист. Характер-то передается. Вот у меня мать была упрямая - сами видите…
- Видим, - охотно согласился Леший.
Надин подытожила:
- Значит так: не дурак, не алкаш, не эгоист и смотрится. Еще?
- Хватит, - сказала Дарья, - такого не найти.
Внезапная Дарьина хмурость подействовала на подругу, она тоже потускнела и притихла. Ленька же наоборот решил поднять настроение и стал доказывать, что мужиков полно, проблем не будет, вот только Дарье надо выбрать с умом.
- Конкретная идея есть? - допытывался он.
Дарья уклонилась, сказала, там видно будет.
Разговор усох, Лешего опять потянуло к телевизору - приглушенный, но не выключенный, он так и бормотал за стеной.
- Сиди, - приказала Надин и тут же, умница, смягчила: - останемся тут, две дуры - на что годимся без мужика?
- Справитесь, - ободрил Леший, словно бы машинально продвигаясь к маленькой комнате. В дверях вдруг остановился и радостно заорал: - Тройню рожай! Тройню! Пятикомнатную дадут!
Оставалась еще сложность, которой пока что не касались. В конце концов, чтобы у подруги не было неясностей, Дарья заговорила сама:
- Насчет денег продумала. Восемьсот на книжке, еще подкоплю, пока время есть, на ремонте подхалтурю. А потом буду вязать. За вязку сейчас хорошо дают, у нас бухгалтерша вяжет.
- Ты разве вяжешь?
- За девять-то месяцев научусь! - уверенно возразила Дарья.
Надин помолчала, покивала и лишь потом негромко отозвалась:
- Ладно, это все дела переживаемые. В конце концов, у нас мужик есть. Лень!
Леший за стенкой вновь приглушил телевизор.
- Зашибешь лишнюю тридцатку для любимой женщины?
- Для Дашки, что ли?
- А у тебя что, еще любимые есть?
Ленька всунулся в дверь, постучал себя по груди и торжественно заявил, что, пока он жив, Дашка с голоду не помрет.
Когда ящик вновь заорал, сказала:
- Ничего. Надо будет, и полтинник подкинет. В чем, в чем, а в этом мужик. Добытчик.
Надин была прижимиста, каждой копейке знала нужное место - хозяйка! Все для дома, для семьи. Дарья чуть не разревелась от умиления. И раньше-то чувствовала себя у Гаврюшиных родней, а тут и вовсе… Надо же, какие люди! Да ближе и на свете никого нет. Вот скажи ей - умри за Надьку, или за Леньку, или за Кешку-прохиндея…
Кресло разбирать не стали, постелили на Кешкином диване. Уже в темноте долго, из комнаты в комнату, переговаривались. Ленька, дурачок, как всегда, хохмил, звал к себе, чтобы с левого бока не дуло. Дарья, как всегда, отвечала:
- Сейчас, только шнурки наглажу…
Ничего, поддержат. Есть друзья. Не пропадет.
Дарьину судьбу в основном определили две черты характера: упрямство и порядочность. Порядочность обрисовалась со временем, а вот упряма была с детства. Как упряма! Мать требовала, чтобы звала отчима папой, лупила по щекам, однажды в кровь разбила лицо - восьмилетняя Дарья, тогда еще Джульетта, стояла насмерть. Как-то крикнула матери: "Ты предатель!" Результатом была высылка к вдовой тетке в подмосковный промышленный городок, дымный, но перспективный, вскоре вошедший в пределы столицы. С теткой, слабовольной и больной, Дарья ужилась на диво мирно: тетка приказывать не умела, только просила, добром же из Дарьи можно было веревки вить.
Впоследствии упрямство стоило Дарье среднего технического образования: на втором курсе техникума, где училась вместе с Надин, вступила в конфликт с глупой и хамоватой завучихой. Извинилась бы, и все - но Дарья, уверенная в своей правоте, уперлась рогом, в результате чего стала ученицей штукатура-маляра на строительстве овощехранилища. Да и потом сменила чуть не десяток работ - из-за расхождений с начальством во взглядах на справедливость. Последние шесть лет стояла у станка в шлифовальном цехе. Заводик был плохонький, но иногда доходило и до двухсот. Хватало.
Нынешней коммуналкой она тоже была обязана характеру. Тетка умерла от почек (Дарья ходила за ней до последнего), оставив квартиру Дарье и Ленуське, младшей сестре, которую успела прописать за месяц до последней больницы. Ленуська вышла замуж, родила, мужа довольно быстро разлюбила, но разводиться не стала, а начала долгую и сладостную окопную войну, в которой была любительница и мастерица. Муж был добр и простоват. Дарья, постоянно привлекаемая в третейские судьи, встала на его сторону. Сестра злобилась, с глазу на глаз устраивала скандалы, надрывно вопрошала, кто Дарье родная кровь - она или этот. И опять Дарья упиралась - мол, он же прав. "Да какая тебе разница?!" - бесновалась Ленуська. Кончилось разменом, воюющие супруги отправились в двухкомнатную малометражку, а Дарью с ее справедливостью спихнули в коммуналку: три одиноких бабки, длинный захламленный коридор, кухня с запахом вокзала, ванна в ржавых царапинах и один на всех допотопный железный телефон.
Ну и плевать. Жить можно. Делов-то!
Замужем Дарья никогда не была. Романы время от времени возникали, девушка была влюбчива, но кончались, как правило, одинаково: тут уж срабатывала Дарьина порядочность, неизменная и в двадцать лет, и в тридцать, и в нынешние тридцать восемь. После первого же горизонтального свидания она смотрела на нового мужика как на единственного и последнего, иначе просто не могла. Правда, его верности не требовала, на это ума хватало, но о своей объявляла истово, будто клялась. На благодушных современных мужчин, выросших в традициях постельной демократии, это производило впечатление шоковое: они просто не могли понять, почему акция… не более значительная, чем партия в шашки, воспринимается столь торжественно. И - что за этим кроется - сдвиг по фазе или коварный расчет? В любом случае требовалось бежать. Они и сбегали. А Дарья вновь терпеливо ждала человека, которому понадобится ее пожизненная преданность.
Впрочем, в последние годы с ней что-то произошло - перестала ждать. Видно, не судьба. Что ж, и холостячки живут, не всем же замуж, тем более с ее характером. Дарья стала подумывать о ребенке. Не конкретно, а так, вообще.
Теперь же расплывчатая идея впрямую приложилась к ситуации.
Дарья так и видела свою будущую жизнь: маленькая уютная квартирка, кухня с набором красных рижских кастрюль, чешское кресло-качалка. Занавески зелененькие, обои в тон, понадобится, сама переклеит. И - мальчишка, упрямец, нахал, бандит вроде Кешки, может, даже еще нахальнее. Уж он ей даст жизни! Ничего, справится. В бассейн его станет водить. Купит ему сапожки резиновые, за грибами поедут в Петушки…
Дарьину идею звали Павлом, мужик был хоть куда. Лет восемь назад, у Дарьи возник с ним бурный роман, мгновенно закрутившийся и мгновенно оборвавшийся. Павел был наладчик, но особенный, его даже за границу посылали - хотя тут, может, и врал. Веселый, бесшабашный, щедрый, он и внешне бросался в глаза: поджарый, узколицый, с искрящейся породистой сединой. За аристократичность рожи Дарья про себя окрестила его "Граф", и в разговорах с Надин он тоже проходил под этой кличкой.
Встретились они на многолюдной праздничной вечеринке, и Дарья втюрилась сразу и так откровенно, что он выделил ее из толпы прочих баб, загипнотизированных его болтовней, и, даже не дождавшись, пока опустеют бутылки, на такси уволок к себе.
Сколько же ему тогда было? Да под сорок, наверное.
Квартира у Графа была новая, маленькая, почти пустая, но с холодильником и широченной лежанкой, которую он называл "сексодром". На стене висела красивая теннисная ракетка с иностранными буквами. В прихожей Дарья разулась, стала искать тапочки - но тут налетел Граф, схватил, понес, швырнул на мягкое - и она пришла в себя лишь тогда, когда в ответ на ее лепет о вечной любви мужик зарокотал изумленно: "Да ты что, мать? Тебе хорошо? Ну и мне нормально. Чего еще надо?"
Дарье хватило бы и ее собственной вечной любви. Но где-то на третью встречу Павел попросил в следующий раз прийти с подругой. "Зачем?", - удивилась Дарья. "А для компании. Чтоб веселее". Она не поняла, а когда дошло, надулась и ушла. Он вслед ласково назвал дурой, но не удерживал.
Потом Дарья долго жалела, что так все оборвалось. Надо было похитрить, потянуть. Ну гад, конечно, - так ведь все они гады. Зато нравился как - сил нет! Месяца через два случайно пересеклись, поговорили даже, можно было что-то наладить - но Дарьино упрямство раньше нее родилось…
Теперь, однако, в первую очередь вспомнилось именно о нем. Ясное дело, прохвост тот еще, подругу ему подавай. Для жизни такой мужик - подумать страшно. Но для генов… для генов, пожалуй, в самый раз.
Два дня понадобилось, чтобы узнать его телефон. Номер Дарья набирала без трепета, ведь звонила она в какой-то мере по делу и в какой-то мере не только своему: ребенок, хоть и существовал только в замысле, тоже имел некие права.
Граф вспомнил после большой паузы и наводящих вопросов, но вспомнив, пожалуй, даже обрадовался - может, потому, что вечер впереди маячил пустой, а тут что-то засветилось. После разных "ну, что?", "ну, как?" он все же поинтересовался, с чего это она вдруг надумала. Дарья уклончиво ответила, что есть разговор.
- Ну не по телефону же! - вальяжно возмутился Граф. - Ты же знаешь, я не телефонный человек.
- А тогда чего не зовешь? - в лоб спросила Дарья.
Граф несколько растерялся:
- То есть как это не зову? Вот именно что зову. Бери тачку и приезжай.
В другой раз Дарья обошлась бы автобусом, но тут, ввиду важности предприятия, взяла такси. На всякий случай прихватила все ночное и утреннее, вплоть до зубной щетки: в прежние времена Граф такие дела не откладывал. Как пойдет разговор, Дарью не тревожило, как-нибудь да пойдет. В конце концов, не клянчить едет, скорей уж одарить: пусть ценит, что обратилась к нему, могла бы и другого выбрать.
Граф ее ждал, открыл сразу. В темноватой прихожей он выглядел, как прежде, но в комнате, при свете, стало заметно, что прошедшие годы проехались по нему основательно: лоб в морщинах, верхние зубы сжеваны и корявы, на затылке лысина с детскую ладонь. Лысина Дарье особенно не понравилась, но виду не подала: бог с ней, для дела какая разница, дети-то лысыми не растут.
Судя по всему, за прошедшие годы Пашка не только красивее, но и богаче не стал. Правда, мебелишки чуть прибавилось, но лежанка стояла все та же, под обшарпанным пледом она была вся в рытвинах, как заезженная проселочная дорога, - поработали подруги! Ракетки на стене уже не было, в углу у окна валялись три пары стоптанных кроссовок. Почему здесь, а не в прихожей, Дарья допытываться не стала: у такого прохвоста все не как у людей.
Граф даже не слишком ее разглядывал, сразу полез. Она отстранилась: