Так вот, у вас есть имя в вашей собственной сфере, Барлоу. Иначе вы бы здесь не оказались. Конечно, сейчас спрос на поэтов не такой уж большой, но рано или поздно поэт им понадобится, и вот тогда они придут к вам на поклон – если только, конечно, вы не сделаете за это время ничего такого, что уронило бы вас в их глазах. Вы меня понимаете?
Ну ладно, я что-то совсем заболтался с вами, а дома моя хозяюшка ждет меня к ужину. Я уж поплетусь. До свиданья, Фрэнк, рад был с тобой побеседовать. Заглядывал бы почаще к нам в крикетный клуб. До свиданья, молодой человек, и запомните то, что я вам сказал. Вы можете подумать: вот ведь старый хрыч, учить вздумал, но поверьте, уж в этом-то я кое-что смыслю. Не надо, не провожайте, дорогу я знаю.
Было уже совсем темно. Фары автомобиля, ждавшего их гостя у калитки, разбрызгали сверкающий веер лучей за пальмами, скользнули по фасаду бунгало и постепенно померкли в стороне Голливудского бульвара.
– Что вы поняли из всего этого? – спросил Деннис Барлоу.
– Он что-то прослышал. Оттого и приезжал.
– Это должно было выплыть наружу.
– Разумеется. И если расценивать изгнание из здешнего английского общества как мученичество, можете приготовиться к нимбу и пальмовой ветви. Вы сегодня не были на службе?
– Я в ночную смену. Мне даже удалось сегодня кое-что написать. Тридцать строк. Хотите взглянуть?
– Нет, – сказал сэр Фрэнк. – Одно из бесчисленных преимуществ моего изгнания – то, что мне не приходится читать неопубликованных стихов и, если на то пошло, вообще никаких стихов, опубликованных или неопубликованных. Заберите их, мой мальчик, шлифуйте и отделывайте на досуге. Меня они только расстроят. Я не пойму их и, может, даже усомнюсь в целесообразности вашей жертвы, которую я и сейчас так горячо одобряю. Вы – молодой гений, надежда английской поэзии. Я слышал об этом, и я в это свято верю. Я выполнил свой долг перед искусством уже тем, что помог вам бежать из упряжки, с которой сам давно и счастливо примирился.
Вас не водили в детстве на рождественское представление, которое называется "У конца радуги"? Очень глупая пьеска. Там святой Георгий и какой-то мичман летят на ковре-самолете спасать детей, которые заблудились и попали в страну Дракона. Так вот, мне это всегда казалось грубым вмешательством в чужую жизнь. Эти детишки были там совершенно счастливы. Получая письма из дому, насколько мне помнится, они кланялись с почтительностью, но даже не вскрывали их. Ваши стихи для меня – это письма из дому, так же как и Кьеркегор, и Кафка, и "Шотландец" Уилсон. Я кланяюсь, не возмущаясь и не протестуя. Налейте мне еще, дружок. Я ведь ваше memento mori . Я крепко завяз в путах короля Дракона. Голливуд стал моей жизнью.
Вы, может быть, видели тут в одном из журналов фотографию отрезанной собачьей головы – русские, осуществляя какие-то гнусные планы Москвы, поддерживают жизнь в этой голове, подкачивая в нее кровь из бутылочки. Так вот, когда эта собачья голова чует кошачий запах, с языка у нее капает слюна. Так и мы здесь все. Студии подкачивают в нас жизнь из бутылочки. Так что мы еще сохраняем способность к нескольким простейшим реакциям – но не более того. А если нас когда-нибудь отсоединят от бутылочки, мы просто погибнем. Мне приятно думать, что именно мой пример, который был у вас перед глазами изо дня в день больше года, вдохновил вас на героическое решение обосноваться в независимой профессии. Вы видели пример, а время от времени, вероятно, слышали и совет. Уж я, должно быть, не жалел слов, убеждая вас бросить студию, пока вы еще можете это сделать.
– Да, убеждали. Тысячу раз.
– Ну уж, конечно, не так часто. Раз или два, находясь в подпитии. Но уж не тысячу. И мой совет, вероятно, сводился к тому, чтобы вы вернулись в Европу. Однако никогда я не рекомендовал вам ничего столь безудержно мрачного, прямо-таки елизаветински жуткого, как эта работа, которую вы выбрали. Ну а что, ваш нынешний хозяин доволен вами, как вы думаете?
– Мои манеры соответствуют. Так он сказал мне вчера. Человек, который работал до меня, оскорблял чувства клиентов трудовым энтузиазмом. Я кажусь им почтительным. Из-за сочетания моей меланхолии с английским акцентом. Некоторые наши клиенты уже отзывались об этом с одобрением.
– Ну а наши соотечественники? Боюсь, что от них мы не можем ждать сочувствия. Как выразился наш гость? "Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет". Ваша должность, мой мальчик, стоит в этом ряду далеко не последней.
После ужина Деннис Барлоу отправился на работу. Он мчался в машине по направлению к Бербанку, мимо ярко освещенных мотелей, мимо позлащенных врат и залитых светом храмов в мемориальном парке "Шелестящего дола" до самой окраины, где размещалось его бюро. Мисс Майра Поски, его сослуживица, ожидала сменщика, освежив косметику и уже водрузив на голову шляпку.
– Надеюсь, не опоздал?
– Вы умничка. У меня свидание возле планетария, не то б я непременно осталась и сварила вам чашечку кофе. Работы весь день не было – разослала несколько поминальных карточек, вот и все. Да, мистер Шульц сказал, что, если что-нибудь поступит, ставьте сразу на лед – такая жара. Ну, счастливо. – И она ушла, оставив бюро на Денниса.
Контора была обставлена с мрачной изысканностью, оживляемой лишь двумя бронзовыми щенками на камине. Только низенькая стальная тележка, отделанная белой эмалью, отличала эту контору от сотни тысяч других американских контор и приемных, тележка да еще больничный запах. Около телефона стояла вазочка с розами – запах роз мешался с запахом карболки, однако не мог его одолеть.
Деннис уселся в одно из кресел, положил ноги на тележку и погрузился в чтение. Служба в военно-воздушных силах превратила его из простого любителя чтения в запойного книгочея. Существовали некоторые вполне известные и даже избитые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; он не экспериментировал – это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он открывал антологию, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.
За окнами – в город и прочь из города – непрерывным потоком неслись машины, ослепляя светом фар, оглушая рычанием приемников, включенных на полную громкость.
"В твоих объятиях тихо угасаю, – читал он, – я здесь, у мира сонного предела" . – И повторял про себя: "Здесь, у мира сонного предела. Здесь, у мира сонного предела…" – как монах на молитве, который без конца повторяет все один и тот же текст, полный тайного смысла.
Неожиданно зазвонил телефон.
– "Угодья лучшего мира", – ответил он.
Послышался женский голос, охрипший, как ему показалось, от волнения: при других обстоятельствах он подумал бы, что женщина пьяна.
– Говорит Теодора Хайнкель, миссис Уолтер Хайнкель, Виа Долороза, дом 207, Бел-Эйр. Вы должны приехать немедленно. Не могу рассказать вам по телефону. Мой маленький Артур… его только что принесли. Он как выбежал утром из дому, так больше и не вернулся. Я не особенно волновалась, потому что уже не раз бывало, что он убегал. Я говорю мистеру Хайнкелю: "Уолтер, как же я пойду на этот прием, когда я даже не знаю, где Артур", а мистер Хайнкель говорит: "Какого черта! Не можем же мы в последнюю минуту подвести миссис Лестер Скрип", так что я и поехала, а там я за столом сидела по правую руку от мистера Лестера Скрипа, как вдруг они пришли и говорят… Алло, алло, вы слушаете?
Деннис поднял трубку, уже давно лежавшую на промокашке.
– Выезжаю немедленно, миссис Хайнкель. Улица Долороза, 207, так вы, кажется, сказали.
– Я сказала, что я как раз сидела за столом справа от мистера Лестера Скрипа, когда мне сообщили про это. Мистеру Скрипу и мистеру Хайнкелю пришлось меня под руки вести до автомобиля.
– Я выезжаю немедленно.
– Сколько буду жить, себе не прощу. Подумать только, дома никого не было, когда его принесли. Прислуга ушла, и шоферу мусорной машины пришлось звонить нам из аптеки… Алло, алло, вы слышите? Я сказала, что мусорщику пришлось звонить из аптеки.
– Я еду, миссис Хайнкель.
Деннис запер контору и задом вывел машину из гаража – на сей раз не свою машину, а простой черный фургон, которым они пользовались для служебных выездов. Через полчаса он был уже в обители горя. Тучный мужчина встретил его на садовой дорожке. Он был приодет для вечернего приема в соответствии с самой последней здешней модой – костюм из твида, сандалии, шелковая рубашка травянисто-зеленого цвета с открытым воротом и вышитой монограммой во всю грудь.
– Рад вас видеть! – сказал он.
– Мистеру У. X. всякого счастья! – невольно произнес Деннис.
– Простите? Не понял.
– Я из "Угодьев лучшего мира".
– Да-да, заходите.
Деннис открыл заднюю дверь фургона и вынул алюминиевый контейнер. – Хватит?
– Останется.
Они вошли в дом. В холле, сжимая в руке стакан, сидела женщина в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и в бриллиантовой тиаре.
– Это было ужасное переживание для миссис Хайнкель.
– Я не хочу его видеть. Не хочу говорить об этом, – сказала женщина.
– Фирма "Угодья лучшего мира" берет на себя все хлопоты, – сказал Деннис.
– Вон там, – сказал мистер Хайнкель. – В буфетной.
Терьер лежал на сушильной доске возле раковины. Деннис перенес его в контейнер.
– Вы не согласились бы помочь мне?
Вдвоем с мистером Хайнкелем они донесли свою ношу до фургона.
– Как вы хотели бы – обсудить все приготовления сейчас или заехать к нам утром?
– По утрам я очень занят, – сказал мистер Хайнкель. – Пройдемте в мой кабинет.
На письменном столе стоял поднос. Они налили себе виски.
– У меня есть проспект, рекламирующий наши услуги. Что вы предпочитаете – простое погребение или кремацию?
– Простите? Не понял.
– Зарыть или сжечь?
– Сжечь, я думаю.
– У меня есть фотографии, на которых представлены урны различных стилей.
– Самая лучшая нас устроит.
– Вы хотите получить нишу в нашем колумбарии или предпочли бы держать останки у себя дома?
– Вот это, что вы назвали первым.
– А как в отношении религиозных обрядов? У нас есть пастор, который охотно отправляет службу.
– Видите ли, мистер…
– Барлоу.
– Так вот, мистер Барлоу, мы с женой люди не очень набожные, однако тут такой случай, что миссис Хайнкель, пожалуй, пригодилось бы все, что можно, по части утешения.
– Погребение по первому классу в нашем бюро содержит ряд совершенно оригинальных процедур. Так, в момент предания тела огню из крематория вылетает отпущенный на волю белый голубь, символизирующий душу усопшего.
– Да, – сказал мистер Хайнкель. – Полагаю, что миссис Хайнкель это дело с голубем понравится.
– Каждую годовщину вы будете совершенно бесплатно получать по почте поминальную карточку следующего содержания: "Ваш маленький Артур вспоминает вас сегодня на небе и виляет хвостом".
– Прекрасная идея, мистер Барлоу.
– В таком случае вам только остается подписать заказ и…
Миссис Хайнкель печально кивнула ему, когда он проходил через холл. Мистер Хайнкель проводил его до машины.
– Рад был познакомиться с вами, мистер Барлоу. Право же, вы избавили меня от многих хлопот.
– Именно этой цели служит бюро "Угодья лучшего мира", – сказал Деннис и укатил прочь.
Затормозив у здания конторы, он перетащил собаку в холодильник.
Это была вместительная камера, в которой уже хранилось два или три небольших трупика. Возле сиамской кошечки стояла банка фруктового сока и тарелка с бутербродами. Деннис перенес свой ужин в приемную и, жуя бутерброд, вернулся к прерванному чтению.
Глава вторая
Дни шли за днями, наступила пора дождей, количество вызовов сократилось, а потом их и вовсе не стало. Деннис Барлоу был доволен работой. Художник в самой натуре своей сочетает разносторонность с пунктуальной точностью, угнетает его только работа однообразная или временная. Деннис подметил это еще во время войны: его друг-поэт, служивший в гренадерском полку, до конца сохранял энтузиазм, тогда как ему самому до смерти надоели его скучные обязанности в транспортной команде.
Он служил в частях снабжения ВВС в одном итальянском порту, когда вышла в свет его первая и единственная книжка. Англия была в ту пору неподходящее гнездо для певчих птичек; ламы напрасно таращились в белизну снегов, ожидая нового воплощения Руперта Брука. Стихи Денниса, появившиеся среди завывания бомб и удручающе бодрых изданий Канцелярии Его Величества, произвели сверх ожидания то же впечатление, что и подпольная пресса Сопротивления в оккупированной Европе. Книжку превознесли до небес, и, если бы не лимит на бумагу, она вышла бы и разошлась тиражом романа. В тот самый день, когда в Казерте получили номер "Санди таймс" с рецензией на его стихи, занимавшей целых два столбца, Деннису был предложен пост личного помощника одного из маршалов авиации. Он угрюмо отклонил этот пост, остался у себя в снабжении и заочно был удостоен на родине полудюжины литературных премий. Уволившись из армии, он отправился в Голливуд, где нужен был специалист для работы над сценарием о жизни Шелли.
И вот там, на студии "Мегалополитен", он столкнулся с той же бессмысленной суетой, что и в армии, только еще удесятеренной нервным возбуждением, столь характерным для студий. Он возроптал, пришел в отчаяние и наконец бежал.
Теперь он был доволен; у него была почтенная профессия, мистер Шульц его похваливал, а мисс Поски терялась в догадках. Впервые в жизни он понял, что значит "открывать новый путь"; путь этот был довольно узок, но зато это был достойный путь, он проходил в стороне от главных дорог и вел в беспредельную даль.
Не все его клиенты были столь же щедры и сговорчивы, как чета Хайнкелей. Иные старались увильнуть даже от десятидолларовых похорон, другие, попросив забальзамировать своих любимцев, вдруг уезжали на восток страны и вовсе забывали о них; одна клиентка больше недели продержала у них тушу медведицы, занимавшую полхолодильника, а потом вдруг передумала и вызвала чучельщика. Зато иногда судьба вдруг вознаграждала его за эти тяжкие дни какой-нибудь ритуалистической, похожей на языческую оргию кремацией шимпанзе или погребением канарейки, над чьей крохотной могилкой взвод трубачей морской пехоты выводил сигнал "тушить огни". Калифорнийские законы запрещают разбрасывать человеческие останки с самолета, однако для представителей животного мира небо открыто, и однажды Деннису довелось рассеять по ветру над бульваром Заходящего Солнца бренный прах какой-то домашней кошки. Именно тогда он был сфотографирован репортером местной газеты, и это завершило его падение в глазах общества. Впрочем, ему это было безразлично. Его поэма то удлинялась, то укорачивалась, точно змея, ползущая по лестнице, и все же ощутимо продвигалась вперед. Мистер Шульц повысил ему жалованье. Раны юности затягивались. Здесь, "у мира сонного предела", он испытывал спокойную радость, какую прежде ему довелось испытать только раз в жизни, в один из великолепных пасхальных дней, когда, подбитый в каком-то школьном состязании, он лежал в постели, лелея свои почетные ушибы, и слушал, как внизу, под окнами изолятора, вся школа проходит строем на тренировку.
Однако если Деннис процветал, то у сэра Фрэнсиса дела шли все хуже и хуже. Старик терял душевное равновесие. Он ничего не ел за ужином и бессонно шаркал по веранде в тихий рассветный час. Хуанита дель Пабло без восторга относилась к своему преображению и, не имея возможности воздать за это великим мира сего, терзала своего старого друга. Сэр Фрэнсис делился с Деннисом своими горестями.
Импресарио Хуаниты упирал на аргументы чисто метафизического свойства: признаете ли вы существование его клиентки? А если так, то можете ли вы законным путем принудить ее уничтожить самое себя? И можете ли вы вступать с ней в какие-либо договорные отношения до того, как она обретет элементарные отличительные признаки личности? Ответственность за ее метаморфозу была возложена на сэра Фрэнсиса. С какой легкостью он породил ее на свет лет десять назад – начиненную динамитом вакханку с пристаней Бильбао! И как тяжко было ему сейчас рыскать в номенклатуре кельтской мифологии, сочиняя для нее новую биографию: романтика Мурнских гор, босоногая девочка, крестьяне поговаривают, что ее подбросили феи и что горные духи поверяют ей свои тайны; шальная девчонка, сорвиголова, она выгоняет осла из стойла и дурачит английских туристов в окружении скал и водопадов! Он читал все это вслух Деннису и сам видел, что это никуда не годится.
Он прочел все это и на совещании в присутствии пока еще безымянной актрисы, ее импресарио и адвоката; при этом присутствовали также начальник юридического отдела студии "Мегалополитен" и начальники отдела рекламы, отдела звезд и отдела внешних сношений. За все время своей работы в Голливуде сэру Фрэнсису ни разу не приходилось бывать на совещании, где собралось бы столько светил великого синедриона корпорации. Они отвергли его сюжет без всякого обсуждения.
– Поработай с недельку дома, Фрэнк, – сказал начальник отдела звезд. – Попробуй найти новый поворот. Или, может, тебе не по душе эта работа?
– Нет, что вы, – вяло возразил сэр Фрэнсис. – Совещание мне очень помогло. Теперь я знаю, чего вы хотите. Уверен, что теперь у меня все пойдет гладко.
– Я всегда с удовольствием смотрю все, что вы для нас стряпаете, – сказал начальник отдела внешних сношений. Но когда за сэром Фрэнсисом закрылась дверь, великие люди переглянулись и покачали головами.
– Еще один бывший, – сказал начальник отдела звезд.
– Ко мне только что приехал двоюродный брат жены, – сказал начальник отдела рекламы. – Может, дать ему попробовать?
– Да, Сэм, – согласились остальные. – Пусть двоюродный брат твоей жены попробует.
После этого сэр Фрэнсис засел дома, и каждый день секретарша приходила к нему писать под диктовку. Он молол какой-то вздор, сочиняя новое имя и новую биографию для Хуаниты; красавица Кэтлин Фитцбурк, гордость знаменитого охотничьего клуба "Голуэй Блэйзерс"; вечерняя заря опускается на берега и отвесные скалы этой суровой страны, а Кэтлин Фитцбурк одна, со сворой гончих, вдали от полуразрушенных башен замка Фитцбурк… Потом наступил день, когда секретарша не явилась. Он позвонил на студию. Его соединяли то с одним кабинетом, то с другим, и в конце концов чей-то голос сказал:
– Да, сэр Фрэнсис, все верно. Мисс Маврокордато переведена в отдел работы со зрителем.
– Ну так пусть мне пришлют еще кого-нибудь.
– Не уверен, что мы сможем сейчас кого-нибудь найти, сэр Фрэнсис.
– Понимаю. Как ни грустно, мне придется тогда поехать на студию и там закончить работу. Вы не смогли бы послать за мной машину?