Пришли Лилиан, Тревис и Эд, но она едва заметила их присутствие, прислушиваясь, не звонит ли телефон. Они уселись, как и всегда, в ряд на ступеньках, и лето окружало, окутывало и накрывало их с головой. Но они взрослели, и привычные схемы рушились; их поглощал тайный зов их собственных судеб, и было не важно, дружелюбно ли звучали их голоса, и сколь знакомо звучал их смех в тишине. Беседа о теннисном турнире навеяла на Жозефину скуку, сменившуюся раздражением; она сказала Трэвису Де-Коппету, что от него пахнет луком.
– Я никогда не ем лук перед репетициями! – ответил он.
– Но тебе не придется репетировать со мной, потому что я выступать не буду! Я слегка устала от: "А вот перед вами веселые девчонки, которые умеют играть в гольф! Ура!"
Зазвонил телефон; она извинилась и ушла в дом.
– Ты одна?
– Зашли знакомые, друзья детства.
– Не вздумай никого целовать! Ох, нет – я хотел сказать, целуй кого хочешь!
– Никого не хочу. – Она почувствовала отражавшееся от трубки телефона тепло губ.
– Я звоню из телефона-автомата. Она заявилась ко мне в ужасном настроении, и я ушел.
Жозефина ничего не ответила; что-то внутри нее гасло, когда он начинал говорить о своей жене.
Когда она вернулась на крыльцо, почувствовавшие ее рассеянность гости уже встали, собираясь уходить.
– Нет. Нам пора. Нам с тобой тоже скучно!
По дуговой дорожке вслед за машиной Эда прибыла родительская машина. Отец жестами показал, что хотел бы поговорить с дочерью наедине.
– Я не совсем понял, что ты говорила про "деньги налево-направо"? Ты что, связалась с социалистами?
– Я же сказала тебе, что мама знакома с некоторыми из…
– Но с кем познакомилась ты? С парнем, который написал пьесу?
– Да.
– Где ты его взяла?
– Да так, в одном месте.
– И он попросил тебя собрать деньги?
– Нет.
– Я должен поговорить с ним, а до этого советую тебе все отложить. Пригласишь его на обед в воскресенье?
– Ладно, – неохотно согласилась она. – Но только если ты не станешь поддевать его насчет бедности и дешевой одежды!
– Как ты могла подумать!
В следующее воскресенье Жозефина с глубокой тревогой подъехала в своем "родстере" к железнодорожной станции. Она испытала облегчение, увидев, что Джон подстригся и выглядел очень крупным, мощным и выделяющимся из толпы любителей тенниса, прибывшей на том же поезде. Но, обнаружив, что он нервничает, она полчаса катала его по Лейк-Форест.
– А это чей дом? – постоянно спрашивал он. – А кто эти двое, о которых ты сейчас говорила?
– Ах, да не знаю я; просто люди какие-то. За обедом гостей не будет, только семья и еще один парень, Говард Пейдж; мы с ним знакомы с детства.
– Ах, эти парни, с которыми ты знакома с детства! – вздохнул он. – И почему меня не было среди них?
– Но ты ведь не хочешь быть таким, как они? Ты хочешь стать лучшим в мире писателем.
В гостиной дома Перри Джон Бейли уставился на фотографию с подружками невесты с прошлогодней свадьбы сестры Жозефины. Затем прибыл Говард Пейдж, студент младшего курса из Нью-Хейвена, и они поговорили о теннисе: племянник миссис Макри выступал великолепно, и сегодня вечером в финале у него был отличный шанс на победу. Когда прямо перед обедом на первый этаж спустилась миссис Перри, Джон Бейли не смог удержаться, чтобы не развернуться к ней неожиданно спиной и не пройтись туда-сюда по комнате, притворяясь, что чувствует себя как дома. В душе он был уверен, что он – лучше всех этих людей, и ему было невыносимо, что они об этом не догадываются.
Горничная позвала его к телефону, и Жозефина услышала, как он сказал в трубку: "Я ничего не мог поделать. Ты не имеешь права мне сюда звонить!" Именно из-за того, что его жена напомнила о своем существовании, Жозефина увернулась от его поцелуя и вместо этого поместила его в свои платонические грезы, которые не развеются до тех пор, пока Провидение его не освободит.
За обедом она с облегчением заметила, что Джон Бейли и ее отец друг другу понравились. О негритянских погромах Джон знал все, что только можно, и рассказывал блестяще, и Жозефина заметила, каким тощим и постным выглядел рядом с ним Говард Пейдж.
Джона Бейли вновь вызвали к телефону; на сей раз он покинул комнату с восклицанием, произнес в трубку ровно три слова и резко повесил ее на место.
Вернувшись за стол, он шепнул Жозефине:
– Не могла бы ты сказать горничной, чтобы она говорила, что меня нет, если она сюда еще позвонит?
Жозефина принялась спорить с матерью:
– Я не понимаю, какой смысл устраивать дебют в свете, если вместо этого я могу стать актрисой?
– Да, зачем ей дебют? – согласился отец. – Разве мало она вращалась в нашем обществе?
– Но школу она закончить обязана! Там есть курс по искусству драмы, и каждый год там ставят пьесу.
– Да что они ставят? – с презрением спросила Жозефина. – Шекспира или что-то вроде этого! Ты понимаешь, что прямо сейчас в Чикаго живет не меньше дюжины поэтов, которые лучше Шекспира?
Джон Бейли со смехом возразил:
– О, нет! Ну, разве что один…
– А мне кажется, что дюжина! – не сдавалась пылкая новообращенная.
– В йельском курсе Билли Фелпса… – начал было Говард Пейдж, но Жозефина с напором перебила:
– Как бы там ни было, я считаю, что не стоит дожидаться, пока человек умрет, чтобы воздать ему должное! Вот так вот, мама!
– Ничего подобного! – возразила миссис Перри. – Говард, разве я когда-нибудь так говорила?
– В йельском курсе Билли Фелпса… – вновь начал Говард, но на этот раз его перебил мистер Перри:
– Мы отклонились от темы. Этот юноша желает, чтобы моя дочь сыграла в его пьесе. И если в пьесе нет ничего низменного, я не возражаю.
– В йельском…
– Но я не желаю, чтобы Жозефина участвовала в чем-либо грязном!
– Грязном? – Жозефина пристально на него посмотрела. – А тебе не кажется, что и в Лейк-Форест прямо сейчас происходит немало грязного?
– Но ведь тебя это не касается? – ответил отец.
– Не касается? Неужели?
– Нет! – уверенно ответил отец. – Никакая грязь тебя не касается. А если и касается, то исключительно по твоей вине. – Он повернулся к Джону Бейли: – Как я понимаю, вы нуждаетесь в деньгах.
Джон вспыхнул:
– Да. Но не думайте…
– Да ничего страшного! Мы здесь уже много лет финансируем оперные постановки, и я вовсе не боюсь чего-нибудь лишь потому, что этого раньше не было. Мы знакомы с некоторыми дамами из вашего комитета, и я уверен, что они не станут заниматься какой-нибудь чепухой. Сколько вам нужно?
– Около двух тысяч долларов.
– Что ж, вы находите половину, а половину дам я, но есть два условия. Первое. Мое имя ни в коем случае не разглашается, и никакой шумихи вокруг имени моей дочери! Второе. Вы лично мне гарантируете, что она не будет играть какую-либо сомнительную роль или произносить реплики, которые могли бы вызвать негодование ее матери.
Джон Бейли задумался.
– Последнее условие – невыполнимое, – сказал он. – Я не знаю, что может вызвать негодование ее матери. Никакой брани не будет, это точно. Ни слова во всей этой чертовой вещи!
Он медленно покраснел, услышав общий смех.
– Никакая грязь не пристанет к Жозефине, если только она не влезет в нее сама! – сказал мистер Перри.
– Я вас понимаю, – ответил Джон Бейли.
Обед закончился. Уже некоторое время миссис Перри поглядывала в сторону прихожей, откуда доносились громкие голоса.
– Давайте…
Едва они переступили порог гостиной, как появилась горничная, за которой следовал местный блюститель порядка в синей форменной одежде.
– Здравствуйте, мистер Келли! Хотите нас арестовать?
Келли неловко топтался:
– Здесь находится мистер Бейли?
Джон, который отошел было подальше, резко развернулся:
– Что такое?
– Для вас есть важное известие. Вам пытались сюда дозвониться, но не получилось, так что они позвонили констеблю… Это я! – Он поклонился, а затем, продолжая с ним разговаривать, одновременно стал показывать ему кивками головы в направлении двери, желая продолжить разговор там, где их никто не услышит; но и оттуда его голос, пусть и приглушенный, был очень хорошо слышен всем в комнате.
– Больница Св. Антония… Ваша жена разрезала оба запястья и включила газ… Вас ждут там как можно скорее… – Голос стал чуть громче, когда они проходили мимо двери. – Еще не знают… Если на поезд не успеваете, воспользуйтесь моей машиной…
Теперь они оба вышли на улицу и быстро зашагали по дорожке. Жозефина увидела, как Джон споткнулся и неуклюже ухватился за створку ворот, а затем широкими шагами поспешил к маленькому автомобилю констебля. Блюстителю порядка даже пришлось прибавить шагу, чтобы за ним поспеть.
IV
Через несколько минут, когда беда Джона Бейли удалилась на достаточное расстояние, общее ошеломление прошло и все снова стали вести себя как нормальные люди. Мистер и миссис Перри тревожились о том, насколько сильно Жозефина ввязалась во все это дело; затем они разозлились на Джона Бейли за то, что он пришел к ним со своей надвигающейся катастрофой.
Мистер Перри спросил:
– Ты знала, что он женат?
Жозефина плакала; она сжала губы; отец избегал встречаться с ней глазами.
– Они не живут вместе, – прошептала она.
– Но она, кажется, знала, что он у нас!
– Но ведь он работает в газете? – сказала мать. – Вероятно, он сможет устроить так, чтобы об этом не писали? Или все же тебе стоит что-нибудь предпринять, Герберт?
– Я как раз об этом думал.
Говард Пейдж неуклюже встал, не желая говорить, что он собирается на финал теннисного турнира. Мистер Перри проводил его до двери и несколько минут что-то ему горячо втолковывал; Говард кивал в ответ.
Прошло полчаса. К дому подъехало несколько гостей, но всем говорили, что дома никого нет. Жозефина почувствовала некую пульсацию в атмосфере жаркого летнего вечера; поначалу она решила, что это – жалость, затем – угрызения совести, но в конце концов она поняла, что это была за пульсация. "Мне нужно все это от себя оттолкнуть, – вот что билось у нее в голове, – все это не должно меня касаться. Его жену я видела лишь мельком. А он сказал мне…"
И в этот момент Джон Бейли стал удаляться все дальше и дальше. Ведь он был всего лишь случайным знакомым – это был просто некто, рассказавший ей неделю назад о написанной им пьесе. А к Жозефине он не имел никакого отношения!
В четыре часа мистер Перри пошел к телефону и позвонил в больницу Св. Антония; информацию ему удалось получить только тогда, когда к телефону подошел кто-то из начальства, с которым он был знаком. Оказавшись лицом к лицу со смертью, миссис Бейли позвонила в полицию, и они, как оказалось, успели. Она потеряла много крови, но больше никаких осложнений…
Теперь, испытав облегчение, родители рассердились на Жозефину словно на ребенка, который мешкает, переходя через улицу прямо перед несущейся повозкой.
– Чего я не могу понять: зачем ты знакомишься с подобными людьми? С чего у тебя возникло желание узнать поближе чикагские окраины?
– Этому молодому человеку нечего здесь было делать! – беспощадно прогремел отец. – И он об этом прекрасно знал!
– Да кто он вообще такой? – громко потребовала ответа миссис Перри.
– Он сказал мне, что он – потомок Карла Великого! – ответила Жозефина.
Мистер Перри хмыкнул:
– Что ж, тогда нам здесь больше не нужно никаких потомков Карлов Великих! Молодежи лучше оставаться в своем кругу до тех пор, пока они не научатся различать своих и чужих. А ты оставь в покое женатых мужчин!
Но Жозефина теперь вновь стала самой собой. Она встала и прищурилась.
– Ах, у меня от вас голова разболелась! – воскликнула она. – Ну, надо же, женатые мужчины! Как будто в мире мало женатых мужчин, встречающихся с женщинами за спиной у своих жен!
Не в силах вынести еще одну сцену, миссис Перри удалилась. Как только она ушла, Жозефина, наконец, высказалась со всей откровенностью:
– Тебе ли говорить мне все это?
– А теперь слушай меня внимательно! Ты уже говорила что-то подобное вчера, и слушать это еще и сегодня мне нисколько не нравится. Что ты хочешь этим сказать?
– Видимо, тебе никогда ни с кем не приходилось обедать в отеле "Ля-Гранж"?
– В "Ля-Гранж"? – Мало-помалу он стал догадываться, о чем идет речь. – Но… – И он рассмеялся.
Затем вдруг выругался и, быстро подойдя к подножию лестницы на второй этаж, позвал жену.
– Садись, – сказал он Жозефине. – Я сейчас расскажу тебе одну историю.
Через полчаса мисс Жозефина Перри покинула дом и отправилась на теннисный турнир. На ней было одно из новеньких осенних платьев: прямой крой, но с пышной юбкой и с пушистыми белыми манжетами. Встреченные ею прямо у трибун знакомые рассказали, что племянник миссис Макри проигрывает чемпиону прошлого года, и это заставило ее с некоторым сожалением вспомнить о миссис Макри и своем решении по поводу концерта. Все сочтут странным, если она не будет выступать.
Когда она вошла на трибуну, вдруг раздался взрыв аплодисментов; турнир закончился. Вокруг победителя и побежденного на централь ном корте образовалась толпа, и она пошла туда, и в вихре толпы ее унесло вперед, и она оказалась лицом к лицу с племянником миссис Макри. Но она оказалась на должной высоте. С самой печальной и обезоруживающей улыбкой, словно она день за днем следила за всеми его успехами и желала ему победы, она протянула ему руку и произнесла своим чистым и чувственным голосом:
– Мы все ужасно сожалеем!
На мгновение в возбужденной толпе воцарилась тишина. Скромно, полностью сознавая магию своего обаяния, Жозефина отошла, заметив, что племянник миссис Макри глядит на нее круглыми глазами, разинув рот; и вдруг раздался взрыв смеха. Рядом с ней появился Тревис Де-Коппет.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он.
– А что такое? Что?
– "Сожалеем"?! Да ведь он выиграл! Я еще никогда не видел столь блестящей победы!
Так что в итоге на концерте Жозефина сидела в зале с семьей. Осматривая публику во время действия, она увидела, что на галерке стоит Джон Бейли. Он выглядел очень печальным, и ей стало его жаль – она понимала, что сюда он пришел лишь в надежде увидеть ее. По крайней мере, он видит, что она не позорит себя всякими глупостями на сцене.
А затем приглушили свет, и у нее захватило дыхание; оркестр за играл быструю мелодию, и на вершине построенной на сцене лестницы Тревис Де-Коппет, в белом сатиновом костюме, вывел под свет софитов блестящую блондинку в платье цвета осенних листьев. Это была Мадлен Денби, и это была та самая роль, которую должна была играть Жозефина. Когда начался теплый дождик дружеских аплодисментов, Жозефина подумала: лишь сиюминутное и блестящее настоящее обладает значением, и поэтому она, отныне и навеки, будет связывать свою судьбу лишь с богатыми и сильными мира сего.
Эмоциональное банкротство
– Опять этот чокнутый с подзорной трубой! – сказала Жозефина. Лилиан Хэммел оторвала спину от кружевной диванной подушки и подошла к окну. – Стоит в глубине комнаты, и нам его не разглядеть! Подсматривает за окнами над нами!
Подглядывающий находился в доме на другой стороне узкой 68-й улицы и не подозревал, что с недавних пор ученицы подготовительной школы мисс Траби знали о его увлечении, но относились к нему равнодушно. Они даже вычислили его – это был ничем не примечательный, вполне благопристойного вида молодой человек с портфельчиком, каждое утро в восемь выходивший из дома, вовсе, казалось, и не подозревавший, что через дорогу от него находится женская школа.
– Что за отвратительный тип! – сказала Лилиан.
– Да все они одинаковые, – ответила Жозефина. – Бьюсь об заклад, что едва ли не каждый мужчина из наших знакомых занялся бы тем же самым, будь у него телескоп и свободный вечер. Могу поспорить, что уж Луи Рэнделл бы – точно!
– Жозефина, а он и правда собирается ехать за тобой в Принстон? – спросила Лилиан.
– Да, милая!
– А ему не кажется, что это уж чересчур?
– Ничего, он справится! – уверила ее Жозефина.
– А Пол не разозлится?
– Мне еще об этом думать? Я в Принстоне знаю всего с полдюжины парней, так что если там будет Луи, то у меня будет по крайней мере один хороший партнер на танцах – в нем я уверена! У Пола слишком маленький рост, да и танцор он неважный.
Не то чтобы Жозефина была очень высокой; ее рост точь-в-точь подходил для ее семнадцати лет, а красота чудесным образом расцветала день за днем, становясь все более насыщенной и горячей. Год назад на нее всего лишь пристально смотрели, за год до этого едва удостаивали взглядом – а сегодня у людей при взгляде на нее захватывало дыхание! Было совершенно очевидно, что в следующем году в Чикаго появится эффектная дебютантка – даже несмотря на тот факт, что Жозефина была эгоисткой, гонявшейся не за популярностью, а за конкретными мужчинами. И если Жозефина всегда приходила в себя, то мужчины часто так и не излечивались: количество писем, получаемых ею ежедневно из Чикаго, Нью-Хейвена и с пограничной Йельской батареи, в среднем равнялось дюжине.
Стояла осень 1916 года; в воздухе совершенно отчетливо слышался гром далеких пушек. Когда два дня спустя две девушки отправились на бал в Принстон, с собой в дорогу они взяли "Стихотворения Алана Сигера" и тайком в киоске на вокзале приобрели журналы "Смарт сет" и "Сочные рассказы". По сравнению с нынешними семнадцатилетними девушками Лилиан Хэммел была совершенно невинной, ну а Жозефина Перри была из тех, чей образ прославлен в веках.
В дороге они так ничего и не прочитали, если не считать нескольких любовных эпиграмм с началами вроде: "Женщина, которой тридцать…" В поезде было много народу, остановок было мало, из вагонных коридоров доносились звуки оживленных бесед. В поезде ехали очень юные девушки в состоянии вежливо скрываемого ужаса; сильно скучавшие в душе девицы, уже отпраздновавшие свой двадцать пятый день рождения; некрасивые девчонки, явно не подозревавшие, что их ждет; ехали и небольшие, уверенные в себе компании, направлявшиеся, казалось, прямо-таки в дом родной.
– Говорят, там совсем не так, как в Йеле, – сказала Жозефина. – Все не так тщательно подготовлено. Никто не таскает тебя туда-сюда, из одних гостей в другие, как принято в Йеле…
– Ах, разве можно забыть ту нашу изумительную весеннюю поездку?! – воскликнула Лилиан.
Они обе вздохнули.