– Ах, Бэзил, – взмолилась она, – скажи мне: разве я и в самом деле ужасна? Я никогда не желала никому зла; просто все само так выходит…
Ему захотелось обнять ее и сказать, что она – самая прекрасная девушка в мире, но в ее глазах он прочитал, что сейчас она его даже не замечает; для нее он был всего лишь чем-то вроде манекена – в этот момент она точно так же жаловалась бы какой-нибудь подружке. Он вспомнил слова Юбины – ему не оставалось ничего, кроме как уйти с гордо поднятой головой.
– Вот у тебя больше здравого смысла! – Ее нежный голос обволакивал его, словно воды заколдованной реки. – Ты знаешь, что если двое больше… не сходят друг по другу с ума… им следует вести себя благоразумно!
– Само собой, – сказал он и заставил себя непринужденно добавить: – Когда все кончено, тут уж ничего не поделать.
– Ах, Бэзил, ты такой хороший! Ты всегда все понимаешь. – И вдруг, впервые за последнее время, она о нем задумалась. Из него вышел бы бесценный друг для любой девушки, подумала она, ведь этот ум, который иногда так утомляет, можно было бы использовать в качестве все понимающей "жилетки"…
Он смотрел, как танцует Юбина, и Минни проследила за его взглядом:
– Ты пришел с девушкой, правда? Она ужасно симпатичная!
– Ну, по сравнению с тобой, не такая уж и красавица.
– Бэзил!
Он сознательно избегал смотреть на нее, угадав, что сейчас она слегка изогнулась и сложила руки на коленях. И как только ему удалось одержать над собой верх, случилось нечто экстраординарное – в окружающем мире, который перестал заключаться в ней одной, вдруг забрезжил какой-то свет. И тут же подошли какие-то первокурсники, чтобы поздравить его с победой в игре, и ему это понравилось – и похвалы, и их слегка заискивающие взгляды. Кажется, теперь у него были все шансы, чтобы на следующей неделе начать матч с Гарвардом.
– Бэзил!
Сердце бешено колотилось у него в груди. Краем глаза он заметил ее взгляд – она ждала. Может, она и правда пожалела? Может, ему стоит ухватиться за эту возможность, повернуться к ней и сказать: "Минни, скажи этому придурку, чтобы бежал к реке топиться, и вернись ко мне!" Он заколебался, но тут же вспомнил фразу, которая помогла ему днем в игре: хватит уже на сегодня ошибок! Зов внутри него медленно затих.
Явился Джубел-невозможный, всем своим видом показывая, кто тут главный, и сердце Бэзила отправилось в зал танцевать дальше, вместе с его обладательницей в розовом шелковом платье. Вновь потерявшись в тумане нерешительности, он вышел из зала на веранду. В воздухе суматошно кружился легкий первый снег, и звезды с неба холодно смотрели на землю. Взглянув на них, он увидел, что это по-прежнему его звезды – ореолы стремлений, борьбы и славы. Между ними пел ветер – насвистывавший ту самую, высокую и чистую ноту, которую он слышал всегда, – и гнал вперед, к новым битвам, парадный строй облаков. Эта картина обладала ни с чем не сравнимой яркостью и великолепием, и лишь опытный глаз командира мог заметить, что в небесах теперь стало на одну звезду меньше.
Из жизни снобов
Трудно дается молодежи искупление грехов! Мы сами столь сильны и непогрешимы, что в сверстниках готовы терпеть порок, воровство в глобальных масштабах и даже самые тихие формы убийства, но друзья наших детей обязаны демонстрировать абсолютно чистые формуляры. Когда отец "забрал" юную Жозефину из школы мисс Брейретон, где она случайно оказалась в объятиях молодого человека, направляясь в часовню, некоторые из "сливок" чикагского общества взалкали увидеть ее распятой и четвертованной. Но семья Перри была богатой и могущественной, и на защиту репутации дочери встали друзья семьи – а со всем остальным справилось красивое лицо Жозефины, на котором всегда было такое выражение, словно она только и делала, что выводила сироток из горящего приюта.
И уж совершенно точно на нем нельзя было прочитать никакого стыда, когда в первый день теннисного турнира его обладательница взошла на главную трибуну стадиона в Лейк-Форест. Все то же привычное общество – казалось, говорил этот взгляд, без всякого любопытства брошенный влево, а затем вправо: я, разумеется, не имею ничего против, но не стоит думать, что все это может меня взволновать.
День выдался ясный, солнце ярко светило на собравшихся зрителей; одетые в белое фигуры на корте не отбрасывали теней. За океаном, в Европе, только-только разворачивался кровавый ужас битвы на Сомме, но война к тому времени уже сползла на вторые полосы газет, и всех гораздо больше занимал другой вопрос: кто победит на турнире? Платья были длинными, шляпки – с миниатюрными узкими полями, а отгородившаяся от остального мира Америка скучала, как никогда.
Жозефина, олицетворявшая собою будущее, не скучала, а всего лишь желала перемен. Она стала осматриваться вокруг, пока не обнаружила друзей; они стали ей махать, и она пошла к ним. Лишь усевшись, она заметила, что рядом с ней сидит леди, чьи губы, вынужденные постоянным движением маскировать неровные зубы, придавали ей обманчиво-приятное выражение. Миссис Макри принадлежала к сторонникам распятия и четвертования. Молодежь она ненавидела, но в силу некоего извращенного инстинкта ее тянуло к ней поближе, поэтому она выступала в роли организатора ежегодного летнего концерта в Лейк-Форест, а также танцевальных классов в Чикаго зимой. Она выбирала богатых, некрасивых девушек и брала на себя их воспитание, угрозами заставляя парней с ними танцевать. Она всегда сравнивала своих учениц – в выгодном для них свете – с пользовавшимися популярностью "паршивыми овечками", самым ярким представителем стада которых являлась Жозефина.
Но в тот день Жозефина ощущала себя неприступной – как раз накануне вечером отец в разговоре произнес: "Если Дженни Макри хоть слово тебе скажет, пусть тогда Джим пеняет на себя!" Сказано это было потому, что прошел слух о том, будто миссис Макри в заботах об общественном благе решила в этом году исключить из программы концерта традиционный танцевальный номер Жозефины и Трэвиса Де-Коппета.
На самом деле миссис Макри, благодаря настойчивым просьбам мужа, передумала; она вся была прямо-таки одна сплошная – и не убедительная – улыбка. После недолгого, но заметного внутреннего колебания она решила снизойти до беседы:
– Видите вон там, на втором корте, юношу – у него на голове повязка? – Жозефина равнодушно посмотрела в ту сторону. – Это мой племянник из Миннеаполиса. Говорят, у него отличные шансы на победу. Не будете ли вы так любезны помочь мне и представить его здешней молодежи?
И она вновь заколебалась.
– И еще одно: на днях я бы хотела с вами переговорить о концерте. Все ждут, что вы с Трэвисом вновь покажете нам этот чудесный и великолепный матчиш!
Жозефина произнесла про себя односложное "Ха!".
Ей стало ясно, что она не хочет выступать на концерте – ей всего лишь хотелось, чтобы ее пригласили. Бросив еще один взгляд на племянника миссис Макри, она решила, что цена была чересчур высока.
– Матчиш уже вышел из моды, – ответила она; но внимание ее тут же отвлеклось. Ее кто-то рассматривал – кто-то, сидевший недалеко, некто с беспокойно горящими глазами, блеснувшими, словно нежданный фонарь во тьме.
Повернувшись и сказав что-то Трэвису Де-Коппету, в двух рядах позади ей удалось разглядеть бледную нижнюю половину лица; во время взрыва аплодисментов, последовавшего по окончании гейма, она обернулась и тщательно зафиксировала все черты лица целиком, обведя небрежным взглядом ряд зрителей.
Это был рослый, даже высокий, юноша; довольно маленькая голова покоилась на удивительно широких округлых плечах. Лицо у него было бледное; глаза были практически черные, и в них светился напряженный и страстный огонек; губы были чувственные и решительные. Он был плохо одет: зеленый костюм лоснился, галстук был короткий и потрепанный, на голове была дешевая шляпа. Когда она обернулась, он бросил на нее суровый и алчный взгляд; он не отвел от нее взгляда и после того, как она отвернулась, словно собираясь прожечь глазами дырку в тонкой соломе ее шляпы.
Жозефина вдруг осознала, какое приятное зрелище разворачивалось перед ее глазами, и, расслабившись, стала прислушиваться к почти ровному "хлоп-шлеп, шлеп-хлоп-хлоп" мячиков, глухим звукам прыжков и обертонам "Ошибка!", "Аут!" и "Гейм и сет, 6–2, победил мистер Обервальтер!" арбитра. Вдали от игры и сплетен солнце медленно клонилось к западу. Все сегодняшние матчи закончились.
Встав с места, миссис Макри сказала Жозефине:
– Так вы не возражаете, если я приведу к вам Дональда, когда он переоденется? Он никого здесь не знает. Я так на вас рассчитываю! Где мы сможем с вами встретиться?
Жозефина снисходительно взвалила на себя эту ношу:
– Я буду ждать вас прямо здесь.
На уличной танцплощадке рядом с клубом уже звучала музыка и слышался звон подносов официантов; толпа зрителей повалила с главной трибуны. Жозефина отказалась идти танцевать, и трое юношей, каждый из которых был когда-то в нее влюблен и потерял ее, тут же удалились в поисках новых перспектив. Из-за трибуны до Жозефины донеслись их хорошо знакомые шаги: проворные и драматические – Тревиса Де-Коппета; твердые и бескомпромиссные – Эда Бемента; послышалась косолапая поступь Элси Керр; а вот и новые туфли Лилиан, и высокие ботинки на пуговичках какой-то невозможной девицы. Затем опять послышались шаги; на трибунах почти никого уже не осталось, опустевшие корты накрывали холстом. Чьи-то неуклюжие шаги по настилу донеслись до нее сзади, а затем кто-то шумно уселся рядом на скамью, резко приподняв ее вверх на целый дюйм.
– Надеюсь, вы не испугались тряски?
Это был тот самый мужчина, которого она заметила и тут же забыла. Он все еще казался очень высоким.
– Вы разве не пойдете танцевать? – спросил он, слегка замешкавшись. – Я подумал, что вы – королева бала!
– А не слишком ли вы дерзки, а?
– Да, есть грех! – сказал он. – Я должен был сразу догадаться, что вы слишком важная особа, чтобы с вами вот так вот заговаривать.
– Я никогда вас раньше не видела.
– Я тоже вас не знаю, но вы в вашей шляпке смотрелись так мило, и я заметил, как вы улыбались вашим друзьям, так что я решил попробовать.
– Это у вас там, на юге, так принято? Среди комбайнеров, да? – дерзко ответила Жозефина.
– А вы что, юг не любите? Я родом из города, где родился Эйб Линкольн, и у нас там все ребята неслабые и блестящие.
– Да кто вы вообще такой? Донжуан с завалинки?
Он был на редкость красив, и ей понравилась его стойкость к оскорблениям.
– Спасибо за комплимент. Я репортер – не спортивный и не светский. Я сюда пришел, чтобы почувствовать атмосферу – ну, знаете, чудесный день, жаркое солнце в зените, и все сливки спорта и общества Лейк-Форест рядом во всей красе.
– Так, может, вам тогда пора бежать и все это записывать?
– Уже записал; курьер повез в редакцию. Можно мне тут посидеть – или вы боитесь за свою репутацию? Один порыв ветра, и – фьють? Послушайте, мисс Поттерфильд-Свифткормик, или как вас там! Я родом из хорошей семьи и когда-нибудь стану великим писателем. – Он сел. – Если кто-нибудь придет, можете сказать, что я беру у вас интервью для газеты. Итак, кто же вы?
– Перри.
– А, Герберт Ти Перри?
Она кивнула, и он бросил на нее быстрый тяжелый взгляд.
– Ну-ну, – вздохнул он. – За несколько месяцев познакомился с единственной прекрасной девушкой, а она оказалась дочкой Герберта Ти Перри! Как правило, в "высшем обществе" и посмотреть не на что. Я хочу сказать, что на танцах в "Петле" за час попадается гораздо больше симпатичных девчонок, чем здесь за целый день, хотя здесь все, разумеется, гораздо лучше одеты и все такое. А как вас зовут?
Она хотела было сказать "Мисс…", но ей показалось, что это прозвучит натянуто, и она ответила: "Жозефина".
– А меня зовут Джон Бойнтон Бейли. – И он протянул ей свою визитку, в углу которой было напечатано: "Чикаго Трибьюн". – Да будет вам известно: я лучший репортер в этом городе! Я написал пьесу, премьера которой состоится этой осенью. Говорю вам все это для того, чтобы доказать, что я не какой-нибудь там бродяга, как вы могли бы подумать, глядя на мой старый костюм. Дома у меня есть одежда поприличнее, но я не знал, что сегодня встречусь с вами.
– Я всего лишь сочла вас дерзким, потому что вы заговорили со мной, не будучи представлены!
– Всегда приходится довольствоваться тем, что в твоих силах, – угрюмо признался он.
Когда уголки его губ внезапно опустились вниз, грустно и задумчиво, Жозефина поняла, что он ей нравится. До этого момента ей не хотелось, чтобы миссис Макри с племянником увидели ее с ним; затем, внезапно, ей стало все равно.
– Наверное, быть писателем очень здорово?
– Я пока только начинающий, но когда-нибудь вы станете гордиться тем, что знакомы со мной. – И он сменил тему: – А вы знаете, у вас такие красивые черты лица! Черты лица – это ведь глаза и губы, и не по отдельности, а вместе… Тот треугольник, который они образуют… По нему люди мгновенно решают, нравится ли им человек… А вот нос и форма лица человека неизменны от рождения, и они не имеют никакого значения, мисс Шикблеск!
– Прошу вас, оставьте ваш неандертальский сленг!
– Хорошо. Но у вас прекрасные черты лица! Ваш отец красив?
– Очень, – ответила она, приняв этот комплимент.
Вновь послышалась музыка. Деревянный настил под деревьями казался красным в закатном солнце. Жозефина тихо запела:
Лизабет Энн,
Я от тебя схожу с ума, схожу с ума…
– Как здесь хорошо! – пробормотал он. – И этот час, и эта мелодия в тени деревьев… А в Чикаго сейчас жара!
Она пела для него; те самые черты, о которых он только что говорил, тот треугольник из глаз и губ смотрел прямо на него; губы слег ка печально улыбались, а тихий голос небрежно его баюкал, повинуясь какой-то собственной необходимости. Осознав это, Жозефина тут же перестала петь и сказала:
– Завтра же еду в город! Хватит уже откладывать.
– Конечно, вас там наверняка уже заждалась целая куча мужчин.
– Меня? Да я обычно просто сижу дома и дни напролет бью баклуши.
– Ну да, разумеется.
– Меня все ненавидят, и я отплачиваю им тем же; хочу уйти в монастырь или уехать на войну санитаркой. Если запишетесь во французскую армию, я буду лечить ваши раны…
Она тут же умолкла; он посмотрел туда, куда смотрела она, и увидел, что у входа на трибуну появилась миссис Макри с племянником.
– Ну, я пошел, – быстро сказал он. – Если завтра будете в Чикаго, давайте вместе пообедаем? Я отведу вас в одно немецкое местечко, где отлично кормят.
Она колебалась; на близком расстоянии неискренность веселого выражения на лице миссис Макри еще сильнее бросалась в глаза.
– Хорошо.
Он быстро написал адрес и сунул ей листок из блокнота. Затем, неуклюже подняв свое крупное тело, он поскакал вниз по рядам сидений; пройдя тяжелой походкой мимо мисс Макри, он удостоился ее быстрого пытливого взгляда.
II
Организовать свидание оказалось несложно. Жозефина позвонила тетке, с которой она должна была обедать, отпустила шофера и, не без замирания сердца, пришла к ресторанчику "Ретскеллер Гартен Хофтзера" на улице Норд-Стейт. На ней было усеянное светло-коричневыми листьями синее, под цвет ее глаз, платье из крепдешина.
Джон Бойнтон Бейли ждал ее у ресторана; кажется, он был слегка смущен, но старался выглядеть уверенно, и все беспокойство Жозефины исчезло. Он сказал:
– Нет, здесь мы обедать не станем. Когда я вас приглашал, это место казалось мне хорошим, но я только что заглянул вовнутрь – у вас потом все туфли будут в опилках! Давайте лучше сходим в какой-нибудь ресторан при отеле.
Она покорно развернулась в направлении отеля, куда обычно ходила лишь на танцы, но он покачал головой:
– Там будет слишком много ваших знакомых. Давайте пойдем в старый "Ля-Гранж".
Старинный отель "Ля-Гранж", который когда-то считался лучшим на Среднем Западе, теперь представлял собой пристанище для приезжих из глубинки и место встреч коммивояжеров. Находившиеся в фойе женщины были либо дамочками с тяжелыми взглядами, которых чаще всего можно встретить в "Петле", или же безошибочно угадывавшимися по отсутствию косметики мамашами из долины Миссисипи. Кроме них, там находились лишь терпеливо все сносившие плевательницы да деловитая стойка, где смешно пережевывавшие сигары мужчины ждали телефонных звонков.
В большом ресторанном зале Джон Бейли и Жозефина заказали грейпфрутовый сок, фирменные сэндвичи и картофельный жульен. Жозефина облокотилась о стол и посмотрела на Джона, словно желая сказать: "Ну что ж, на какое-то время я вся в твоем распоряжении; постарайся провести это время с пользой".
– Вы самая красивая девушка из всех, кого я знаю! – начал он. – Конечно, вы испорчены всей этой фальшивой сентиментальностью, принятой в вашем кругу, но тут уж ничего не поделать. Вы, видимо, думаете, что я так говорю потому, что "зелен виноград", но я вам скажу одно: когда я слышу, как люди болтают о своем общественном положении, о том, какое значительное место они занимают, и все такое прочее, я просто сажусь поудобнее и начинаю смеяться! Потому что я – прямой потомок Карла Великого. Понимаете?
Жозефина покраснела за него; ему стало немного стыдно за эти слова, и он тут же постарался смягчить свое высказывание:
– Но я придаю значение лишь самим людям, а не их предкам. И хочу стать лучшим в мире писателем, вот как!
– Я люблю хорошие книги, – поддержала разговор Жозефина.
– А меня больше интересует театр. Я написал пьесу, которая может стать хитом, если только продюсеры соизволят ее прочитать. Ведь у меня есть все, что нужно для успеха; иногда иду по улице и чувствую, что меня прямо-таки переполняют мысли – так, что вот-вот взлечу и поплыву над городом, как воздушный шар. – Уголки его губ внезапно опустились. – Мне пока нечем похвастаться, поэтому я это все и говорю.
– Мистер Бейли, великий драматург! Вы будете присылать мне билеты на ваши спектакли, не правда ли?
– Конечно, – рассеянно ответил он. – Но к тому времени вы уже будете выданы замуж за какого-нибудь парня из Йеля или Гарварда с парой сотен галстуков в шкафу и красивой машиной в гараже и станете такой же тупицей, как и все остальные!
– А может, я уже? Просто мне нравится поэзия. Вы читали "Смерть Артура"?
– Да за последнее время в Чикаго написано гораздо больше отличных стихов, чем за целый прошлый век! Вот, например, есть такой Карл Сэндберг – он велик, как старик Шекспир!
Она его не слушала; она его рассматривала. Его чувственное лицо опять сияло незнакомым светом, который она заметила, когда увидела его впервые.
– Больше всего на свете мне нравятся поэзия и музыка, – сказала она. – Они прекрасны!