Войдя именно в эту дверь, Семен был принят сначала секретарями суда и лишь потом, прождавши три часа, смог попасть в комнату самого казня. Семена встретил старик с болезненным лицом, возле которого, опередив Семена, уже восседал с рассеянным видом человек, назвавшийся дядей Нетай. Старик указал Семену место, и он сел. Пригласили толмача и начали объяснять дело. Итак: ему вменяется в вину - сокрытие по сию пору мусульманской девочки, крещение ее, оскорбление мусульман именем Наташа, данным девочке, о чем в совокупности сообщено дядей девочки в жалобе, поданной генерал-губернатору Туркестана. Генерал-губернатор же, приняв во внимание посредничество весьма уважаемых в Ташкенте людей, повелел ускорить разбирательство этой жалобы, с тем, чтобы устранить причины, мешающие покою мусульман и отправлению их правоверных обрядов, а Семена Антоновича, хотя тот и является русским, подвергнуть примерному наказанию. Свою светлейшую волю он объявил личному адъютанту. Во исполнение сановного приказа, адъютант прислал городскому казию Коканда начальнику приставов письменное предписание, чтобы тот Семен, где бы он ни находился, был сыскан, и девочка обретающаяся при нем, в каком бы состоянии ни находилась, была силой возвращена законному дяде Самада сыну Асадову, а дабы предотвратить возможность побега девочки, повторно указал на строгость повеленья.
Несколькими вопросами Семен пытался возразит генерал-губернаторскому приказу, полученному кокандским казием и приставами, однако казий и слушать его не стал, а подал знак городовым, и трое из них, подхватив Семена под руки, направились к нему домой. Не прошло и часа, как привели Нетай - несчастную девочку совершенно оглушенную нежданной бедой, с глазами полными слез и страха. Сколько ни цеплялись за нее Семен с женой, положив все силы на защиту дочери, они были отторгнуты городовыми, и им пригрозили тюрьмой в случае продолжения буйства.
Как только Нетай вошла в судейскую комнату, дядя поднялся с места и поздоровался. Прослезясь, начал проявлять показное внимание, поспешно снял с себя шелковый халат и накинул на "племянницу", чтобы скрыть ее от нескромных глаз. Теперь в судейской комнате они остались втроем: укрытая халатом и неутешно плачущая Нетай, глядящий победителем Самад и казий, вознесшийся до небес, исполняя светлейшую волю генерал-губернатора. Сначала казий обратился к Нетай с нравоученьем. Когда слезы ее унялись, принялся пугать и угрожать. Затем прочел "слово покаяния", то есть произнёс те выражения, которыми иноверца обращают в мусульманство, и стал настаивать, чтобы Нетай повторила их. Нетай долго упиралась, но давление было слишком сильным и, ворочая непослушным языком, она выполнила, что от нее хотели. Казий приободрил Нетай и напоследок, вновь сославшись на приказ генерал-губернатора, призвал дядю наставить Нетай "словам послушания" и намазу, научить правильно поститься и сегодня же надеть паранджу. "Дядя" протянул казию пошлину (словно мзду за услуги) - и они вышли…
Что сталось далее с Семеном - не знаем, лишь ходили слухи по всему Коканду, что он изгнан с завода как "осквернитель веры и похититель девочки". А Наташа была упрятана в паранджу и предоставлена совершенно неизвестному ей "дяде". Необученная ходить в парандже, непривычная к ее гнету, Нетай проливала чистые жемчужины слез и, взирая сквозь мелкую сеть новой своей клетки, прощалась с шумными улицами Коканда: вдвоем с "(дядей" она шла па вокзал.
Нетай еще в Коканде решила, что "дядя" ее - человек весьма состоятельный. Нанимать извозчика даже на пять шагов, покупать без меры фрукты и сласти, брать билеты в плацкартный вагон, - не богачу ли только пристало? А теперь вот - ташкентский вокзал. Похоже, что "дядя" и здесь - человек известный. Иначе - отчего бы слышалось со всех сторон: "Самад, иди сюда!" Даже не сговариваясь о цене, подрядили извозчика. Знал ли кучер, где находится "дом дяди", но он тоже не справился - куда ехать. Прошло около получаса, и парная пролетка, в которой ехала Нетай, остановилась возле внушительного здания. "Неужто - дядин дом? Нет!" Будь это дядиным домом, к чему была бы золотая надпись вверху: ресторан "Лондон"?
Быть может, дядя проживает в номерах? Пытаясь справиться с этими противоречивыми мыслями, Нетай и не заметила, как следом за "дядей" миновала десяток ступеней и очутилась внутри здания. "Дядя" подошел к дородной женщине, дежурившей возле нумерованной доски, где на гвоздиках висело множество ключей. Женщина взглянула па них с улыбкой и выдала ключ с 16-м номером. "Дядя" снова возглавил шествие. Отперев одну из комнат, вошел. Освободил руки, положив в сторонку принесённые узелки. Комната была убрана мебелью, кроватями, различными безделушками. Нетай настороженно приглядывалась к малейшим подробностям. Внимательно рассматривала комнату, становившуюся первым прибежищем ее новой - третьей жизни.
"Дядя" улыбчиво взглянул на Нетай:
- Ну, что ж, сестра, вот вы и дома. Отныне здесь будете проживать.
Нетай вопросительно взглянула и глаза "дяди". Но спросить: "А вы?"- не успела. "Дядя" уже направлялся к двери.
- Обо всем поговорим после. Я сейчас вернусь, племянница, - сказал он и исчез.
Миновало четверть часа. Распахнулась дверь. Вернулся "дядя", приведя тучного мужчину лет сорока, безбородого, усатого, со сросшимися бровями, и еще какую-то старуху.
Старуха рассмеялась, кривя щербатый рот, в котором торчали крашенные черным лаком зубы, и заговорила, взглядывая то на "дядю", то на хозяина:
- Да в ней - магазин прелестей! Лицо - яблочко румяное, стан - как у ласки, брови - ласточкины крылья, первый сорт! - заключила она. - Иди к своей нянюшке, иди, радость моя! - добавила она, здороваясь и обнимая Нетай.
Хозяин - одна рука - в кармане брюк, другая - на кончике уса, который он покусывал зубами, - глянул на "дядю", мигнул левым глазом, и они вышли вдвоем из комнаты, оставив старуху возле Нетай.
Старуха принялась - то хвастливо, то завистливо - рассказывать о вещах, которые и во сне не снились Нетай, - о каких-то богачах и байбачах, о пудре и духах - дюжинами, о золоте, о дутарах и тамбурах, - и в конце похлопала Нетай по плечу:
- В предстоящие денечки роскошные - не забудь о нянюшке своей, милая Нетайхон. - Далее она намекала, что надеется на долю с каких-то "райских" благ.
Нетай не задавала ей вопросов и сама не отвечала ни на один вопрос. У нее потемнело в глазах, точно она находилась на краю бездонной пропасти или в окровавленных лапах могучего льва. Между тем протекло еще несколько часов. "Дядя" все не появлялся. Нетай сердито взглянула на беспрестанно тараторившую "нянюшку" и спросила:
- Где мой дядя?
Старуха вновь рассмеялась и, развязно откинув прядь каштановых волос, рассыпавшуюся по лбу Нетай, произнесла:
- Эх, простота ты моя, Нетайхон! Будь жива-здорова, а дядьев и зятьев в этой обители - завались. Все зависит от приманчивости твоей, от уменья склонить гостей к себе.
Постепенно Нетай начинала понимать настоящее свое положение, и первые безутешные слезы покатились из ее горестных глаз на желтый крашеный пол…
На другой день после того, как Нетай расположилась в новой обители, состоялось торжественное прибытие на ташкентский вокзал правителя "великодержавной" Бухары, "светлейшего султана", повелителя правоверных, "шах-ин-шаха мусульман"- эмира Саида Алимхана, заступника веры.
Эмир, в сопровождении толпы придворных, военачальников и военных советников, вышел из вагона с надписью "Ля иляхи…" в пределы ташкентского вокзала и ступил на шелковую дорожку, расстеленную туркестанской знатью и генералитетом. Встречать его хлебом-солью вышла вся городская верхушка и духовенство, кто в мундире с позументами, кто с золотой медалью почетного гражданина, вышли все - вплоть до "величальной команды" муллы Шашкала: тут же находились - губернатор, полицмейстер, небольшое число русских купцов и части казачьих войск.
На станции был совершен весь положенный церемониал, каждый из приветствующих, соблюдая очередность по сану, произнес слово во здравие эмира Алима. Когда эмир, неторопливо и величаво пройдя по платформе, пересек помещение вокзала и приблизился к выходу в город, - первый его шаг был встречен орудийным салютом из крепости Тупраккурган.
Эмир и придворные начали рассаживаться в ожидавшие их коляски. Первыми тронулись офицеры и командующий парадом, следом - музыка, эскорт губернатора, сам губернатор, эмир, влиятельные лица вроде Сандра-хима и Валиходжа-ишана с приданной охраной, а уже позади них - остальные, глядя по чину и званию. Торжественная процессия медленно продвигалась по направлению к Пьян-базару.
Судя по слухам, которые передавались в народе из уст в уста, эмир сегодня - гость князя Саидрахима, и Саидрахим устраивает свой прием в ресторане "Лондон"…
Пишущий эти строки не имел чести присутствовать на указанном приеме и лишь понаслышке излагает события. Говорят, Саидрахим, в виде достойного подарка своему эмиру, предложил ему Нетай. Говорят, за это он заплатил две тысячи рублей хозяину номеров Каракозу. Говорят, в благодарность за столь "всеобъемлющее" гостеприимство, эмир предоставил на откуп приближенному все производство каракуля в Бухаре и в подтверждение сего украсил грудь Саидрахима своей золотой медалью…
* * *
В этот день поздней весны сравнялось два года с тех пор, как по дороге в Петербург эмир переночевал в Ташкенте. Улица Пойкавак остается по-прежнему оживленной. Она продолжает свою бесполезную и беззаботную деятельность. Ей не пристали ни благонравие, ни чинность-, напротив, здесь всецело царствуют распутный гогот, охальные песни, бесстыдные зовы и пьяные вопли, а сама улица источает какой-то сладковатый и приторный аромат.
Арык, что пересекает Пойкавак и вливается в Салар, тоже продолжает катить свои воды, время от времени наливающиеся краснотой - то ли от стыда за ежевечерние безобразия, то ли от особенных жестокостей и зверств минувшей ночи.
Именно в этот день, когда время близилось к закату, коляска князя Саидрахима, запряженная парой буланых рысаков, медленно проезжала мимо подъезда гостиницы "Лондон". Изнутри, сквозь шум хмельных похвал, пробивался женский голос, который с рыдающим надрывом вел грустную песню на мотив ферганских "ялла". Из нее Саидрахим уловил следующее:
Не вынесу обиды боль
и злоключенья, горе мне!
Увяну в шествии весны,
не знав цветенья, горе мне!
Фиалка тонкий стебелек.
вздымает нынче вечером,
А я растоптана судьбой
без сожаленья, горе мне!
Пусть острия моих ресниц
не ранят сердца вашего:
Сама бы целовала нож,
ища забвенья, горе мне!
Кому не лень тот кипарис
сгибает в три погибели,
И что ни день, то новый "друг"
ждет упоенья, горе мне!
Сыта по горло и пьяна,
любовница пресыщенных,
Под каждым пальцем я звеню
струной мученья, горе мне!
Саидрахим самодовольно усмехнулся и промолвил про себя:
- Пообвыкла дикарка. А ведь едва не опозорила перед особой эмира. - Опустив глаза, он кинул быстрый взгляд себе на грудь. Там, в одном ряду с медалями, полученными Саидрахимом за различные услуги белому царю, заняла свое - седьмое - место золотая медаль с надписью "Ля иляхи", дарованная эмиром Алимханом.
1930
Перевод Р. Галимова
Примечания
1
Эмир изъясняется по-таджикски (прим. перев.).