- Не нравится, и все. Вот, может, кто уже и спал на этих простынях.
- Ну, как говорится, не до жиру.
- Послушай, Алексей Васильевич, а что тебе этот дом отдыха?
- Это как же?
- А так, что мне уже и все равно. Я, пожалуй, сейчас ничего не боюсь. Даже и тебя.
- Так и что?
- А возьмем и уедем отсюда.
- Это куда же, интересно бы знать?
- А ко мне.
- Вот так так. А мне есть где приткнуться?
- У меня и будешь.
- А у тебя что - квартира отдельная?
- Дом.
Алексей Васильевич присвистнул от неожиданности. Постоял у окна в задумчивости, поглядел в сад.
- Да, - рывком повернулся к Анне Федоровне, - конечно. Раз и бывает. Вот так. Но только сразу, чтобы не передумать. Берем паспорта. Все! Гори огнем эта ящерица. Ай да Анна Федоровна, - восхищенно сказал он. - Да это же семь дней. Это же целая неделя.
Уже собрав вещи, взяв паспорт, ожидая Анну Федоровну в вестибюле главного здания, Алексей Васильевич обнаружил, что его ждет письмо от жены, от Клавдии Денисовны.
Надрывал он конверт со смутным тревожным чувством. Даже поймал себя на том, что не так боится за то, что дома неприятности, как скорее за то, что неприятности эти потребуют его присутствия и, следовательно, сорвут поездку к Анне Федоровне.
Сначала он бегло просмотрел письмо и успокоился - дома все в порядке, - и прочитал письмо еще раз, уже внимательно.
Клавдия Денисовна писала, что начала бы скучать по нему, да скучать мешает Ленька, любимый внук Алексея Васильевича, Машин сын. Чтобы сидеть с внуком, Клавдии Денисовне пришлось бросить работу, благо пенсия приличная и позволяет не работать. Дальше жена писала о соседских новостях, и снова о Леньке, что он мешает ей писать, дергает за ногу и тянет в рот ее комнатные туфли. Дальше Клавдия Денисовна передавала приветы от родственников и просила, чтобы Алексей Васильевич прихватил в городе колбасы, если будет хорошая, а также купил Леньке теплые рейтузы и колготки.
Прочитав и порвав письмо, Алексей Васильевич снова стал ждать Анну Федоровну, однако мысли о жене уже не покидали его, и мысли эти были ему неприятны.
Женился он рано, восемнадцати лет. Даже тогда Клавдия Денисовна не была красавицей, да и старше его на три года. Встречался он с ней просто так - верно, подошла пора с кем-нибудь встречаться, а Клавдия Денисовна всегда к нему тянулась. Потом она сказала, что ожидает ребенка, а от собственного ребенка Алексей Васильевич бегать не собирался, и он женился. Она родила Виктора, а через год и Машу. А тут началась война, и молодой жизни пришел конец.
После войны же - что говорить - жить надо, и детей растить надо, есть и пить, и на работу ходить надо. Для того же, чтобы жить и растить детей в голодные те годы, лучшей подруги, чем Клавдия Денисовна, быть не могло. Вот это Алексей Васильевич понимал всегда.
А дети ее обязательно будут одеты не хуже других детей, и муж у нее всегда будет ухоженным, никогда не окажется, что он собирается, скажем, в баню, а белья чистого нет, или же в бане выясняется, что на носке, скажем, дырка. Вот этого быть не могло.
Да и сейчас, если смотреть со стороны, так у них отличная семья. В своем автопарке Алексей Васильевич был на хорошем счету, всегда неплохо зарабатывал, а в последние годы так и вовсе хоть куда. Давно прошли времена, когда они ютились в маленькой комнате в деревянном доме, давно у них трехкомнатная квартира, и дети устроены. И кажется - пусть так жизнь идет всегда.
И если иногда, хоть и очень редко, случались короткие знакомства, Алексей Васильевич всегда был им рад. Потому что, встречаясь, люди понимали, что жизнь не такая уж веселая штука, и если хоть иногда, хоть на миг малознакомым людям станет весело и теплее, это уже не последнее дело, это уже и дальше катить можно, и у Алексея Васильевича никогда не было печали и горькой памяти об этих коротких встречах.
Жена его, может, и догадывалась о таких его знакомствах, однако ж прямого повода к упреку он не давал, и Клавдия Денисовна не могла его упрекать, довольствуясь и тем, верно, что он с ней рядом, не обижает ее, не упрекает за то, что она старится быстрее него, заботится о ней, жалеет ее долю, любит детей, а теперь эту любовь перенес на внуков и ничего-то для них не жалеет. Так худо ли женщине такую жизнь прожить?
Увидя спускающуюся по лестнице Анну Федоровну, Алексей Васильевич вскочил и нетерпеливо рванулся ей навстречу. И это нетерпение напугало его. Принимая из ее рук чемодан, свободной рукой обнимая за плечи, кротко и даже покорно заглядывая ей в лицо, словно век не видал, Алексей Васильевич догадывался уже, что знакомство это вряд ли будет коротким и без слез в этот раз, пожалуй что, и не обойтись. И испуганно подумал, как бы не загорчила и его собственная слеза.
Однако отмахнулся - а, была не была, где наша не пропадала, семь дней впереди, срок не такой и малый, если разобраться серьезно.
Он взял чемоданы, и они пошли к электричке.
На станции Анна Федоровна зашла на почту и дала телеграмму своей подруге, чтобы та приготовилась к их приезду.
В поезде они молчали. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Алексей Васильевич все смотрел в окно. Глаза слепило белое, тугое солнце, но он не отворачивался. Ему нравилось вот так сидеть, дремотно, расплавленно, и на душе нет беспокойства и тревоги, но есть ровное удивление - экие коленца выкидывает жизнь, куда-то заносит она человека, если он хоть на короткое время волен, - и было любопытно: как-то все получится, и была радость: как ни получится, а впереди целая неделя. И от удовольствия и ожидания новой радости глаза прикрывал - несет, несет его поезд неведомо куда, стучат колеса, бьет в глаза солнце, несет, несет человека, какое-то следующее солнце встанет над ним?
Волен, волен человек, хоть иногда должен он махнуть на все рукой, будь что будет, есть ли резон думать о следующем солнце, мчит его поезд, несет вихрь близкой уже радости, так что же зарядил он все одно и то же - дом, работа, работа, дом, - да хоть иногда должен быть человек волен? Хоть один раз в жизни?
Лишь иногда он тихо спрашивал Анну Федоровну:
- И не боишься?
- Нет, не боюсь, - тоже тихо, почти шепотом отвечала она.
- Даже и соседей?
- Даже и соседей.
На перроне их ждала Надя, подруга Анны Федоровны. Она оказалась крупной, с широкими плечами, высокой грудью и тонкими ногами. У нее было чуть рябоватое широкоскулое лицо и маленький - в виде запятой - нос. Ходила Надя, вскинув рыжую с сединой голову, неестественно даже выпрямив спину, и заметно при ходьбе переваливалась уточкой.
Возможно, она и не понравилась бы Алексею Васильевичу, если б, знакомясь, не улыбнулась ему. Но она улыбнулась - открыто, широко, что называется, от уха до уха, показывая белозубый рот, - и Алексей Васильевич сразу почувствовал, что Надя свой человек и она не подведет.
- Хорошо, что телеграмму дала на работу, - говорила Надя. - А то бы не вырвалась. Помчалась сразу к тебе. И хорошо, что приехали, - это она к Алексею Васильевичу обратилась. - А то ведь здесь и повеселиться не с кем. А так, смотришь, я к вам и пристроюсь. Может, не сразу прогоните.
- Да что ты мелешь, Надя.
- Ничего, не бойся, сама уйду.
В садике на привокзальной площади клены уже пожелтели. Справа от вокзала осторожно, неназойливо садилось солнце, и город в заходящем солнце был тих и розов.
Дом Анны Федоровны был небольшой, но аккуратный и почти новый, с мезонином, стеклянной верандой и балконом над ней. Небольшой сад был окружен невысоким зеленым забором.
Пока женщины хлопотали на кухне, Алексей Васильевич разглядывал огромный буфет и был ослеплен зрелищем посуды.
На полках за стеклом стояли белые, розовые, голубые, с золотыми ободками блюда, подносы, тарелки, блюдца, глиняные и серебряные кувшины, и чашки, и бокалы длинные и тонкие, на ножках долгих и коротких, стаканы, стопки, фужеры, графины и графинчики, рюмки, рюмочки и рюмашечки, и, непонятно как, все это снизу подсвечивалось и, многократно отражаясь в зеркале, переливалось голубым, зеленым, ярко-желтым, малиновым, синим и тускло-желтым, и, захваченный этим зрелищем, Алексей Васильевич стоял так долго, что и не заметил, как пришла пора садиться к столу.
Круглый стол раздвинули, появились огурцы, грибы, рыба, домашние настойки, и Алексей Васильевич радостно понял, что их ждет веселое дружеское застолье.
Им было легко за этим столом: женщины оживились и болтали, уже не слушая друг друга, и Алексей Васильевич подумал: хорошо он сделал, что прикатил в незнакомый город.
Было то редкое состояние, когда людям не надо прилаживаться друг к другу, потому что они и так прилажены и притерты, и они веселили друг друга забавными историями, и тут особенно старался Алексей Васильевич; когда ж притомлялись от веселья, то печалились, распевая песни, и тут снова выделялся Алексей Васильевич, потому что он вел песню, а женщины ему вторили.
Но любому застолью приходит конец, и ближе к полночи Надя начала собираться домой.
- Воду я нагрела, - сказала она Анне Федоровне.
- Ты когда завтра придешь?
- Да вы отсыпайтесь с дороги. После обеда и приду. Вместе развеемся - суббота и воскресенье.
- Верно, суббота и воскресенье. Совсем забыл, - сказал Алексей Васильевич.
- Для тебя каждый день воскресенье, - сказала Надя и ушла.
Вымывшись в ванне, Алексей Васильевич лежал в постели, и простыня, пододеяльник, наволочка похрустывали от тугого крахмала и холодили разогретое пиром и ванной тело, и он сдерживал себя, чтоб не застонать от удовольствия - ну до чего же хорошо, сыт, здоров, нет забот, и подушка большая, не тугая, не мягкая, а такая как раз, чтоб не чувствовать тяжести собственной головы.
Он нарочно поворачивался в кровати, и тогда от прохлады и хруста крахмала в кожу входили миллионы осторожных иголочек, и Алексей Васильевич всякий раз сдерживал себя, чтоб тихо не засмеяться.
Он ожидал Анну Федоровну, а ее все не было, и Алексей Васильевич начал беспокоиться, куда же пропала она, так привык к ней за несколько дней, что и полчаса пробыть без нее страшновато, и уже собирался встать, чтоб позвать ее, как Анна Федоровна вошла сама.
На ней лишь легкий халат, волосы ее влажны, кожа ее после ванны тоже влажна и горяча, и в полутьме голубая промытая кожа ее как бы даже слегка и светилась, и он не смог сдержать себя, подался навстречу, и в подвздошье начал разливаться осторожный жар, и Алексей Васильевич замер, не в силах перевести дыхание.
Уже засыпая или, вернее сказать, почти уже заснув, перед тем как уплыть в голубую вату сна, Алексей Васильевич судорожно вздрогнул и очнулся от страха. Страх этот был такой, словно Алексей Васильевич падал с крыши дома или же с высокого дерева или летел в пропасть.
- Что с тобой? - спросила Анна Федоровна. Она засыпала, и голос ее был тих и далек.
- Нет, ничего, - ответил Алексей Васильевич и, чтобы страх больше не возвращался, осторожно обнял ее, она была теплая во сне, и его всего, медленно обволакивая, тоже залила теплота, и стало спокойно, и уже надеялся Алексей Васильевич, что так пролежит он, не отвлекаясь на заботы и страхи, долго, чуть не всю жизнь, хоть бы и до самого последнего сна.
- Хорошо с тобой, Алеша, - сказала Анна Федоровна, совсем уже засыпая. - Так спокойно с тобой, Алешенька.
- Спи, - тихо сказал он. - Спи, Аннушка.
- Хорошо ты меня назвал. Так и называй всегда. Так - спокойно.
- Да. Спи, пожалуйста.
Она совсем заснула, он же лежал на спине и не хотел засыпать. Сейчас ничто не мешало ему, и Алексей Васильевич чувствовал, что он счастлив. Пожалуй, так ясно и окончательно он никогда в жизни не чувствовал своего счастья.
Потому что сейчас ему хотелось лишь одного - только бы ничего не менялось. Нет мыслей о том, что впереди старость и болезни, нет забот о семье, есть только он, ровное, но навсегда найденное положение в этой ночи, и рядом спящая эта женщина, и, когда он только подумает о ней или осторожно и благодарно прижимает ее к своему плечу, сердце его, чуть сжавшись, затем освобождается и его заливает теплом крови, и оно ноет в этом тепле так, что хочется, чтобы это никогда не кончалось.
И за окном колеблется, как дышит, сад, над ним густая темнота, но главное же вот что: путь Алексея Васильевича только начинается, время расставания так далеко, а время, что осталось провести в этом доме, такое долгое, густое и нетекучее, что беспокоиться еще ровным счетом не о чем.
На следующий день, уже перед заходом солнца, снова пришла Надя. Алексей Васильевич сидел на крыльце, неторопливо так прикидывая, что надо бы ему приложить руки к забору - малость покосился.
- Забежала узнать, не нужно ли чего, - объяснила Надя свое появление.
- И хорошо, что зашла, снова посидим.
- Дело хорошее. Одной тоже скучно: сын в армии, не сидеть же дома по углам. Дело уж такое: если к кому присоседюсь, то не так просто отбояриться от меня.
- Хорошее дело, - повторил Алексей Васильевич.
Они стояли на крыльце. Надя оглянулась на дверь и, убедившись, что ей никто не помешает, торопливо сказала!
- Ты вот что, Алексей Васильевич, ты уж нашу Аню не обижай.
- Да что ты это? Как же я могу ее обидеть?
- Вот и не обижай. Она у нас сейчас вон какая. Да ты и сам видишь. Вроде ты один на свете и никого больше. Такого никогда с ней не было. А я уже тридцать лет знаю ее. Тоже срок.
- Не бойся, Надя. Я не смогу ее обидеть. Времени для того не будет. Не смогу и не успею.
Надя помолчала, как бы прикидывая, стоит ли с Алексеем Васильевичем говорить дальше.
- Ты небось думаешь, что раньше у нее жизнь была повидло.
- Да. Думаю, как раз повидло.
- Как же, повидло, только рот разевай. Покойничек сукин сын был что надо. Куркулек - другого такого в городе не было. Он тебе мебель отличную сделает, да и плотник - лучший в городе. Руки и правда золотые были, ну и рвал как только мог. Сам говорил: я даром и плюнуть не подумаю. Это еще ничего. Главное - он хоть редко, да уж метко срывался. Из дому, правда, ничего не нес, на свое рука не поднималась, но уж по чужому счету тяжел был во хмелю. И говорили Ане - разведись, сама лучше проживешь. Но гордость, видишь, у нее, да и дочь все жалко было. Он и под поезд попал по пьяному делу. Не знал разве?
- Не знал. Я думал, у них совет да любовь.
- Да, как же, держи карман шире. Аня неделями от синяков не просыхала.
- Не знал. Думал, тоскует по нему.
- Ну, для виду у нее всегда так. Не хочет, чтобы жалели ее. Вот так, Алексей Васильевич. А сейчас - совсем молодая стала. Я и говорю: ты уж поосторожней, ты потише на поворотах.
- Ладно, Надя, я все понял.
- И добро. А ей - ни-ни.
- Само собой.
Они пили чай под малиновое, клубничное, сливовое варенье, Алексей Васильевич еще выкатывал забавные истории, но что-то уже нет-нет и царапало грудь Алексея Васильевича, и он понял, что это была грусть, она все чаще и чаще беспокоила его, пока не перелилась в устойчивую и назойливую печаль.
И тогда он почувствовал, что ему хоть недолго надо побыть одному, и снова вышел в сад.
Взошла полная луна, небо казалось особенно сухим, в глубине сада что-то глухо гукало, и это засыпала неизвестная Алексею Васильевичу птица. Медленно спадала жара. В свете луны листья казались густо-зелеными и влажными.
Алексей Васильевич встал за ствол старой яблони и долго стоял молча.
Он не вздыхал и не жаловался, он осторожно привыкал к своей печали.
Он поглубже вобрал в грудь воздух, чтобы смирить сердце и вытолкнуть из себя печаль, но это не помогло.
Так он и стоял, сквозь листья осторожно поглядывая на луну, широко расставив ноги, руками охватив за спиной шершавый ствол яблони.
Печаль была так нова и неожиданна для него, что он не сразу понял причину ее, - может, нездоровится, думал с надеждой, но понимал, что совершенно здоров.
Алексей Васильевич хотел было идти в дом, чтоб скорее забыть о печали, даже оттолкнулся правой ногой, чтоб левую занести на ступеньку крыльца, как вдруг отдаленно понял причину печали.
Сначала это была лишь слабая догадка, но она крепла и крепла и стала окончательной уверенностью. Вот ведь как все просто - да он любит эту женщину, и все тут.
И от этого понимания ему стало так горько, что он сел на ступеньку крыльца. И рукой придерживался за перила. И голову опустил ближе к коленям.
Сейчас Алексей Васильевич пожалел, что поехал в дом отдыха. Ему бы просидеть дома, ремонтируя квартиру, и тогда все было бы легко и не давила бы грудь тяжелая печаль.
Он мог бы всю жизнь прожить, не узнав тяжести этой печали, но вот ведь как ему не повезло. А не молодой мальчик, шестой десяток идет, как ни крути.
Алексей Васильевич успокаивал себя, что он, в сущности, человек вольный и никому ничего не должен. Всю жизнь он хотел жить весело, однако ж веселья в его жизни, скажем прямо, было маловато. Ни одна беда, что была у всех, не прошла и мимо него, и те пот и кровь, что пролили все, пролил и он, и не прятался от бед, не ловчил в голод и бездомье, и, что положено было принять, принял все.
Он растил детей, и вот теперь, когда дети выросли и за них можно не беспокоиться - сын сам воспитывает мальчишек в ПТУ, дочь из лучших портних в городском ателье, - Алексей Васильевич твердо может сказать, что никому ничего не должен.
И поэтому сейчас, когда печаль поджала душу, он может махнуть на все рукой и сказать: пусть все будет как будет. Мешать себе он не станет.
И, успокоившись, с видом решительным вернулся в дом.
- Ну что ж, братцы, пора и отдыхать, - сказала Надя. - Потопаю я, пожалуй.
Они ее не удерживали.
Окна забыли закрыть и занавесить, и лунный свет, отражаясь от зелени сада, клочьями плыл по комнате.
Встревоженные луной, отчаянно ныли комары. В саду что-то тесно шуршало, перепутывалось, вздрагивало. Среди этих шорохов и дальних неясных вскриков Алексею Васильевичу было тревожно и смутно, и вдруг, крепко зажмурив глаза, чтоб не видеть зелени сада и отраженного лунного света, он почувствовал - не умом, не сердцем даже, но как-то кожей, - что он не только любит эту женщину - к этому он понемногу начал привыкать и, унимая нытье печали в груди, смиряться с этим, - но он окончательно почувствовал, что он еще никого и некогда не любил. Короткие беспечальные встречи - что говорить о них. Сейчас ясно было до конца, что он никогда не любил и жену свою Клавдию Денисовну, и понятно было, что он всю жизнь прожил с ней рядом только потому, что должен же кто-то заботиться о нем, готовить ему пищу, штопать носки, растить его детей.