Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение - мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?
Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение - от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. "Галка, не обижайся, прости!"
И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.
Между тем мой спутник продолжает:
- У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?
- Конечно, даже у самого скрытного. Иного мнения, по-моему, быть не может.
- У детей такая потребность постоянна. Руслан не исключение. Обращался к нам? Обращался. Но мы, занятые по горло, всё откладывали на завтра… А завтра - учёный совет, лекция, собрание, сессия, репетиция, гастроли, болезни. Послезавтра Руслан уже ни о чём не спрашивал - замыкался в себе или находил более свободного советчика. Так постепенно, незаметно ускользала, рвалась нить доверия между мальчиком и его отцом, наставлявшим других, как воспитывать детей. - Трофим Иларионович сделал паузу, продолжал: - Много, Галина Платоновна, убедился я, зависит и от возраста родителей. Молодой отец, молодая мать, бесспорно, находят больше общего со своим ребёнком, чем родители постарше.
- Но, Трофим Иларионович, к вам это не относится…
- Убейте, - перебивает меня, мягко улыбнувшись, Трофим Иларионович, - а сальто-мортале я не сделаю.
Герострат, оказывается, кое-что сболтнул дома о нашем времяпрепровождении на пляже.
- Один ваш, Галина Платоновна, кувырок для моего сына гораздо ценнее, чем тысяча мудрых наставлений, - заканчивает Трофим Иларионович и умолкает.
Жду, хочу, чтобы он говорил, говорил, - молчит! Несмотря на слабое освещение, мне удаётся его разглядеть и окончательно убедиться, в каком мрачном расположении духа явился он сюда. Сегодня о педагогике Трофим Иларионович говорит мало, сдержанно и с какой-то неловкостью. Да, всё ещё не может решиться поручить Руслана мне. Напротив, внутреннее сопротивление этому стало в нём сильнее. Ему очень хочется отложить решение этого вопроса ещё на одно "завтра", хотя он и понимает, что "завтра" уже наступило.
16 июля, пятница.
Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.
- Я тоже не пойму.
Между тем большая стрелка на огромном циферблате дрогнула. Как летит время! Ещё один - скачок стрелки и - тронулись.
Поезд как бы нехотя покидает платформу. Из-под навеса стремительным рывком подбегает к нашему вагону Трофим Иларионович. Он идёт рядом с нами, всё ускоряя и ускоряя шаг. Вздыхает, растерян… Хочется крикнуть: "Не отчаивайтесь, профессор, мы же расстаёмся не навсегда!"
А в глазах Руслана выступают слёзы. Ничего, и они нужны. Отворачиваюсь, чтобы мальчик не стыдился их.
Что Руслан! А я? По-моему, и самый сильный человек испытывает горечь расставания. Это необъяснимое чувство. Побыл человек в командировке в незнакомом городе денёк-два, устал от суеты, натерпелся из-за отсутствия привычных для него удобств, наконец, возвращается к своим, к любимому делу, а гляди, его охватывает тоска, горечь. Что тогда говорить, когда расстаёшься с человеком, ставшим тебе близким, родным, когда он удаляется от тебя вместе с освещёнными привокзальными постройками!
"Боюсь, что с Русланом вам будет трудно, натерпитесь", - сказала Лидия Гавриловна, следя за тем, как мы с Трофимом Иларионовичем собираем её внука в дорогу. Она так же, как тётя Аня, всплеснула маленькими руками и добавила: "Эх-эх-хе! Если б я была здорова…"
Трофим Иларионович посмотрел на мать нежно, я бы сказала, даже с каким-то особо трогательным сочувствием и весело заметил:
- Поздравляю, мама! Теперь нашего полку прибыло, есть ещё кого жалеть.
Лидия Гавриловна взглянула на меня. Я выдержала её взгляд. Тогда она ответила сыну:
- Сам знаешь, каков фрукт Руслан.
- Да, но ты, кажется, слышала, что он мне вчера заявил: "Папа, я ведь не ребёнок".
- Трофимушка, он ещё ребёнок и…
"Сирота", - хотела она очевидно добавить, но воздержалась.
Я дала слово Трофиму Иларионовичу, его матери тотчас по приезде в Сулумиевку написать, и вот уже мысленно составляю письмо.
Проводница разворачивает на наших полках постели. Чтобы ей не мешать, мы с Русланом выходим в коридор, а здесь - мир тесен! - наша учительница Софья Михайловна.
- Галка!
Корниец съездила на денёк в город, чтобы побродить по универмагам. Промтовары - глаза разбегаются! Покупай, к чему сердце лежит, а в нашем селе полки завалены зонтами и электронными будильниками.
- Руслан, знакомься. Это Софья Михайловна, учительница французского языка. - Тут же представляю и его: - Руслан Багмут, меньший братишка.
- Двоюродный? Родного же у тебя нет.
- Ну да, двоюродный.
Спасибо, выручила: я не учла, что у нас с мальчишкой разные фамилии.
- Похожи, не правда ли?
- Как чёрт на кочергу, - смеётся Корниец.
Грубовато, конечно, однако Руслан не обижается.
Перебросившись с коллегой ещё несколькими словами, возвращаюсь с мальчиком в купе. Он засыпает, не успев положить голову на подушку. Вслушиваюсь в его дыхание.
Равномерно поднимается и опускается жёсткая от крахмала простынь. "Раз уснул таким безмятежным сном, - рассуждаю, - стало быть, всё в порядке. Ничто его не тревожит. А слёзы? Впервые расстаётся со своими, впервые уезжает сам".
А если эксперимент соединения огня и воды не удастся? Если Руслан выкинет такой трюк, что без милиции дело не обойдётся! Дать задний ход, поднять руки и сдаться? Оксана будет злорадствовать, а проректор Шамо смеяться: "Руслан и на луне всё перевернёт вверх тормашками".
Отогнав от себя прочь неприятные мысли, достаю с полки дорожную клетчатую сумку. В ней - "Голубая кладовка", с которой на протяжении многих лет делюсь самыми затаёнными думами.
На титульной странице тетради - эпиграф: "Если не можешь сдвинуть с места гору, подыми пока один камень". Эти слова принадлежат моему отцу, учителю истории Платону Сергеевичу Трояну, который даже в лихую годину войны вёл дневник.
Позиция
Каждый раз, когда я читаю лаконичные записи отца, меня охватывает волнение, слышится его ровный, мягкий голос, чувствую прикосновение к плечу успокаивающей руки. Я не вижу его глаз, но знаю: они слегка прищурены, в них - весёлые огоньки.
Однажды, - помнится, я тогда уже была в восьмом классе, - отец пришёл домой очень удручённым. Подаю обед и, приняв выжидательную позу, сажусь напротив. Отца это, разумеется, рассмешило - уголки рта вздрогнули.
- Отзыва о своём поваренном искусстве ждёшь? - спрашивает он, оживляясь. - Что же, хозяюшка моя, похвалить тебя следует. Суп - на редкость хорош, ну а о котлетах и говорить не приходится. Я серьёзно, Галчонок.
Продолжаю глядеть на него в упор, не мигая.
- Успокойся, ничего такого… - заверяет он, а в голосе его слышится горечь, обида.
Настаивать, чтобы отец рассказал о случившемся, не осмеливаюсь. Тем более, что пришёл он домой горазда позже, чем обычно. Обвиняю в этом не отца, а заведующую Домом культуры Марию Алексеевну Макарчук. Опять, возмущаюсь, она начала ему глазки строить! Вот что значит чутьё, инстинкт!
Ревную ли отца к Марии Алексеевне? В какой-то степени. Но главное совершенно в ином: не слепа, вижу эту женщину насквозь. В каждом её слове, жесте, улыбке - искусственность, вычурность, напыщенность.
Ухожу на кухню, отец - в другую комнату. Вскоре оттуда доносятся звуки скрипки.
Люблю скрипку. Отец играет Серенаду Шуберта. Когда-то мы играли её всей семьёй: отец на скрипке, мама на пианино, я на аккордеоне. Мы выступали не только на вечерах в Тумановке, но и на районных и даже на областных смотрах.
Песнь моя летит с мольбою…-
пою я тихо под музыку.
В этот поздний час…
Улавливаю в игре какую-то растерянность, тревогу. Выйду к нему…
Вхожу в столовую, отец уже сидит на диване, откинув голову на мягкую спинку, и о чём-то думает. На его коленях мурлычет, помахивая хвостом, старенький зеленоглазый кот.
Сажусь за уроки, но мысли мои далеко от них. Подо мной громче чем когда-либо поскрипывает стул, шариковая ручка не пишет, и поминутно что-то падает на пол - то линейка, то резинка, то карандаш…
- Галчонок, я поссорился с Михаилом Владимировичем, - заявляет неожиданно отец.
- С завучем? - переспрашиваю, а про себя радуюсь: "Ошиблась. Макарчучка ни при чём. А я, такая-сякая, уже готова была выцарапать ей глаза".
- С ним. Директор, знаешь, всё ещё в больнице. Обернувшись к отцу, с нетерпением жду объяснения.
Молчит. Выражение его лица непривычно грозное. Кажется, что он вот-вот скажет: "Я ему покажу, где раки зимуют…" Не тороплю, жду.
В тот вечер я так и не узнала причины его ссоры с нашим завучем. Оно и понятно, почему: отец щадил авторитет Михаила Владимировича. На следующий день, после продолжительного заседания педсовета, школа разузнала всё до малейших подробностей.
Оказалось, вот какая история. При нашей школе существовал учебно-консультативный пункт по заочному обучению. Если в предыдущем году он проводил кое-какие занятия, то в этом бездействовал. Мой отец, который никогда не сидел на скамье запасных игроков, и учительница математики (под стать ему) Елена Софроновна не раз напоминали об этом завучу, он же всё отмахивался, мол, не горит…
И вдруг загорелось! Михаил Владимирович каким-то образом узнал, что в школу приезжает комиссия. Он тотчас дал указание записывать в классные журналы (задним числом, разумеется) темы непроведенных уроков, отмечать посещаемость… Отец решительно отказался идти на подлог и потребовал вынести разговор о затеянной манипуляции на педсовет.
Педсовет, на котором слушался вопрос о работе учебно-консультативного пункта, состоялся. Мой отец выступил с критикой и, понятно, называл вещи своими именами - "подлог", "очковтирательство". Михаил Владимирович начал метать громы и молнии: "Вы что, Платон Сергеевич, преступников ищете? Не выйдет, не те времена! Занятия, пусть с маленьким опозданием, начались? Вы бы лучше подумали над тем, почему дети историю учить не хотят! Семнадцать двоек - шутка ли? Из-за вас, только из-за вас, товарищ Троян, наша школа со второго места откатилась на шестое…" Отец обрывает оратора репликой: "Завышенных оценок не ставлю и не буду ставить!" Завуч ухватился за эти слова: "По-вашему, Платон Сергеевич, выходит, что все мы непорядочные люди, обманщики, вы же - единственно честный человек?!"
Слова "все мы" до того подействовали на "объективных", третьих, не желающих вмешиваться, что отец оказался в довольно сложном положении, и педсовет указал учителю истории, товарищу Трояну, на его "недостойное поведение". Вот он и возвратился из школы подавленным, уставшим. Даже есть отказался.
Годы, война, ранения, нелёгкий учительский труд, горе - потеря любимой жены - тяжёлым бременем легли на его плечи, провели заметные борозды на лице, но характер его остался прежним - живым, энергичным, добрым. И вдруг такое…
Всю ночь напролёт мучился, места себе не находил, а чуть забрезжил свет - в райцентр за правдой подался. Пока он поговорил с заведующим роно, затем в райкоме партии, пока добирался на попутных машинах обратно, опоздал на свой урок. Этим случаем воспользовался Михаил Владимирович: настрочил приказ, в котором учителю истории объявлялся выговор с предупреждением.
Как отреагировал отец? Надо признать, опрометчиво. Убедившись, что завуч сводит личные счёты, он заявил, что не переступит порога школы до тех пор, пока приказ не будет отменён.
И не вышел. А завуч, конечно, не дремлет, наводит тень на плетень, строчит новый приказ: "Уволить за прогул".
В один из тех дней я вместо того, чтобы утешить отца, не думая, ляпнула:
- Воюешь, воюешь без конца, себе нервы портишь, другим… Зачем всё это тебе, папа?
- Что-о?! - опешил он и подался всем корпусом назад, словно я ударила его. - Галка, что с тобой?! Ты, ты советуешь мне сделаться "правильным", гладеньким?! Не ожидал, не ожидал. Такой человек, Галка, - бесхарактерный или просто трус. Только из-за таких у нас ещё не вывелись хамы и прочий хлам, который так и ждёт, что мы "заземлились". Они советуют: "Живи проще. Чего ты всем докучаешь? Что доказываешь?" - Он в сердцах опустил кулак на стол.
- Нет, Галка, нет! Учитель не зажжёт ученика, если сам не горит; не сможет воспитать активную личность, если сам ходит по земле бочком. Нет, нет! Поддаваться ловкачам? Никогда! Если вовремя их не остановить, не дать по рукам, то они возведут жульничество в норму жизни. Решено - я еду в обком. Правда, Галка, есть, и я её найду! - эту фразу отец произносит с особым душевным подъёмом.
Я всегда презирала анонимщиков, патологических жалобщиков, которые в малейшей чужой ошибке видят коварный умысел, чёрное дело, но тут отец был прав. Его позиция стала и моей.
В область он не поехал, так как ночью у него начался сильный кашель, а когда стало светло, я увидела на подушке следы крови. "Опять!" - ужаснулась я. На Одере отец был снова ранен, в лёгкие. Крохотный осколочек изредка давал о себе знать.
Оставив больного на попечении соседки, бабки Веры, я сама поехала в область, так как считала, что торжество справедливости явится для него лучшим лекарством. Пришла в обком - все на пленуме. Тут же я случайно узнаю: в область приехал министр просвещения, остановился в гостинице "Лебедь". Подкараулила его, остановила в вестибюле.
- Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Ловкач берёт верх, заставляет честных людей заземляться, - изрекаю то, что всё время держала на языке. - Товарищ министр, блоха одолевает льва…
Он в полном замешательстве невольно подался назад. Затем поправил очки и чуть озабоченно спросил:
- Нельзя ли попроще?
- Можно попроще. Почему же… Простите, конечно, за столь смелую аллегорию, но и вам, мне кажется, известно о случаях, когда блохи одолевают львов. - И под его строгим взглядом перехожу к существу дела, не жалея красок.
21 июля, среда.
Дождь провожал нас и встретил. От станции до автобусной остановки недалеко, однако, несмотря на то, что бежим во все лопатки, промокаем до нитки. Не помогли нам и зонты.
Благо в автобусе Каменск - Сулумиевка полно свободных мест, и мы устраиваемся - лучше быть не может. Руслан прирастает к стеклу, принимается изучать новый для него мир: низенькие, утопающие в зелени, зигзагообразные улочки, редких прохожих с зонтами, кран, застывший над небольшой стройкой. А от озера, где полным-полно гусей, особенно гусенышей, он в особом восторге. "Ух ты!" - то и дело восклицает он. Обмениваемся с Софьей Михайловной улыбками.
Наблюдаю за Русланом и думаю, что бывает очень полезно перевести забияку-двоечника из одной школы в другую. Новая обстановка - целительное средство. Он - новичок, а раз так, то для класса, стало быть, объект внимательного изучения. Не станешь же сразу в такой ситуации выставлять напоказ свой нрав!
Пока ловишь сдержанный шёпот за спиной, хочешь не хочешь, приходится держаться в рамках. Но мет правила без исключения. Бывает и наоборот - новичок с первой минуты появления в классе начинает вытворять такое, что сладу с ним нет.
Автобус выбирается на асфальт, рывок - Каменск остаётся позади. А впереди, куда бежит чёрная блестящая лента, пляшет чистый голубой горизонт.
- Переодеваемся и - в поле, - говорю я Руслану.
На его лице крайнее недоумение. Поясняю: уборка хлебов на школьном поле, как и во всём колхозе, сейчас в полном разгаре, каждая погожая минута дорога. На страду, можно не сомневаться, вышли все сулумиевцы, стар и млад.
- У нас каждый третий старшеклассник - механизатор.
- А ты? - задаёт Руслан с места в карьер вопрос.
- О, Галина Платоновна заправский комбайнёр, - отвечает за меня Софья Михайловна.
Мальчик смотрит на нас с недоверием, не пошутило ли.
- Серьёзно, серьёзно, - кивает головой наша француженка. - Директор нашей школы настаивает, чтобы молодые педагоги, - особенно мужчины, - овладевали и профессией механизатора. А Галина Платоновна тут всем пример.
Мальчик переводит взгляд на меня, почёсывает свой короткий веснушчатый нос. Догадываюсь: он горд, что я такая, и в то же время это его задевает за живое.
- Ха, - произносит он с иронией. - Комбайнёр, тракторист, велика важность! Стоит только захотеть, каждый сможет.
- Безусловно, - уступаю ему.
Мы уже дома. Мой гость ест с аппетитом салат, приготовленный на скорую руку, и одновременно изучает дом, где ему придётся немного пожить. Конечно, в сравнении с его городской квартирой эта бедновата.
Взгляд Руслана останавливается на портрете в рамке под стеклом, висящем над стареньким диваном.
- Твой папа?
- Мой.
- Вишь, я сразу узнал. Усы…
- Отец начал их отращивать уже после госпиталя… Где-то у Одера.
- Ух ты, Берлин, значит, освобождал!
- Нет, Руслан. Он снова был ранен и тяжело. Осколок в лёгких осел. Поэтому так рано…
Мальчик сочувствует мне без слов. Об этом говорит тревожная морщинка поперёк его лба.
Затем выходим на крыльцо. Руслан, закинув руки на голову, внимательно смотрит по сторонам. Он очарован красотой незнакомого ему мира. Густая тишина, пьянящие запахи и неповторимые краски…
Громадная лиловая туча, пронизанная раскалёнными добела стрелами, медленно сползает за далёкий горизонт. Потемнело, пронёсся прохладный ветерок, усилились запахи трав… И вдруг там, где только что скрылась туча, небо заиграло яркими переливающимися красками.
- Вот это да! - дрогнул у Руслана голос.
Мне передаётся его настроение.
Гигантский занавес, отделанный карминной бахромой, просвечивается оранжево-жёлтыми, светло-голубыми оттенками. Неожиданно, точно раздуваемое небесным горном, затрепетало пламя. Всплески пронеслись по золотым полям, зелёным холмам, балкам.
Искоса поглядываю на мальчика, думаю: "Городские ребята густо начинены всяческой информацией, даже знают, что отец Александра Македонского хромал, а вот отличить осину от ольхи, рожь от ячменя не умеют".
Отправляемся в темнеющее поле. Вскоре останавливаемся. Вон впереди наш учебно-опытный участок. От мощных фар двух комбайнов здесь светлее, чем днём. Кажется, что по земле катятся два ослепительных солнца. Впечатляющее зрелище. Герострат стоит, как вкопанный.
- Школьная производственная работает обычно днём, но ливни заставили беречь каждую минуту, - поясняю маленькому Багмуту.