- Обо всем, что здесь произошло, никому ни слова. Ни друзьям, ни родным. Это приказ. И давайте побыстрее: сматываться надо.
И пошел к машине, криво ставя сильные ноги в начищенных сапогах.
* * *
- Читал я, читал твои рассказики в нашей газетке, - говорит мне мужчина лет пятидесяти пяти, невысокого роста, особо ничем не примечательный, разве что глазами. Впрочем, и глаза у него тоже вроде бы ничего особенного: серые, несколько мутноватые, с красными прожилками, но когда в них смотришь, то возникает странное ощущение неуютности, будто этот человек знает о тебе что-то такое, чего ты и сам о себе не знаешь.
Он приходит иногда в нашу курилку, садится тихонечко с краешку, курит и молчит. Работает он в конструкторском бюро, этажом выше, чтобы пройти туда, нужен спецпропуск. У них там своя курилка, но он почему-то ходит к нам, на первый этаж. Кем он там работает, я не знаю, но, заметив его, кто-нибудь обязательно скажет: "Опять этот - со второго этажа".
Начало месяца, у нас простой, мы слоняемся из угла в угол. Или курим. Обычное дело. Сейчас в курилке никого, только я да этот, со второго этажа. В последнее время, едва он появляется, разговоры умолкают и люди начинают расходиться, делая вид, что их ждет что-то срочное и важное. Признаться, я заметил это не сразу. Я бы тоже мог встать и уйти, но не ухожу из принципа: с какой стати я должен бежать от какого-то типа со второго этажа! И я сижу, курю. А он вдруг про мои рассказы. На такие реплики отвечать совсем не обязательно.
- А вы кем работаете? - спрашиваю я.
Серые глаза прицелились в меня, и мне стоило большого труда не отвести от них свой взгляд.
- Работаю-то? Да там работаю, - неопределенно кивает он головой и продолжает: - Так я и говорю: читал твои рассказики. Ничего, ничего. Ловко у тебя получается, читать можно. Только с политической точки зрения не всегда отвечают, как говорится…
- Ну, на это существует редактор, - буркнул я, потому что редактор наш политическую линию блюдет свято, и моим рассказам от него достается так, что я иногда даю себе самую страшную клятву больше никогда не переступать порог заводской многотиражки. Но проходит время, и меня либо зовут, либо я тащусь туда сам.
- Редактор, известное дело, - вяло соглашается человек со второго этажа. - А только редактор, как говорится, в смысле направления и понимания обстановки, но в отдельных случаях, конечно, - тянет кота за хвост мой собеседник, - тоже может иногда допускать.
- Еще как может, - соглашаюсь я и пытаюсь представить себе лицо Ильи Абрамыча, если бы он услышал эти слова.
Человек со второго этажа оживляется и придвигается ко мне поближе.
- Я чего хочу сказать, - говорит он. - Вот разоблачили Сталина… А почему? - задает он вопрос и сам отвечает на него с той убежденностью, которая свидетельствует о мучительных раздумьях: - Потому что была такая политическая обстановка. Сейчас обстановка поменялась - и Сталин опять… вождь и учитель. Слышал, будто уже отпечатали его произведения и будто памятник собираются поставить у метро Семеновская. И очень даже правильно. Потому что народу нужен пример. Нужен символ. А как же! Я, между прочим, Сталина - вот как тебя видел. И много даже раз. Бывало, стоишь в охранении, а он идет по дорожке… в шинелке, с трубочкой… - Продолжает тип со второго этажа, и голос его становится мечтательным, лицо - размягченным. - Нам показываться ему на глаза строго запрещено было, а он все равно увидит, "здрасте" скажет - и дальше. Ну и ты ему: "Здравия желаю, товарищ Сталин!" Душевный был человек.
Я покивал головой, начиная, кажется, догадываться, что за тип этот - со второго этажа. А он, похоже, обрадовался. Может, поговорить ему захотелось, а поговорить не с кем - уж я не знаю. А только он вдруг доверительно тронул кончиками коротких пальцев мое колено и начал рассказывать мне историю о том, как в Берлине, после войны… ну, ту историю, что вы уже прочитали… И был он там самым главным действующим лицом, которое, в отличие от других офицеров, хорошо понимало тогдашнюю обстановку в тогдашней Германии, поскольку являлось представителем тех органов, которые каждый шаг любого человека рассматривают именно с политической точки зрения. И если бы не он, то еще неизвестно, чем бы вся эта заварушка кончилась.
- Даром, что ли, - многозначительно заключил человек со второго этажа, - органы когда-то, еще при Ленине, назывались Главным политическим управлением. Гла-авным! Соображаешь?
И я снова согласился: действительно, недаром. Но вот зачем он мне рассказал про это… про это самое? Ведь это ж наверняка секретное дело. И мой собеседник, точно подслушав мои мысли, снова тронул меня пальцами за колено и произнес, доверительно понизив голос:
- Только ты про это самое - ни-ни. Никому. Иначе тебе же хуже будет. Соображаешь?
- Соображаю.
- То-то же.
- А тогда зачем вы мне это рассказали?
Он долго молчал, раскуривая новую "беломорину", затем пояснил, как мне показалось, без особой охоты:
- Тебе еще жить и жить. А мне уж недолго осталось… Я знаю. Да и врачи - тоже. Соображаешь? А ты, может, писателем станешь - пригодится. Такие вот дела.
Тогда я позволил себе усомниться, что та женщина, которую они тогда… в Берлине… что та женщина была Эльза Кох.
Зря я усомнился: он так посмотрел на меня своими склеротическими серыми глазами, что мне стало не по себе.
1990 год