IV
Это было определенно странно.
Ева заподозрила было, что стол двигает фрау Рантцов, но в ответ на ее вопросительный взгляд жена доктора покачала головой, и Ева поняла, что обмана не было. Все еще раз пообещали быть честными… И когда в очередной раз уверились, что друг другу можно доверять, столик, как ни странно, принялся с сердитым скрипом выписывать полукруги, а ножка то и дело поднималась и со стуком опускалась на мраморный пол.
– Это явился дух? – спросила фрау Рантцов, глядя на ножку.
Стол стукнул один раз: "да".
Но когда дух попытался назвать по буквам свое имя, отстукивая порядковый номер буквы в алфавите, получилось что-то непонятное:
– Я, э, р, с, а.
Но вдруг стол начал быстро-быстро отстукивать что-то другое, как будто его кто-то подгонял. Участники сеанса считали удары ножки о пол, и у них получилось:
– Ле… они… Ау… дейк…
– Что случилось с мефрау ван Аудейк?
В ответ столик отстучал грубое слово.
Дамы испугались – все, кроме Иды, сидевшей точно в трансе.
– Столик говорит? И что же он сказал? Как он назвал мефрау ван Аудейк? – закричали все разом.
– Невероятно! – пробормотала Ева. – Точно никто из нас не жульничает?
Все поклялись в очередной раз.
– Давайте будем честнее честного, а то неинтересно… Я хочу быть полностью уверенной…
Другие хотели того же: фрау Рантцов, Ида, ван Хелдерен. Остальные смотрели на них с любопытством, веря происходящему, и только доктор ухмылялся: он не верил.
Но столик снова сердито заскрипел и отстукал то же бранное слово.
– Почему? – спросила фрау Рантцов.
Столик принялся стучать.
– Запиши, что он говорит, Онно! – попросила Ева своего мужа.
Элдерсма взял карандаш, лист бумаги и стал писать.
Последовало три имени: члена Совета Нидерландской Индии, директора и одного молодого человека из торговой палаты.
– Если в Лабуванги не злословят люди, то это делают за них столы! – сказала Ева.
– Духи, – пробормотала Ида.
– Обычно являются насмешливые духи! – пояснила фрау Рантцов.
Но стол продолжал стучать.
– Записывай, Онно! – просила Ева.
Элдерсма продолжал писать.
– А-д-д-и! – выстукивала ножка.
– Нет! – закричали все голоса хором, опровергая сказанное. – Теперь столик ошибается! Уж его-то, молодого де Люса, никогда в этом не подозревали!
– Т-е-о! – исправился столик.
– Ее пасынок! Какой ужас! Вот это другое дело! Всем давно известно! – закричало множество голосов.
– Но мы это и так знаем! – сказала фрау Рантцов, глядя на ножку стола. – Пожалуйста, сообщи что-нибудь, чего мы не знаем! Пожалуйста, столик! Пожалуйста, дух!
Она обращалась к ножке любезно и убедительно. Все засмеялись. Стол заскрипел.
– Сохраняйте серьезность! – предупредила мефрау Дорн де Брёйн.
Стол упал Иде на колени.
– Аду! – закричала хорошенькая полукровка, словно очнувшись от транса. – Он ударил меня в живот!
Все смеялись, все смеялись. Стол сердито вращался, они встали со своих стульев, не отрывая рук от стола и танцуя вместе со столом этот сердитый вальс.
– В… будущем… году… – отстукивал стол.
Элдерсма записывал.
– Ужасная… война…
– Между кем и кем?
– Европа… и… Китай…
– Это звучит как сказка! – по-прежнему ухмылялся доктор Рантцов.
– Ла… бу…ванги… – отстукивал столик.
– Что? – спросили они.
– Это… дыра…
– Скажи, пожалуйста, что-нибудь серьезное, столик, – упрашивала фрау Рантцов своим нежным голосом матроны-немки.
– Опас… ность… – стучал стол.
– Где?
– Угро… жает, – продолжал стол, – Лабу… ванги.
– Опасность угрожает Лабуванги?
– Да! – стукнул стол один раз, сердито.
– Какая опасность?
– Вос…стание…
– Восстание? И кто же восстанет?
– Через два… месяца… Сунарио…
Все обратились в слух.
Но стол вдруг, неожиданно, снова опрокинулся Иде на колени.
– Аду! – снова воскликнула молодая женщина.
Больше стол ничего не желал говорить.
– Устал… – отстучал он.
Но никто и не думал снимать с него руки.
– Убирайтесь, – простучал стол.
Доктор, ухмыляясь, положил на стол свою короткую широкую ладонь, как бы усмиряя его.
– Мерзавец! – выругался стол, скрипя и крутясь. – Гад! – продолжал он ругаться.
Потом последовали другие бранные слова в адрес доктора, словно их выкрикивал уличный мальчишка, бесстыдные и бессмысленные ругательства.
– Кто выдумывает эти слова? – спросила Ева с возмущением.
Но их явно никто не выдумывал, ни три дамы, ни ван Хелдерен, человек идеально добропорядочный и сейчас возмущенный наглостью духа.
– Это дух, совершенно точно! – сказала Ида, вся бледная.
– Я выбываю из игры, – сказала Ева нервно и убрала руки со стола. – Какая-то чепуха, ничего не понимаю. Это все забавно… но стол явно не умеет вести себя в приличном обществе.
– Новые возможности в светской жизни Лабуванги! – подтрунил над ней Элдерсма. – Не пикник, не бал, а танцующий стол.
– Надо больше упражняться! – сказала мефрау Дорн де Брёйн.
Ева пожала плечами.
– Совершенно непонятно, – сказала она. – Я уверена, что никто из нас не жульничал. Ван Хелдерена трудно заподозрить в том, что он отстукал такие слова.
– Ну что вы! – воскликнул ван Хелдерен.
– Надо будет повторить сеанс, – сказала Ида. – Смотрите, вон по двору идет хаджи …
Она показала рукой в сад.
– Хаджи? – спросила Ева.
Все посмотрели в сад. Ничего не было видно.
– Ах нет, – сказала Ида. – Мне показалось. Мне привиделся там хаджи… Нет, это лунный свет.
Было уже поздно. Гости попрощались, весело смеясь, удивляясь, но не находя объяснений.
– Надеюсь, дамы не разнервничались слишком сильно!
Но нет, дамы были относительно спокойны. Они были скорее заинтригованы и ничего не понимали.
Было уже два часа, когда гости разошлись по домам. Город беззвучно дремал в бархатной тени садов, лунный свет струился потоком.
V
На следующий день, когда ван Элдерсма уже ушел на службу, Ева, занятая домашними делами и расхаживавшая по дому в саронге и кабае, увидела, что к дому по дорожке идет Франс ван Хелдерен.
– Можно к вам? – крикнул он.
– Конечно! – крикнула в ответ Ева. – Заходи. Но я иду в кладовую.
И она показала ему свою корзинку с ключами.
– Через полчаса я должен быть у резидента, но я пришел рановато… вот и решил заглянуть к вам.
Она улыбнулась.
– Но я вся в делах! – сказала она. – Идем вместе в кладовую.
Он пошел за ней следом, на нем был черный люстриновый пиджак, ведь он шел к резиденту.
– Как Ида? – спросила Ева. – Хорошо ли она спала после вчерашнего спиритического сеанса?
– Неважненько, – ответил Франс ван Хелдерен. – Думаю, лучше ей больше в этом не участвовать. Ночью то и дело просыпалась, бросалась мне на шею и просила прощения, не знаю за что.
– А я вот совсем не нервничала, – сказала Ева. – Хотя так и не поняла, что это было.
Она открыла дверь кладовой, позвала кухарку – кокки, обсудила с ней меню. Кухарка страдала нервным недугом – латта , и Ева ради забавы время от времени дразнила ее.
– Ла… ла-илла-лала! – закричала она.
Кухарка вздрогнула и повторила сказанное, потом пришла в себя и принялась просить прощения.
– Буанг, кокки , буанг ! – воскликнула Ева.
Кухарка, поддавшись внушению, тотчас бросила поднос с плодами рамбутана и манго на пол, потом опомнилась и с извинениями принялась собирать фрукты с пола, качая головой и щелкая языком.
– Идем отсюда, – сказала Ева Франсу. – А то она разобьет еще и яйца. Идем отсюда, кокки , айо, клувар !
– Айо, клувар! – повторила старая кухарка. – Простите, ньонья , хватит, ньонья !
– Идем посидим в задней галерее, – предложила Ева ван Хелдерену.
Он пошел за ней.
– Ты такая веселая, – сказал он.
– А ты нет?
– Нет, мне грустно в последнее время.
– Мне тоже. Я как раз вчера об этом говорила. Это из-за воздуха в Лабуванги. Остается только дальше крутить наш стол.
Они сели в задней галерее. Он вздохнул.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Ничего не могу с собой поделать, – сказал он. – Я тебя люблю, не могу без тебя жить.
Она помолчала.
– Ты опять за свое… – сказала она с упреком.
Он не ответил.
– Я же тебе говорила, я не создана для любви. Я холодная. Я люблю моего мужа, моего сына. Давай останемся друзьями, ван Хелдерен.
– Я пытаюсь бороться с собой, но ничего не получается.
– Я нежно отношусь к твоей Иде и ни за что на свете не хотела бы сделать ее несчастной.
– А мне кажется, что я ее никогда не любил.
– Ван Хелдерен…
– Может быть, любил только ее хорошенькое личико. Хоть она и белокожая, но все равно она нонна . Со своими капризами, ребяческими трагедиями. Раньше я этого не понимал. А теперь вижу. Я и до тебя встречал европейских женщин. Но ты стала для меня откровением, благодаря тебе я узнал, что такое женское очарование, грация, художественный вкус… Все, что есть в тебе экзотичного, резонирует с моей экзотичностью.
– Я очень ценю твою дружбу. Пусть между нами все останется как есть.
– Порой я схожу с ума, порой я мечтаю… что мы вместе отправимся в путешествие по Европе, поедем в Италию, в Париж. Порой я вижу нас вместе в закрытой комнате, у огня, ты говоришь об искусстве, я – о современных социальных учениях. А потом я вижу нас в более интимной обстановке.
– Ван Хелдерен…
– Сколько бы ты меня ни предупреждала, мне это не помогает. Я люблю тебя, Ева, Ева…
– По-моему, ни в одной стране люди друг в друга так не влюбляются, как здесь, в тропиках. Это наверняка из-за жары…
– Не убивай меня своим сарказмом. Ни одна женщина не вызывала у меня в душе и теле такого отклика, как ты, Ева…
Она пожала плечами.
– Не сердись, ван Хелдерен, но я не выношу банальности. Будем благоразумны. У меня чудесный муж, у тебя милая женушка. Мы с тобой хорошие друзья и прекрасно понимаем друг друга.
– Ты очень холодная.
– Я не хочу портить счастье нашей дружбы.
– Дружбы!
– Да, дружбы. После моего домашнего счастья я ничто не ценю так высоко, как дружбу. Без друзей я бы не могла жить. Я счастлива со своим мужем и сыном, и после них мне нужнее всего мои друзья.
– Чтобы они тобой восхищались, чтобы тебе было над кем царить, – сказал он сердито.
Ева посмотрела на него.
– Возможно, – холодно сказала она. – Возможно, у меня есть такая потребность. У каждого свои слабости.
– А у меня мои, – сказал он горько.
– Будет тебе, – ответила она более мягко. – Давай останемся добрыми друзьями.
– Я глубоко несчастен, – сказал он глухим голосом. – Мне кажется, будто я все на свете упустил. Я никогда выезжал за пределы Явы и чувствую свою ущербность, оттого что никогда не видел снега и льда. Снег… мне представляется какая-то незнакомая, неведомая чистота. Мне никогда не приблизиться к тому, к чему я стремлюсь. Когда я увижу Европу? Когда я перестану восхищаться "Трубадуром" и попаду на вагнеровский фестиваль в Байройт? Когда я дорасту до тебя, Ева? Я как насекомое без крыльев – вытягиваю свои усики, стараясь нащупать… как пойдет дальше моя жизнь. С Идой, с тремя детьми, в которых я вижу черты их матери… Я еще много лет буду служить контролером, потом, возможно, стану ассистент-резидентом… да так им и останусь. Потом получу отставку или сам уйду, поселюсь в Сукабуми и буду коптить небо, живя на свою маленькую пенсию. Все, к чему я стремлюсь, оказывается пустышкой…
– Но ты же любишь свою работу, ты хороший сотрудник. Элдерсма всегда говорит: кто в Нидерландской Индии не работает и не любит свою работу, тому крышка…
– Ты не создана для любви, а я не создан для работы, для работы, и только. Я могу работать ради какой-то цели, которую отчетливо вижу перед собой, но я не могу работать… просто ради работы и чтобы заполнить жизненную пустоту.
– Твоя цель – это Нидерландская Индия…
Он пожал плечами.
– Красивые слова, – сказал он. – Это, может быть, справедливо для резидента, у которого сама собой прекрасно складывается карьера, который никогда не сидел и не изучал списки служащих Колониальной администрации, прикидывая, кто может заболеть и кто умереть… чтобы освободилось место. Это справедливо для такого человека, как ван Аудейк, искреннего идеалиста, который верит, что его цель – улучшить жизнь в Нидерландской Индии – именно в Индии, не в Голландии, жизнь простых яванцев, которых он защищает от произвола землевладельцев и плантаторов. Я по своему складу более циничен…
– Но не говори, что Нидерландская Индия тебе безразлична. Уж это-то не красивые слова: я ощущаю это сама. В этой стране наше величие – величие нас, голландцев. Только послушай, что говорят о ней иностранцы, как они восхищаются ее великолепием, нашим подходом к колонизации… Смотри, не заразись этим жалким узкоголландским духом, духом голландцев в Голландии, которые ничего не знают о нашей Индии, нередко посмеиваются над ней в своей косной, буржуазной узколобости…
– Я и не знал, что ты стала здешней патриоткой. Еще вчера тебе тут было страшно, и я защищал мою родную страну…
– О да, меня пробирает дрожь от таинственности здешних вечеров, полных угрозы, непонятно откуда идущей: это ощущение страха перед будущим, опасности для нас, для нас… Я чувствую, что я сама чужая этой стране, хотя и хочу, наоборот… Мне не хватает здесь искусства, того, на чем меня воспитали. Я не вижу здесь той изящной линии в жизни людей, на которую мне всегда указывали мои родители, оба… Но не хочу быть несправедливой. И Нидерландскую Индию, нашу колонию, я считаю великой; нас самих, в нашей колонии, я считаю великими…
– Раньше – может быть, а теперь все идет на спад, теперь какие же мы великие. А у тебя художественная натура: ты, хоть и с трудом, выискиваешь здесь, в этой стране, художественную линию. И тогда ты видишь это величие, это великолепие. Ты видишь поэзию. А проза такова: гигантская, но уже истощенная колония, которой управляют прямо из Голландии, руководствуясь одной идеей: погоней за прибылью. Реальность не в том, что на колониалистов ложится отблеск величия колонии, а в том, что колониалисты – маленькие жалкие эксплуататоры. Из страны высосаны все соки, и люди – не голландцы, транжирящие в Гааге нажитые в колонии деньги, а здешние люди, привязанные к здешней почве, униженные высокомерием властелина, который некогда породил их из собственной крови, – теперь вот-вот восстанут против унижения и высокомерия… Ты, человек искусства, чувствуешь приближение опасности, смутной, как облако в небе яванской ночью, а я вижу, как вырастает действительная опасность для Голландии если не со стороны Америки или Японии, то отсюда, прямо из здешней земли.
Она улыбнулась.
– Я люблю, когда ты так рассуждаешь, – сказала она. – Готова с тобой согласиться.
– Ах, если бы рассуждениями можно было чего-то добиться! – горько рассмеялся он, вставая. – Полчаса истекли: резидент ждет меня; он не любит ждать ни минуты. Adieu, и простименя.
– Скажи, пожалуйста, – спросила она, – я кокетлива?
– Нет, – ответил он, – ты такая, какая есть. А я не могу стать другим, я тебя люблю… Я все вытягиваю и вытягиваю свои усики, постоянно. Такова моя судьба.
– Я помогу тебе забыть меня, – сказала она с изящной убежденностью.
Он посмеялся, откланялся, ушел. Она смотрела, как он пересекает улицу, подходит к воротам парка вокруг резидентского дворца, где ему навстречу вышел смотритель…
– Вообще-то жизнь – это все-таки самообман, блуждание среди иллюзий, – думала она грустно, исполненная меланхолии. – Великая цель в масштабах всего мира или малая цель в масштабах самого себя, своего тела и души… о Боже, как же все это незначительно! И как мы все блуждаем впотьмах, ничего не понимая. И каждый из нас ищет свою маленькую цель, свою иллюзию. Счастье – это исключение, как, например, счастлива Леони ван Аудейк, живущая подобно красивому цветку, красивому зверю.
К Еве подбежал ее сынишка, хорошенький, белоголовый крепыш.
– Малыш! – размышляла она. – Кем ты станешь? Какая участь тебя ждет? Ах, быть может, ничего нового. Жизнь – это роман, который бесконечно повторяется… Ах, если так думать, то здешняя жизнь становится невыносимой!
Она обняла своего мальчика, роняя слезы на его светлые волосы.
– У ван Аудейка его округ, у меня мой кружок из… почитателей, где я царю… Франс со своей любовью… ко мне… у нас у всех свои игрушки, точно так же, как мой маленький Онно играет со своей лошадкой. Как же мы незначительны, как мы незначительны! Всю жизнь мы прикидываемся, что-то воображаем, думаем, что способны задать линию, направление, цель нашей бедной жизни, полной блужданий. О, что со мной сделалось, малыш? И, малыш, что, что ждет тебя?