- Жалко, конечно. Еще поговорим. У меня на тебя есть некоторые планы. Нужна твоя помощь. Успеем поговорить. Ты плохо выглядишь, Володя. Что с тобой?
- Я очень болен, Раиса Григорьевна. - Ей он не мог солгать и потому не удержался от жалобы.
- И что болит?
- Надпочечники. Опухоль. И нужно оперироваться.
- Жить мешает? Работать мешает?
- И жить, и работать невозможно.
- Ты меня прости, Володя, это не ко времени, но ты мне сейчас нравишься. В тебе нет ухарства. В прошлый раз оно меня насторожило - уж слишком ты хозяином по жизни ходил. Мне нравится твоя работа, Володя. Я ее не представляю, конечно, но то, что ты мне рассказывал, мне нравится. Отдохнуть успеешь. Оперируйся. Я ничего не понимаю в медицине, но чувствую, что все будет хорошо.
А все-таки странно устроен человек: как уж хочется верить, что все будет хорошо, вот стоит человеку, вовсе далекому от медицины, сказать, что все будет в порядке, и уж рад верить ему, и точно - все будет хорошо.
- И как Надя переносит твою болезнь?
- У нас у всех достанет сил перенести несчастье ближнего.
- Не лги.
- Это Ларошфуко. Она хорошо переносит мою болезнь.
- Не лги. Она добрая и интеллигентная.
Это уж Раиса Григорьевна непривычно для себя лукавит - они с Надей друг другу не понравились. Пять лет назад Раиса Григорьевна приезжала к ним на несколько дней (как обычно, без предупреждения, просто посмотреть на их житье-бытье). Надя не понимала, зачем это Раиса Григорьевна вмешивается в чужую жизнь, правда, та не вмешивалась, а просто поговорила и улетела, хотя для нее жизнь Казанцева не была жизнью чужой; Раисе Григорьевне, хоть она этого не сказала, Надя не понравилась…
- Как наши-то? - спросил Казанцев, чтоб закончить разговор о себе.
- Будет тебе, Володя.
- А все-таки?
- А кто?
- Владик Васильев?
- В экспедициях.
- У него один?
- Двое. Чудо-парни.
- Женя Дорофеев?
- Все плавает. В прошлом году прислал открытку, обратный адрес - Индийский океан. Он прежний: открытку прислал на школу - любит эффекты.
- А Лена Максимова?
- Вспомнил Леночку? Думала - забыл.
- Я все помню.
- Хорошо, что приехал. С Леночкой беда. Все собираюсь к ней зайти, да отчего-то неловко. Мы не очень-то ладили с ней. Вернее, ладили, но не дружили. Тут я виновата - просмотрела что-то. И хорошо, что ты приехал.
- Так что с ней?
- Беда с ней. Говорят, пропадает Леночка. Три года назад она разошлась с мужем, я его не знала, что у них случилось, тоже не знаю. А полгода назад сын у нее погиб. Нелепость какая - упал из окна четвертого этажа. Четыре года, воробышек какой-то, птенчик. Мы сделаем вот что: зайдем-ка к Лене в гости. И зайдем сегодня же. У тебя первый день? Чаепитие в семье?
- Да. Но к вечеру я освобожусь. Часам к девяти.
- Вот и хорошо.
- Незваные гости, надо сказать.
- Ты можешь приходить когда угодно, Володя, - сухо сказала Раиса Григорьевна, - но человек, к которому ты пришел, должен быть уверен, что ты друг. А дружба, имей это в виду, Володя, понятие круглосуточное. Все! Встречаемся в девять часов на автобусной станции.
5
Константин Андреевич не ошибся, по стуку в дверь определив, что пришла Анна Васильевна. Это и точно была она.
Кондитер на лимонадном заводе, Анна Васильевна от работы со сдобным тестом - зефиры, пирожные, кексы - сама стала как бы сдобной - пышнотелая, с тонкой белой кожей, круглолицая, с глубокими ямочками на щеках и подбородке, весела так, что всякий момент готова взорваться смехом и потом долго утирает слезы. Тугая, гладкая, с рыжеватыми, даже золотистыми волосами, ходит она медленно, как плывет, и своим появлением напомнила она Константину Андреевичу, что пора бы и за дело приниматься.
- Все так, - рассуждала она, - помидоры по полтора рубля три килограмма, так, треска - это будет жареная в томате - три килограмма, в холодильнике колбаса, сыр, мясо - дело, это дело. Вот я говорила, что красную рыбу, икорку это уже не осилить, пожалуй, никому и в горло не пойдет.
- Да, пожалуй, икру и семгу нам не поднять, - согласился Константин Андреевич.
- А вот и выход. Если, предположим, достать сиг за рубль восемьдесят и посолить как следует, то будет это, скажем, вкуснее любой семги, - и она, верно, снова подумав, что сиг может быть вкуснее семги, закатилась в смехе, да надолго, да так заразительно, что засмеялся и Константин Андреевич - радостно ему слышать ее смех, безудержный и сдобный. - Так я посолила, а сегодня попробовала - вкуснее любой краснорыбицы. И вкуснее, и мягче.
- Вот и молодец, - похвалил Константин Андреевич, - без тебя бы мы пропали. Уж не свадьба была бы, а так - попойка под селедку.
А она так и зарделась от его похвалы, даже глаза повлажнели от удовольствия.
- Я тут порядочек составила для стола, ну, меню, будем говорить, - и Анна Васильевна достала из сумки лист бумаги. - Первое, конечно, студень. У меня уже есть голова и ножки. Не у меня, дело ясное, а свиные, - и снова в смех ударилась, ну будто кто ей душу щекочет. - Это я сейчас поставлю. Люди ведь, как идут на свадьбу, день не едят. И правильно, потратились на подарки, так хоть на еде пусть наверстают. Они приморятся, а мы их тогда салатом притомим. Первое дело - весенний салат. В ход пустим помидоры, огурчики, лучок, горошек.
Константин Андреевич слушал Анну Васильевну уже вполуха, зная, что на всякое дело заводится она медленно, но если заведется, то будет как вечный двигатель, и он привычно начал думать, что вот сегодня - последний день с дочерью под одной крышей. И вот ведь как замуж не хотелось выдавать ее. Если б можно было не выдавать вовсе, а всего лучше - будь она нескладехой, недотепой, чтоб уж не приглянулась никому, это ему всего лучше было бы. А так, дело какое: весела, красива, легка - все равно выйдет, не сейчас, так через год. Тьфу ты да и только.
- Второе - рыбный салат, - наслаждалась своей изобретательностью Анна Васильевна. - И тут мы пустим в ход копченую рыбу, картошечку с яйцом и майонезом. Люди-то думать будут, что это все, сил у них к пище нет, а мы им - ах! - блюдо одно другого лучше. Вот у вас сил нет, а вы кушайте, пожалуйста.
А Константин Андреевич под восторги Анны Васильевны начал думать о Коле, женихе Тани, что вот он почти не знает жениха. Ну, парень как парень, от Тани тает, это верно, шофер второго класса, армию отслужил, это тоже верно, а что он за человек, вот ведь загадка. Хотя если разобраться, то ведь не Константину Андреевичу, а Тане терпеть или радоваться, и что толку изводить себя, хорош Николай или плох. Хотя Константину Андреевичу все кажется, что Коля как бы не ровня Танюше получается. Вот почти год его знает, а ни разу не видел с книжкой в руках и ни разу не слышал, чтобы тот такое что-либо сказал, чего не знает Константин Андреевич. А как так? Человек-то юный, ум у него молодой и встревоженным должен быть, ничего-то в нем, пожалуй, еще не отстоялось, не улеглось по привычным полочкам, так поговори с человеком, видавшим виды, тертым калачом, поспорь ты с ним, это же как интересно может выйти - поспорить о житье-бытье. Вот Таня техникум связи окончила, Константин Андреевич ее на вечерний институт настраивает, да и сама она учиться дальше хочет, так паренек, он как же, мешать будет или поддержит ее? Беда, если будет мешать. Сам Константин Андреевич не выучился своевременно - война, быт голодный, семья, - однако способность к ученью и даже к инженерству чувствовал в себе всегда: и в техникуме охотно учился, и рацпредложения имеет, и начальника цеха заменял - нравилось ему за книжками посиживать. Недоучился - не его вина, но желание было, и теперь ему очень хотелось, чтоб доучилась хотя бы Таня.
- Ну, а потом, конечно, мы начнем пристреливаться, - все расходилась Анна Васильевна. - Дело важное - запустим мясной салат. Тут вареное мясо нужно - завтра сделаем.
И в это время Танюха в комнату влетела, и Константин Андреевич заметил, что у нее прическа свадебная.
- Вот теперь уж точно - завтра свадьба, - сказала Анна Васильевна.
На голове-то ей корзиночку уложили светлую, блестящую лаком корзиночку. Сказать по правде, привычная ее прическа не хуже - тугой светлый пучок, - но кто же это идет во Дворец с простенькой прической.
- И как же ты будешь спать со своей корзинкой? - поинтересовался Константин Андреевич.
- На валик лягу. Шея, говорят, будет с непривычки болеть, но голова останется целой.
- Да уж шея тебе ни к чему. А голова нужна, чтобы фату прицепить. Ну-ка покажись Анне Васильевне.
Таня проворно вынула из шкафа фату, да такую длинную, какую Константин Андреевич и не видал никогда.
- Ну как, Анна Васильевна? - спросила Таня.
- Хорошо, Танюша, - ответила Анна Васильевна. - Очень хорошо.
Да, хороша, молча согласился Константин Андреевич, и как на мать похожа! Точно так глаза чуть-чуть скашивает, и, как у матери, при улыбке глаза слегка влажнеют. Да уж завтра свадьба, хочешь не хочешь, а душу надо настроить на веселый лад.
Таня набегалась за день, устала и сейчас молча отдыхала на диване. Константин Андреевич чувствовал, что она понимает его печаль. Ему хотелось поговорить сейчас с ней подробно, узнать, например, счастлива ли она сейчас, так ли уж любит своего Коленьку, но вот беда - за много лет у них возникло молчаливое понимание друг друга, серьезного же несогласия никогда не бывало, и потому они не привыкли подолгу разговаривать. И потому все, о чем Константин Андреевич хотел узнать, он скрутил в такой вопрос:
- Ну, как дела, дочка?
- Все в порядке, папа. - Понимала серьезность вопроса и потому успокоила отца: - Все будет хорошо.
Он хотел возразить, что и все люди, выходя замуж, думают, что непременно все будет хорошо, да и кто ж это надеется на худшее, смешно даже подумать, однако ж Константин Андреевич понимал, что говорить сейчас что-либо лишнее, напоминать о сложностях семейной жизни - занятие пустое, сейчас, как обычно, между ними было согласие, дочь понимала его печаль, и этого было достаточно.
Что говорить, растить детей вообще труд нелегкий, растить же их без матери или отца, следует понимать, и вообще труд тяжелейший - не можешь задержаться после работы, чтоб поговорить с друзьями, и не можешь встретиться с понравившимся тебе человеком, круть-верть, а не позже восьми часов надо прийти домой, потому что тебя ждет малолетняя дочь; летом еще куда ни шло, соседи во дворе поприсматривают, а в осенние либо зимние вечера глаз нужен собственный, потому что необходимо проверить, исправно ли сделала уроки, да покормить, да спать уложить; хорошо хоть подолгу не болела, здоровой росла, а мелкие простуды, а ангина в десять и в двенадцать лет, а карантин по скарлатине в третьем классе, - память о воспитании дочери у него не только отцовская, но и материнская тоже. Жизнь же собственная - заметить надо - только одна. И это не шуточки.
Вот поэтому ты имеешь все права на печаль, когда понимаешь, что дочери своей не так уж особенно теперь и нужен. Кто-либо другой ей понужнее будет, и заботы о нем покруче твоих забот.
Так тянуло Константина Андреевича поговорить, размягчить душу, вспомнить, как согласно тянули лямку, оставшись без ее матери, как крепко держались друг за друга, но толку-то что вспоминать прошлое - жалость ли в душе накрапывать, на благодарность ли набиваться, как же хорошо жили они вдвоем, тяжковато, спору нет, да ведь делал что-либо не из одного долга, но, главное, из любви к дочери. Что уж тут говорить лишнее.
- Ты на работу заходила?
- Заходила.
- Про завтрашний день напомнила?
- Напомнила.
- Все придут, кого звали?
- Все. И Лида вышла из отпуска.
- Это хорошо.
Константин Андреевич подумал, что вот на первые дни Анна Васильевна отдаст Тане и Коле, молодоженам то есть, свою комнату, но потом-то они вернутся сюда, к Константину Андреевичу. Это все так, конечно. Но боялся он - не будет ли в тягость, особенно когда дети пойдут. Так что надо бы как-либо уладить дело с Анной Васильевной, поговорить с нею осторожно. Хорошая она, заботливая; раньше не заводил разговор, считая, что он очень Тане нужен, теперь же самое время приспело для такого разговора.
- А ну, снова покажись, - сказала Анна Васильевна, которая не могла долго сидеть молча.
Таня снова кружилась по комнате, и снова было весело, и Таня и Анна Васильевна смеялись.
- Последняя пристрелка? - вдруг услышали они сухой насмешливый голос. - Это хорошо.
В дверях стоял Петр, старший брат Константина Андреевича. Он пришел со своей женой Верой Ивановной. Договаривались так, что Вера Ивановна будет главной помощницей Анны Васильевны.
Петр Андреевич стоял в дверях, широкоплечий, поджарый, с коротко стриженными рыжеватыми волосами. Он старше Константина Андреевича, однако выглядит несколько моложе: тело его еще не тронула рыхлость, морщины врезались не глубоко и были помельче, губы тонкие, сухие и всегда поджаты, так что собеседникам его казалось, что Петр Андреевич их за что-то осуждает.
Только что Анна Васильевна, Таня и Константин Андреевич были веселы, но с приходом Петра Андреевича радость их мигом улетучилась. И это потому, что Петр Андреевич своей серьезностью действует на всех усмиряюще. Словно б вот веселится человек безоглядно и в самый накал веселья кто-то ему напоминает, что через полчаса праздник кончится, а завтра на работу, работа же каждого человека важна и необходима, или же радуется человек счастью внезапному, большой удаче, а ему строго кто-то напоминает, что это еще не вечер, вечер же скоро наступит, и что ждет человека, что останется от него - тленье, не так ли? - все так, все верно, только тленье, но да человеку покружиться хочется, встряхнуться, перья расправить, петушком походить, и какая тут правда может быть правдивее.
Вот и сейчас приход Петра Андреевича напомнил Анне Васильевне, что человек она здесь случайный и временный, и она ушла на кухню, Константину Андреевичу тоже неловко было, что он, как дите малое, радовался прическе дочери и свадебной фате, а Таня сказала:
- Я к Наташке сбегаю. Она платье доделывает.
- Иди, дочка.
Таня убежала. Вера Ивановна пошла на кухню помогать Анне Васильевне.
- Как жизнь, Петр? - спросил Константин Андреевич.
- A-а, жизнь, - и Петр Андреевич махнул рукой.
- Давно с дежурства?
- Утром пришел.
- Устал поди?
- Привычка. Еще одно дежурство, и в этом месяце все.
Они долго и молча сидели у распахнутого окна. Пали тени от тополей и сараев, солнце скатилось за пятиэтажный дом и, верно, близится к красной воде залива, но не пропадет оно сегодня - раскат белых ночей подступает, настойчивое их свечение; жара спала, оставляя по себе вечернее томление, печаль и осторожную зябкую лень.
Анна Васильевна поставила варить студень, и запах, все собой обволакивающий запах вполз из кухни в комнату, но и в комнате уместиться не смог и тогда выпорхнул во двор, вызывая любопытство, суету, легкий даже озноб у особенно нетерпеливых соседей.
- Жизнь-то, говоришь? - неожиданно спросил Петр Андреевич. И вдруг сказал: - Что-то надоела мне жизнь, Костя, - он пожевал тонкие выцветшие губы и сухо, скороговоркой сказал: - Обрыдла мне жизнь.
- Да что с тобой сегодня? - забеспокоился Константин Андреевич. - Что-нибудь случилось?
- Ничего не случилось, Костя. Ничего. Может, это как раз и плохо. Сегодня я никак не могу смириться с тем, что ничего больше не случится. Чему положено было случиться, уже случилось. Остался докат - вот беда. Разладился я малость, Костя.
- Ты не заболеешь?
- Не болел восемь месяцев. Трижды пересиливал себя, думаю, и сегодня пересилю. Мне советовали читать книжки и заниматься фотографией. Но я не могу все время заниматься фотографией или читать. Чтобы быть здоровым, нужно довольство собой, а я сегодня собой недоволен.
- Ты уж постарайся не заболеть, Петр, - попросил Константин Андреевич. - Время такое, сам понимаешь.
- Я постараюсь, конечно.
6
Петр Андреевич Михалев двадцать шесть лет прослужил в армии. Последние годы, хоть имел образование военного фельдшера, занимал должность врача батальона, медицинское его начальство ждало, когда подойдет срок - двадцать шесть календарных лет, - чтоб отправить Петра Андреевича в отставку и отдать его место выпускнику Военно-медицинской академии, как то и положено. Девять лет назад капитан Михалев стал капитаном в отставке, ему положена была приличная пенсия, ехать было некуда, и он поехал в Фонарево, ближе к брату, единственному родственнику.
Хоть служба его в армии была не очень тяжела - фельдшер - это не взводный и не ротный командир, - но он подустал колесить с места на место, так что ждал выхода на пенсию, чтоб прибиться наконец к тихой гавани, да чтоб к гавани постоянной, без перемен, тревог и учений.
Он устроился на "скорую помощь" фельдшером на полставки, это четыре суточных дежурства в месяц - работать больше не позволяла пенсия, да он и не хотел работать больше.
Тихая семейная жизнь, полагал всегда Петр Андреевич, не главная ли эта удача человека? Вера, его жена, - медсестра терапевтического участка поликлиники, дети выросли: старшая дочь - инженер на радиозаводе, у нее двое детей, сын учится в технологическом институте. Дома всегда спокойно.
Вот, например, Петр Андреевич приходит с дежурства. Вера на кухне готовит завтрак. У вешалки комнатные туфли Петра Андреевича, задниками они обращены к двери, чтобы Петру Андреевичу удобнее было их сразу надеть. Днем он поспит, пройдется по магазинам, книгу почитает на диване, а к вечеру придет с работы Вера. После ужина Петр Андреевич спросит, есть ли что-нибудь стоящее по телевизору, Вера посмотрит программу и скажет, что сегодня такая-то серия, ах, да, вспомнит Петр Андреевич - он вроде бы забыл, - они посмотрят телевизор, потом Вера снова уйдет на кухню, и Петр Андреевич почитает - главным образом это военные мемуары.
Если же по телевизору ничего стоящего нет, Петр Андреевич уйдет в ванную комнату, где станет проявлять фотопленки, либо будет выпиливать рамки для фотографии - этому его обучил Павел Иванович Казанцев - сосед брата. В комнатах уже висят портреты Веры, детей и внуков, а также несколько портретов Есенина, тоже в хороших рамках.
Петр Андреевич всегда считал себя человеком удачливым, везучим. Еще бы, ему во всем повезло: он воевал, и хоть трижды был ранен, но выжил, - это ли не везение? - повезло с женой и детьми, здоровьем и пенсией. И было у него теперь одно желание - чтоб длилось это везение как можно дольше. И потому-то он всегда старался, чтоб душа его была спокойной, всегда хотел одного - чтоб ничем не нарушалось привычное течение жизни.
Это все так. Однако была и в его жизни заноза, загвоздка некая, и Петр Андреевич недоумевал иногда - ну отчего это так устроен человек, что не может он быть спокойным всегда, отчего это он не может насытиться сразу на все времена. Отчего в самом деле без всякой причины оголяется перед ним его жизнь и уж кажется ему, что видит он свою жизнь как бы на секционном столе - голой, с распахнутой ножом грудью, с распоротым животом - отчего кажется ему тогда, что жить дальше невозможно, нет ему тогда покоя, нет сна душе и все-то его в пропасть тянет, отчего?