Я сидел и видел обрыв, будто простроченный крупнокалиберным пулеметом - так много было гнева у ласточек-береговушек. Они суетились, начиная день. Вдруг сверху раздался шум - я поднял голову. В небе шла самая настоящая птичья война. Не какой-то отряд птиц воевал с другим, ласточки били друг друга. Перья летели на воду и уходили по течению. Огромная стая взлетала, все птицы старались быть сверху, с криком сплетались в воздушный клубок, и он, кипя внутри, распадался. Многие старались не вступать в борьбу, отскакивали. Чего они не поделили? Начинался день, гнезд всем хватало, живи, выращивай птенцов… И снова взмывал и падал легион ласточек, снова они потрошили друг друга, и вдруг - будто камешек выпал из стаи, стал падать вниз и булькнул в воду. Но всплыл. Видно стало, что это ласточка. И уже снизу ее поддавали своими мордочками рыбы. Что это было такое?
Шум и крик вверху утихали.
Надо было хоть немножко поспать. Наступал день отлета, пятница.
Но ничего не вышло со сном. Даже разделся было и лег в холодную постель, даже закрыл глаза, чтоб отгородиться от раннего рассвета, но, будто дождавшись этого мгновения, замелькали в памяти события, люди, дороги этих трех дней: самолет, прилетевший в Малмыж, ночь в Малмыже, утро, пристань, "Заря", Аргыж, дядя, Мелеть, брат Гена, кладбище в Кильмези… Но главное было в том, что оказалось - я так много не вспомнил, что стало стыдно: поле клевера в Аргыже, в виду Вятки, клевер жали из расчета гектар за три, но уж и доставалось, деки у барабана подтягивали до упора, красная мельчайшая пыль превращала комбайн в кровавое облако, катящее по полю; забыл я тот родник у дедушки в Мелет и; забыл, как рыбачили пескарей на Мелетке, как кошка приходила к нам на реку и сидела на обрыве, изредка мяукая; кота нашего кильмезского забыл - он не мяукал, сидя на табуретке, лапой, молча, показывая на то, что хотел бы съесть. Все забыл! Как зимой из керосиновой лавки - ее видно из гостиницы - нес стеклянную бутыль с керосином и поскользнулся. Как порезался о край, как окоченели руки, облитые керосином, валенки окаменели, и все-таки немножко на оставшемся дне с краями принес домой. Как оба дедушки брали меня с собой в баню, мигала коптилка у заснеженного окошка, я расправлял дедушкамскатанные в валик чистые рубашки на распаренных худых спинах. Один дедушка не умел читать, другой перед ним гордился огромным списком прочитанного. Я приносил из редакции старые подшивки "Огонька" и "Работницы", неграмотный дедушка листал их и однажды, показывая на фотографию Чайковского, сказал: "Лицо мужицкое, а по рукам глядя - не пахарь". Другой дедушка подарил мне журналы "Нива" времен первой мировой войны: поезд сестер милосердия, фотографии погибших офицеров, списки убитых нижних чинов. Еще Там были рассказ о телефонном кабеле меж Европой и Америкой и рассказ о том, как делают веревки, названный "Веревка - вервие", и дивился: "И на что только бумагу тратят, разве ж кто не знает, как веревки вить?"
Каждое место родного села было значительно. На Красной горе, был крохотным, меня от руки не отпускали, увидел огромный разлив, подтапливающий Больничную и Национальную улицы, и дымный громадный буксир. На той же горе был с друзьями, жгли старую-траву; тут ходили работать на старый кирпичный завод - потом его перевели на Малахову гору, к аэродрому, а аэродром выстроили новый.
Ничего не оставалось на месте, только земля. И еще память. Скоро уже кто, кроме меня, скажет, как выглядел фонтан и крохотная водокачка около аптеки, где из милости жида нищенка? Кто вспомнит, как выглядел первый конный двор лесхоза и второй, где была пожарная вышка, где стояла Партизанка, где кололи чурки для газгена? Ведь и второ. - го двора нет, нет и газгена, нет и Партизанки. А место есть.
"Вот на этом месте…" - горькая фраза.
- Скоро и о моей первой школе скажут: вот на этом месте была школа. Сейчас в ней склад старых школьных парт. Может; даже и лучше, что был такой провал во времени, ведь тот, кто живет около чего-то постоянно, не видит изменений. Но это моя память, и ради чего стал ее бередить, ничего не возвратимо, ради чего она сама не дает мне уснуть?
Все дело в том, что тогда был молод.
Я открыл глаза. В номере было темно. Закрыл глаза, забылся, снова открыл - темно. Или проспал сутки? Посмотрел на часы: пять, шестой. Не вечера же. Окно было темным. Подошел к нему и все понял - черная туча шла с запада, и уже облегла все небо, и все шла и шла. Но без дождя, только с ветром. Лиственница внизу от ветра нагнулась в сторону движения тучи и стояла, унизительно согнутая перед тучей. И вдруг, резкой вспышкой предупредив о себе, ударил гром. Я вспомнил примету, по которой от первого грома перекидываются через головы, и, непонятно, почему решив, что этот гром первый для меня в этом году, действительно перекувырнулся через голову. Тут ударила вторая вспышка, третья, а гром как ударил, так и гремел непрерывно, будто длинная лента реактивных самолетов именно над Кильмезью прорывала звуковой барьер.
И прекратилось внезапно. Молнии будто обернулись вечерними зарницами, а гром сменился ревом мотора грузовой машины, одолевающей новую порцию грязи. И совсем прекратился дождь. Распахнул окно. Лиственница, освежась, отряхивала ветки, и слышно было, как непоседливый образованный грузин с утра пораньше ухаживает за дежурной-блондинкой.
- Красота, - кричал он, - везде свои Ромео и Джульетта, Тахир и Зухра, Паоло и Франческа, Филемон и Бавкида, гвельфы и гибеллины, виги и тори..:
Конечно, какой уж теперь был сон, когда так протрясло атмосферу. Да и надо было прощаться с селом. Не загадывая на сколько. Еще мне надо было зайти к двум одноклассницам: одна, Юля, директор Дома пионеров, другая, Тамара, директор книжного магазина. И еще была печальная обязанность увидеть Гену К., первого парня в нашем классе, летчика дальних рейсов, списанного по здоровью.
И пошел я на прощанье, конечно, первым делом к реке. Гроза оставила в наследство воды, но ведь было лето, и земля, зная больше нашего, что впереди засуха, все запасала и запасала ее.
Все это время на родине дороги выводили меня к реке, ручьям, родникам, даже дожди, столь огорчавшие земляков, радовали меня. Раньше одной из самых страшных болезней была водобоязнь, ведущая к сумасшествию (шествие с ума - сочетание этих слов я однажды открыл сам и ужаснулся). Вид воды - реки, озера, сверкающей лужи после дождя, ручейка, мельничного пруда - всегда прекрасен, легче вздохнется у воды, чем в любом другом месте. Даже фонтан, задавленный камнями, стиснутый зданиями, тянет к себе, и не только из-за прохлады. Дожди, ливни, грозы есть освежение, очищение. А купание? Ведь это таинственный, из язычества обряд. Почему вначале боязно войти в воду, а как радостно плавать и неохота выходить из нее?
Звучание воды неисчислимо по разнообразию мелодий, и нет пи одной неприятной: водопад, как бы он ни ревел, пусть по своим децибелам в сто самолетных турбин, но он не давит слух, а заколдовывает; ручеек, звякающий и звенящий камешками; выбулькивающий родник; стучащий по крыше дождь, о, тут снова неисчислимо: дождь по крыше, а крыши разные - тесовые, но и тесовые разные: свежий тес - веселый стук, старый, в зеленом мху - глуховато, усыпляюще; крыши под черепицей, дранкой, под соломой, даже толь, шифер, рубероид - не теми примирит миротворческое соединение неба и земли. А если взять дождь в лесу - как он согласен с елью, пихтой, как освещаются и веселятся, посверкивая, листочки берез, как тяжелеют и темнеют листья осины, усмиряются сосны - это без ветра, а с ветром?
Что уж говорить о морском и океанском прибое, ритме нарастания страшной силы после семи вздымающихся длинных изломанных хребтов… и эти удары восьмого и девятого, и эта огромная белая полоса пограничья воды и земли.
Вой вьюги (не отсюда ли и название печной закрышки - вьюшка) - этот вой заставляет вспомнить одиноких путников…
Нет случайных звуков в природе. Одни убаюкают, другие напомнят о нашей малости.
И как грубо и неопрятно вносим мы свои ужасные звуки в гармонию. Много раз я видел, как падают высокие корабельные и мачтовые сосны. Особенно жалко зимой. Земля промерзла и вздрагивает от удара и не принимает дерево, а в небе раздирается огромная сиротливая пустота. А бензопила ревет, выхлопной газ несет на людей, на кустарник, и огромный, во всем брезентовом вальщик целится под горло следующей сосне.
Этот грустный переход случился оттого, что я стоял, глядя на север и северо-запад, то есть туда, куда часто ездил в командировки в леспромхозы и сплавные участки и нагляделся всего.
Но тут же, без усилия, пришло радостное воспоминание о казнемских лесопитомниках. Там мы с младшим братом и еще одним мальчишкой под руководством взрослой работницы лесничества ухаживали за сосенками. Обычно, как в огороде, опалывали и окучивали землю вокруг растения. Только огород был огромнейший, на многие километры. Помню эти нескончаемые увалы, солнечные желтые пески, бруснику, чернику, и на увалах стояли и одобрительно гудели оставленные на семена необхватные, вознесенные надо всем мачты сосен. Как было тогда не решить, что небо - это парус для таких сосен, что мы - матросы корабля. Разумеется, пиратского. Только временные невольники на плантациях таких будущих огромных сосен. Но представить их, нагибаясь к пушистой, хотя уже колючей малютке, было невозможно.
Встреча с одноклассником Геной была более чем примитивной. У пивной мужики глядели на незнакомого, я узнал Гену я попросил отойти. Назвался.
- А, - сказал, - вмазать хочешь? Давай трояк.
- Мне нельзя, лететь.
- Это ты летчику говоришь?
- Видеться надо еще кое с кем.
- Ну смотри. А трояк дай.
Сам я грешный человек, не могу и не смею осудить пьющего, пока не узнаю причин. Видел я сотни гибнущих от вина, но не знал их, не знал, кто они, откуда. Спросишь - соврут. Но Генка - красавец, гордость десятого "А", художник, спортсмен, погибель девчоночья… Он ухаживал как раз за Юлей и однажды меня приревновал. Юля была в бюро ВЛКСМ, я - секретарь, и что-то мы, изображая взрослых, зазаседались. Генка стоял за дверьми, ждал. Я его понимаю - ну, полчаса можно решать комсомольские дела, ну, час, но не два же!
В Дом пионеров мы пошли с сестрой. Юли вначале не было, вызывали в роно. Мы успели посмотреть комнаты выставки изделий и фотографий, потихоньку, стоя в сторонке, смотрели на ребят поселкового лагеря. Было интересно. Я так Юле и сказал. Она застеснялась точно так же, как и четверть века назад, когда ее хвалили. Мы с ней сразу узнали друг друга. Посидели, повспоминали. Пришел один из Очаговых, Геннадий, одноклассник сестры. Мелькали фамилии. Но не было так, чтобы о ком-то вслух было сказано, что человек полностью счастлив. Да что есть счастье? Живы-здоровы, и хорошо. У всех чего-нибудь да было. В Кильмези почти никто не остался, но это еще было во многом оттого, что при Хрущеве район ликвидировали и многие остались без работы.
Библиотека была на новом месте. Все там были новые, только заведующая прежняя. Поговорили. Беды были обычными, библиотечными - заказы "Книга - почтой" не выполняются: дают то, что никто не читает, а то, что читают, не дают. И книжный магазин плохо снабжают.
- А что я могу? - сказала Тамара, моя одноклассница, директор книжного. - Дадут две-три книжки, кому? В библиотеку всегда стараемся давать экземпляр. Ох, - сказала она, - идем-ка покажу.
Мы увидели огромные лежбища поэтических сборников. В таких завалах может блеснуть жемчужное зерно. Но нет, предание о том, что в сельских магазинах можно купить редкие книги, ушло в легенду. Конечно, как всегда в таких случаях, неизбежен вопрос: зачем все это издают, если по десять раз по-всякому их выставляют и рекламируют, но никто не покупает? Причем среди едва ли не сотни имен были и известные, но те, что переполнили рынок сбыта, то есть лучше выразиться - понизив спрос с себя, снизили спрос на себя.
С Тамарой мы вспомнили, как вступали в комсомол. Она была из Микварова, староверской деревни, и ей не сразу удалось вступить, на первый раз она отдала мне бланк своей анкеты. Микваровские девчонки приходили в школу на лыжах и вообще бегали на лыжах как лоси, и почти все они по фамилии были Мальцевы.
Если б было время, много чего можно б было вспомнить о школе. Но и мы торопились, и у Тамары начиналась инвентаризация.
Несколько фраз хватило, чтоб мы оживили в памяти наших учителей. И Ивана Григорьевича Шестакова, уже - мир праху! - умершего. Как он однажды вошел в класс и, хитро щурясь, сказал, что сделано открытие: на Луне есть люди, установлена связь, и что он видел кино о лунатиках. Все то же самое, только у них головы побольше. А еще вспомнил его вопрос: "Итак, вода кипит при ста градусах, выделяя пар. Пар - это вода? Водяные пары, правильно. Почему же воду мы можем нагреть до ста градусов, а пар - до шестисот?" И еще: "Вода кипит, пламя продолжает гореть. Зачем пламя? Ведь вода уже кипит?" И очень радовался, когда на второй вопрос мы отвечали: пламя нужно на поддержание кипения. А на первый вопрос я до сих пор не знаю ответа.
Мария Афанасьевна Шутова, математик. Ведь надо же было: она где-то разыскала или сама написала геометрическую пьесу. Классе в седьмом. Ее играл весь класс. Я представлял шар - на мне был огромный картонный, похожий на глобус шар.
Были такие слова: да, я толст, но зато сколько изящества в моих формулах. Споря с кубом, ромбом и худой трапеалцией, я доказывал, что во мне есть все - круг, квадратура круга, число два ян эр квадрат - это мое число, а уж каких только секторов и сегментов не наберешь в шаре, всяких радиусов и т; д. Тут выходила касательная и находила у всех у нас общие точки, Пирамида возносилась. Приходили параллельные прямые неевклидовой и евклидовой геометрии, все мы ссорились, но великий Лобачевский, создав треугольник с тремя прямыми углами, все ставил на свои места.
На том вечере мне сказали, что умерла бабушка в Молоти и что мама и папа уехали туда. Нам, старшим, велено было домовничать. С вечера я пришел, награжденный десятью тонкими тетрадями и грамотой за исполнение роли шара. Роздал тетради братьям и сестрам. Мы сидели допоздна, было М марта.
Ровно через четыре года, день в день, умер дедушка. Он сидел 16 марта у нас, вдруг встрепенулся, спросил маму: "Это ведь завтра Саше три года?" - "Нет, тятя, уже четыре". Я работал тогда в редакции, начинал снимать доярок, механизаторов, подготовку семян кукурузы к севу, принес фотоаппарат домой и снял дедушку у окна, потом он утром вышел во двор, еще снял во дворе. Перед обедом его, ни разу не ходившего по врачам, расшибло параличом. Медленно, но твердо он сказал, когда хлопотали о больнице: "Домой, умираю". И на этой же пленке в фотоаппарате следующие кадры были - копание могилы, прощание с дедушкой.
Еще из учителей помнился, конечно, Колька Палкин, да простит мне Николай Павлович, наш физрук. Он был молод, имел громкий голос, но не наказывал. И давно бы мы у него распустились, если бы не его и наша любовь к лыжам. Он выбирал крутые до безрассудства спуски со склонов оврага, скатывался первый, кувыркался в снегу, вставал, отряхивался и орал: "По одному справа, пошел! Только попробуйте мне лыжи сломать! Только попробуйте! Пошел! Кто там испугался? Ну-ка столкните его! Пошел!" На склонах положе мы делали трамплины-нырки. Укладывали охапки еловых веток, прихлопывали снегом. И потом - кто дальше прыгнет. Средний уровень был отличным, но уже к исходу урока мы одним местом, которое в прыжках с трамплина ни к чему, выбивали в снегу яму, в которую менее средний уровень втыкался головой.
А химия? Незабвенный Павел Иванович. В очках стоит за демонстрационным столом, берет в руки пробирку с желтой жидкостью.
- Итак, берем в левую руку, я реально, а вы мысленно, пробирку с раствором…
- Не надо! - кричали мы.
- Опыт, - отвечал на это Павел Иванович, - и еще раз опыт, и еще раз опыт. А в правую руку раствор соляной кислоты. Теперь…
- Не надо!!
- Надо!! Теперь осторожно содержимое правой пробирки сливаем в левую.
Раздавался взрыв, белая завеса скрывала стол и классную доску. Из-за стола, как сдвоенный перископ, показывались очки.
- Вы видели что-нибудь подобное? - спрашивал Павел Иванович.
- Нет!
- Я тоже не видел. Запишем формулу….
- Не надо.
Изо всех формул органической химии мы с ходу запомнили только формулу спирта. Из неорганической - коррозию.
Меня коррозия вообще защитила от химии. Узнав, что я занимаюсь в тракторном кружке, Павел Иванович спрашивал меня о ней три года.
- О чем мы сегодня узнаем? - спрашивал он.
- О коррозии! - кричал к асс.
- Почему?
- Она приносит вред народному хозяйству!
- Итак-с, кого же мы спросим? А спросим мы человека, который на практике познал неотвратимость коррозии металлов и пути борьбы с ней…
Все захлопывали учебники, я безропотно вставал и шел к доске зарабатывать пятерку.
На экзамене на аттестат зрелости, однако, мне достались гранулированные удобрения, и хотя Павел Иванович задал дополнительный вопрос о вреде коррозии, это не спасло.
Когда дети спрашивают меня, как же я учился, отвечаю: "У меня в аттестате одна четверка". И дети, конечно, думают, что остальные пятерки. Нет, дети, остальные тройки.
Недолго преподавала, но запомнилась историчка Маргарита Михайловна. Рассказывая, особенно о войнах (если изучать историю по учебнику, то будет такое впечатление, что вся история есть история непрерывных войн), - расcказывая о войнах, особенно Средней и Малой Азин, Маргарита Михайловна входила в такой раж, что ломала указки… Мы несли повинность - приносить в школу новые. Тесали их из поленьев, и они разлетались вдребезги и отбрасывались к печке на растопку. Однажды, сговорясь, мы сделали указки из вереска. И вот - урок.
- Дрались-бились, дрались-бились, - говорила учительница раскаляясь и ударяя по столу и передней парте, на которой на уроках истории никто не сидел, - Дрались-бились, и наконец - победа! - Удар по столу. - Чья? - Еще удар. Указке хоть бы что. - Чья победа? - закричала Маргарита Михайловна, сгибая указку через колено.
Указка гнулась, но не ломалась. О другое колено. Указка, в отличие от учительницы, стерпела. Отшвырнув указку, Маргарита Михайловна ушла.
Литературу в старших классах вела Ида Ивановна, приезжая из Кирова. Всегда зябла, стояла в белом платке у печки. Я очень любил Иду Ивановну, хотя и дичился и даже остался на осень по литературе в девятом классе. Именно Иде Ивановне я осмелился сказать о своей мечте. Зимой, в метель, я подкараулил ее выход из школы, догнал и открылся. Она засмеялась: "Мне тоже говорили, что я буду журналисткой или артисткой, а вот видишь, сижу в вашей Кильмези".
Сейчас напоследок я побывал у школы. Березы, которые мы сажали, были огромными, выше старых школьных крыш.
Где проходили трассы школьной лыжни, была дорога на луга, за ягодами, в ветлечебницу, на бойню.
На луга мы ходили прямушкой, через огромные поля высокой ржи. Выше роста человека. Идешь, и колосья хлещут по лицу, можно, отойдя в сторону, заблудиться.
Здесь были клумбы с цветами, которые летом стали засыхать, и мы сами прибежали их рыхлить и поливать.