Старик лег на кровать, Кошелев на раскладушку. Старик быстро заснул. Кошелев заснуть не мог. Раскладушка скрипела, мешал яркий лунный свет. Чтобы спрятаться от него, Кошелев отодвинул раскладушку к двери. Но сна не было. Как же так: он здоровый человек, Кошелев, он труженик, а труженики спят богатырским сном. Но этот богатырский сон не приходил. А когда долго не можешь заснуть, чувствуешь, что ты стареешь. Ты давно вышел из возраста, в котором взрослеют, ты давно в возрасте, когда стареют. И взрослый возраст требует собственного взгляда на мир, на свою жизнь. И что же: как он живет? Приходится признать, что собственных взглядов у него нет. Так, только текучка, быт, получка, случайная книга - вялая жизнь. Ах, бессонница! И зачем-то заставляешь ты вспомнить детство, довоенное безоблачное детство, и Конька-Горбунка, и гуси-лебеди летят по небу, и сестрица Аленушка спасает несчастного своего братца, и вся семья цела, и отец, и мать, и брат Коля; и нет еще далекого Свердловска, и не клюют еще девочки семечки своей эвакуации, и не поют еще песню про цветочницу Анюту; и тетя Маша, ненаглядная тетя Маша, не считает еще тридцать восемь ремесленных его рублей; не вздыхает сосед-инвалид, не скрипит протезом, не выворачивает душу вздохом "не жисть, а жестянка". Вот что делает с человеком бессонница. Но, слава богу, есть в ночи такой момент, когда сон все-таки приходит. Эх-хе, с Тасей бы помириться. Сыну без отца нельзя. Он уже большой - восемь лет, в школу ходит. Очень понятливый растет, в отца пошел.
И только Кошелев почувствовал, что он сейчас заснет, как услышал скрип кровати. Он увидел, что старик сидит, обхватив острые колени и согнув горбатую костлявую спину. Луна выбелила его, старик вытягивал тощую шею, поворачивал к луне белое лицо. Глаза его были закрыты - старик спал. Вдруг Кошелев услышал, что старик плачет. Старик спал и плакал тоскливым плачем.
Жалость охватила Кошелева. До тошноты, до спазмов в горле жалость. Да, он сделает все, чтобы старику было у него хорошо. Он не злодей, Кошелев, он добрый человек. Это ложь, что люди друг для друга чужие, что каждый живет в своем мире и нет возможностей этим мирам сообщаться. Это ложь. Человек человеку всегда родственник, пусть очень дальний, но родственник, и это родство - в добре, которое люди делают друг другу.
И, успокоенный этими мыслями, Кошелев заснул.
А жизнь пошла дальше. Старик жил тихо, с соседями не ссорился, поджечь квартиру не пытался, ел то, что давали ему Кошелев и столовая. Деньги на него, как было обещано, присылали вовремя. Присылали из четырех мест по десяти рублей. Конечно, этого было мало.
Прошла весна, и пришло лето. Жаркое безоблачное лето. Утром старик гулял вдоль реки; днем, пережидая жару, он или спал, или сидел на скамейке в тени. Вечером снова гулял. Спать ложился рано.
Во дворе старика хорошо знали, и знали, что Кошелев для него человек чужой. Во дворе Кошелева хвалили за доброту. За простую человеческую доброту.
Да, жизнь потихоньку шла. Мир не без добрых людей - нашлись и у старика помощники. Мария Васильевна, соседка, стирала вещи старика, убирала комнату, иногда готовила еду. От платы всегда отказывалась. Что называется, от чистого сердца. Да, добрые люди всегда найдутся. И жизнь шла. Кошелев понемногу привыкал к старику. Это даже хорошо, что старик живет с ним, - все-таки живая душа в доме. Правда, собеседник он не ахти какой, но много ли человеку надо, когда он один, - было бы с кем повздыхать, видеть бы чье-то лицо. Так и шла жизнь. Медленно, неспешно, и все вперед и вперед.
В конце августа к Кошелеву зашла Тася, его жена. Обычно она приходит раз в месяц, в день получки, но сегодня она нужна Кошелеву, и он ее позвал. Тася это знает и настороженно ждет разговора. Последние дни ее отпуска. С первого сентября занятия - у нее третий класс. Ох, некрасивая у него жена. Неприбранная, нахохлившаяся. Волосы плохо расчесаны. Не любит Кошелев жену, совсем не любит. Полжизни с ней прожито, а остальное придется дохлебывать. И что же тут поделаешь?
- Ну, как живешь?
- Да как? Как все. Река, кино, Вадик. Ты нас совсем забыл. Мне, думаешь, легко с парнем управляться?
- Ничего, у тебя мать еще крепкая. Пусть с парнем возится. Меня небось готова сожрать.
- Ты на маму не греши, - сказала Тася и приготовилась всплакнуть. - Я верчусь, она вертится, разве со всем управишься?
- Но-но. Только без слез. Один парень, а вы там все вертитесь. Мамаша пустила дачников, вот и вертится. Сами-то во времянке живете?
- Во времянке. Но ты не подумай чего. Там удобнее. И воздух свежий. Ты не подумай.
- И не подумаю. Ее дом, пусть сдает. Ты-то сама куда-нибудь ходишь?
- Что ты, я не как другие. Это Зоя, подруга, говорит, что устала за лето. А я как посмотрю: сегодня у нее один Саша, а завтра Саша другой.
- Да-да, - поддакнул Кошелев и вздохнул. Скучная у него жена. И это всю жизнь жить - ох, завздыхаешь. - Ладно, я тебя по делу позвал, - строго сказал он.
И Тася снова насторожилась - матушкина закалка. Когда говорят о деле, жди подвоха. Насторожись! Ощетинь душу!
- Дело такое получается: завод закончил дом. Заявление я подал пять лет назад…
- Дадут? - выдохнула Тася.
- Дадут, успокойся. Так что сейчас не будем разводиться. Получим жилье, поживем, а там видно будет. Жалко парня.
- И правильно, - радостно сказала Тася. - Мы же столько прожили. Двенадцать лет. Куда нам расходиться? Курам на смех. И в заводе у тебя неприятности будут, да ведь? Общественность всегда против, когда семью разбивают. Общественность - это сила, да ведь?
- Да ведь, - усмехнулся Кошелев. - Общественность - сила.
- А сколько дадут? - вовсе оживилась Тася.
- Три комнаты.
- Не может быть. Ты шутишь, - и она погрозила пальчиком.
- Да, три комнаты, - вздохнул Кошелев. - Ты, я, Вадик, старик.
- А старик-то нам зачем?
- Ты брось, - сухо остановил ее Кошелев. - Старик нужен. Он без меня пропадет.
- Так он у нас навсегда?
- Не у нас, а у меня. Не знаю, там видно будет.
- Вот и правильно, - сразу успокоилась Тася. - А то мне все во дворе говорят, что ты добренький стал. Это хорошо, когда человек добренький.
- Все только говорят о доброте, - сказал Кошелев, - а никто пальцем не шелохнет. Только разговоры.
- Ты это правильно придумал, Гена, - похвалила жена. - Ты молодец. Очень правильно придумал.
Через неделю пришли месткомовцы. Осмотрели комнату, поговорили со стариком, унесли на лицах любовь к нему. На лицах они также унесли виноватость за свой молодой возраст. Люди сдержанные, они ничего не сказали, но было ясно, что Кошелеву дадут трехкомнатную квартиру. Им очень понравился старик. Им очень пришлась по душе бескорыстная доброта Кошелева.
А через месяц дом заселялся. И Кошелев въехал в свою новую квартиру. О, это была прекрасная квартира. Пол отливал желтизной на осеннем солнце. Умывальник и ванна слепили глаза. Чернели крылья газовой плиты. Прекрасная просторная квартира - тридцать три квадратных метра. Это без кухни и санузла. Теперь у Кошелева будет своя комната, что называется рабочий кабинет. Он давно мечтал об этом, и теперь его мечта сбудется. Пусть у него пока мало книг - он еще купит, он подпишется на все собрания, все стены он заставит книгами и все на свете прочитает.
На следующий день приехала жена с сыном. Сын бегал по пустым комнатам и громко кричал. Он смеялся и катался по полу. Жена не поднимала его - пол был чист. Старик сидел в углу будущего кабинета Кошелева и радостно улыбался суматохе.
Прошло еще две недели, и пришла осень, и полили дожди, и река вздулась. Старик сразу загрустил и перестал выходить на улицу. Целыми днями он сидел у кухонного окна и молчаливо смотрел на тоскливый дождь. И как-то вдруг Кошелев понял, что старику пришла пора ехать дальше. Он вспомнил адрес своей тети из Ряжска и написал ей. Шли дожди, дул холодный ветер с реки - приближалась зима, и приближалась пора ехать старику в другие места, в другие города, к другим дальним родственникам. Старик прожил полгода, и эти полгода прошли. Прошли весна и лето, и проходит осень. И так вся жизнь. Всю жизнь чего-то ждешь - летом зимы, зимой лета, и только осени не ждешь, только осенью понимаешь, что в этом году осень на год стала старше.
Так думал Кошелев, когда однажды вечером пошел провожать старика на вокзал.
На перроне ждали прибытия московского поезда. Густой туман мешался с дымом и гарью. Поезд прибыл вовремя. Все сразу засуетились. Худой подросток ухватился за поручни, и его немного проволокло. Кошелев усадил старика, поцеловал его три раза и вышел на перрон. Трижды звякнул колокольчик, паровоз дал один короткий и два длинных гудка, поезд тронулся. Было трудно дышать. Старик стоял на площадке и поднимал руку. Рука тряслась.
- Дедушка, - крикнул Кошелев, - пусть Агафья Федоровна напишет!
Старик опустил руку, поклонился, крикнул:
- Прощай, Геша… ладно… все… - И паровоз свистнул и заглушил его слова.
Поезд скрылся в тумане.
Кошелев подождал, пока перрон опустеет. Шла маленькая женщина в синем халате и собирала метлой весь сор, оставшийся от прощаний. Кошелев закурил и медленно пошел к своему автобусу. Автобуса долго не было, и Кошелев успел выкурить две сигареты. Да, жизнь устроена так, что поезд везет старика в незнакомый ему город. Города для старика одинаковы, и все люди в них чужие, все только дальние родственники, и нет близкого человека, у которого он задержался бы надолго. Жизнь так устроена, что все забудется: и старик, и разговоры о том, что Кошелев взял старика только для получения квартиры, - все забудется. Потому что жизнь идет дальше. Потому что жизнь прожить - не поле перейти, и жить-то как-то надо, и сам живи, и другим не мешай.
Пора ехать домой. Завтра рано на работу. Голова должна быть ясной. Ох уж эта жизнь.
Подошел автобус, и через пятнадцать минут Кошелев был дома.
Когда мы были молодые
За мясом стоять было некогда, и Валя купила в гастрономе пельменей, масла, рису и сахара, потом забежала в ясли за Алешкой. Она тянула его, но он не хотел идти домой, вырывался, прятался от нее за каждое дерево, показывал на проезжающие машины, смеялся повозке и медлительной тяжелой лошади, и тогда Валя взяла его на руки.
Уже совсем потемнело. Крупными мокрыми хлопьями шел снег, он мешался с дождем, тускло, маслено блестели голые деревья, фары машин разрывали пелену из снега и дождя, под ногами хлюпало, вода заползала за шиворот, в спину дул ветер, и Валя ссутулилась, чтобы ослабить тяжесть Алешки и уменьшить свое тело для дождя и сырости, и так понимала все время, что не для худых людей эта поздняя осень, не для худых, а для крепких и хорошо одетых людей. Она не завидовала таким людям, чтобы не заплакать, а думала, что вот же какой неудачный был день, вот же как подпортила дело Таисия Андреевна, старшая сестра поликлиники. Она пожаловалась на Валю Виктору Васильевичу, главному врачу, и Виктор Васильевич вызвал ее к себе. Он стоял у окна и смотрел, как падает мокрый снег.
- Таисия Андреевна жалуется на тебя, она недовольна тобой, Степанова, - сказал он, и Валя вздрогнула - она не может привыкнуть, что у такого крупного человека пронзительный тонкий голос.
- Это несправедливо, - сказала Валя, - я хорошо работаю. Кого угодно спросите. За три года нет ни одной жалобы. Весь процедурный кабинет на мне. Это несправедливо.
- Она тоже говорит, что с работой ты справляешься. Только вот все время торопишься. И на работе и особенно с работы.
- Я кому-нибудь укол не сделала, да? Я кого-нибудь обидела, да? А что тороплюсь, так и все торопятся - мне надо сына из яслей забирать…
Она хотела заплакать от обиды, но подумала, что главный врач - человек добрый, своих работников не обижает, а если обещает больше, чем может сделать, так это от доброты, он стар и болен - два года назад перенес инфаркт, - ей стало жалко его, и она не стала огорчать его плачем.
В горле стоял ком, и она все не могла его сглотнуть.
- Я просила Таисию Андреевну дать мне еще полставки, а у нее нет, она и рассердилась.
- В том-то и дело, - согласился главный врач. - Ладно, ты иди, и не торопись, пожалуйста. Что-нибудь придумаем.
Ком в горле не проходил до конца работы. Вале очень хотелось плакать, но для этого нужна была свободная минута, чтобы пожалеть себя, свободной же минуты не было, и она делала уколы, ободряя больных, улыбаясь им после всякого укола, понимая так, что больные не виноваты, что у нее свои заботы, отдельные от их забот.
Так некстати повредила ей Таисия Андреевна. Валя и сама собиралась зайти к главному врачу - он обещал ей комнату, - а теперь не так-то и скоро можно будет зайти к нему и напомнить про обещание. А так что же получается - за комнату, что они снимают, отдай, за ясли отдай, а у нее шестьдесят пять, а у Андрея восемьдесят три, да вычеты, а они еще молодые, когда же жить-то они будут?
И ей вдруг так стало жалко себя, что, коротко оглянувшись и увидев, что поблизости никого нет, она прислонилась спиной к деревянному забору у нового дома и громко всхлипнула.
Она бы и заплакала, но увидела испуганное лицо Алешки, постаралась улыбнуться ему и заспешила домой.
Комнату они могли бы и не снимать, могли бы жить у родителей Андрея. Но родители к ней оказались людьми недобрыми. Они были против женитьбы сына. И это понятно - молод еще, только из армии пришел, учиться ему надо, а не детей нянчить. А уж если и жениться, то их сын может и получше жену найти. Потому что Валю никак не назовешь красивой - она худа и даже чуть сутула, и старше Андрея на четыре года. Он мог найти жену покрасивее и помоложе. И Валя была согласна с ними. Но она знала также, что Андрей любит ее, и уверена была, что не будет ему без нее счастья и что без нее он даже пропадет. Она и объяснить не могла, откуда в ней эта уверенность, но так всегда было, а сейчас и подавно. Она могла бы терпеть придирки и поучения его родителей, - ради Андрея она все согласна терпеть, - но Андрей не дал ее в обиду, и они ушли в чужую комнату.
Вдруг Валя почувствовала, как по шее, а потом ниже, между лопатками, ползет холодная струйка. Валя вздрогнула, телу стало колко, она повела плечами, чтобы платьем вытереть струйку, но это не удалось, тогда она распрямила спину, чтобы струйка сползла ниже, и телу стало так сиротливо и неуютно, что она снова всхлипнула. Но уже, заботясь о сыне, старалась, чтобы всхлип этот был похож на глубокий вздох.
Хлопья снега совсем пропали, шел холодный косой дождь, Валя свернула в свой двор, и ветер подул ей в правый бок.
Спотыкаясь, шла она по неровным булыжникам. Свет во дворе еще не зажигали, и, когда она остановилась и поддала правой рукой, чтобы удобнее посадить сына, почувствовала, что стоит в луже.
Да что же это такое, уже с отчаяньем подумала она, да это же никогда дожди не кончатся, Алешка простудится, и она тоже простудится и заболеет.
Все последние годы она никогда не думала о себе, но сейчас было так неуютно, что она подумала о себе и удивилась - да она ли это идет сырым темным двором, руки ноют от тяжести, ногам сыро, вдоль позвоночника ползет холодная струйка, - да она ли это. Она, она. Не все же быть дождю, скорее хотя бы и снег пошел, мороз ударил, у нее еще хорошее зимнее пальто, да и сапоги еще хоть куда.
Наконец они пришли домой.
В кухне было пусто - хозяйка уехала на месяц к сыну в Калугу. Алешка не хотел раздеваться и долго возился в коридоре.
- Да разденешься ты наконец? - крикнула на него Валя.
Она редко кричит на сына, и от неожиданности тот широко раскрыл глаза, потом быстро-быстро захлопал ресницами, губы его надулись от обиды, и он зашмыгал носом.
- Ну, будет, будет, - примирительно сказала Валя.
Ей стало жалко сына, хотелось приласкать его, и она поняла, что это все - она дома, и все обиды нужно позабыть, потому что в семье, кроме как на нее, не на кого больше рассчитывать.
Она знала, что Андрей приедет десятичасовой электричкой - у него два часа занятий в техникуме.
Ровно в десять часов электричка засвистела, шумно сбила ход, и слышно было, как она трется о платформу.
Валя встала у окна на кухне…
Видны были длинные сараи и двухэтажный деревянный дом - между ними и должны пройти люди, спешащие с электрички.
Снова вялыми крупными хлопьями падал снег. Земля была уже бела, но тяжело бела, и это ненадолго… Дул ветер, качался скворечник на длинном шесте у сарая.
Как всегда, люди появились неожиданно. Шли они гуськом, как-то боком, забрав шею в плечи, продавливая черные мокрые следы.
Андрей заглянул в кухонное окно и, убедившись, что Валя ждет его, помахал ей рукой и вошел в дом.
Стряхнул воду с кепки, снял пальто и только тогда обнял Валю.
- Устал? - спросила она.
- Не в этом дело, - ответил он.
Губы его слегка дрожали, и видно было, что Андрей чем-то расстроен.
Когда он потер руки в ожидании ужина, Валя подумала, что он еще совсем мальчик. Только двадцать три года. Черты лица еще мягкие, плавные, еще не затвердели, как у взрослого человека.
- Баллон сменил? - спросила она.
- Сменил, - ответил Андрей, и по лицу его проскользнула дрожащая улыбка, чуть раскосые глаза его были печальны. - Еду, ты понимаешь, с этим баллоном, в электричку еле сел. В тамбуре битком народу, все после работы, злые друг на друга, голодные, толкаются. Я тоже голодный, спать хочу… - Снова губы его задрожали, и видно было, что Андрей переполняется жалостью к себе. А Валя забеспокоилась, не натворил ли чего ее Андрей.
Жалость к себе захлестнула его окончательно, и он говорил торопливо, глотая слова, чуть прицокивая языком:
- Да что же это, думаю, за жизнь такая. И злость во мне на всех. Вот сейчас, думаю, возьму и взорву газовым баллоном, и все тут, - и он, видя испуг Вали, улыбнулся жалкой, усталой улыбкой.
- Ничего, ничего, - приговаривала Валя, и, как всегда, она ясно почувствовала, что для Андрея или же для Алешки она не только руку там или ногу отдаст, но легко и просто жизнь отдаст, и успокоилась - пока есть в ней такая уверенность, все будет в порядке.
- Ты голодный, ты сейчас поужинаешь, я сварила пельмени, а потом обжарила их в масле, да сейчас вот сметаной полью, и уксус у нас крепкий, и вот как вкусно будет, - говорила она тихо, не торопясь, но, однако, и не останавливаясь, таким образом убаюкивая Андрея, обволакивая его своим спокойствием.
А после ужина Андрей сел на кровать против кровати Алешки и, глядя поверх его головы на пожелтевшие обои, говорил, чуть покачивая головой: