Улица, улица, улица широкая
Заинька беленький...
Улица широкая, хоровод малешенек,
Хоровод малешенек, народ веселешенек,
Заинька беленький...
Хожу я, гуляю вдоль хоровода,
Вдоль хоровода, по всему народу.
Ищу, выбираю богатого тестя...
Парень выбирал тестя, потом тещу и, наконец, "хорошую невесту".
В другой песне слова были милее:
Посреди двора да растет трава,
По траве цветы рассыпаются,
Цветик мой аленький,
Аленький-хорошенький
По траве идет красна девица,
Душа-девица, раскрасавица,
Цветик мой аленький,
Аленький-хорошенький.
А у ней коса до шелкова пояса
По плечам ручьем разливается,
Цветик мой аленький,
Аленький-хорошенький.
Ты взгляни на меня, душа-девица,
Ты пойди за меня, моя любушка,
Цветик мой аленький,
Аленький-хорошенький.
Но эта песня кончалась озорно - жених ругал и разгонял будущую родню, а в конце гнал прочь и "любушку".
Аксинья считала, что злые люди испортили песню.
Аксинья рассказывает:
- На этой горе, по мягкой траве, по травушке-муравушке девицы водили хороводы на маргоски...
- Что-что - какие такие "маргоски"?
- Такой праздник весенний девичий. Я и сама не знала, что за маргоски, старух расспрашивала, тоже не знали, потом одна, девяносто годов, сказала: "Праздник этот по-церковному называют жен-мироносиц, а по-нашему, по-здешнему - маргоски, а почему так - не ведаю. На Орловщине так".
Сначала березку завивают. А у нас березки только по селу, так завивали ракитовый кусток на речке, вешали на нем ленты из кос, крестики, с себя снятые, и под песни с куста снимали, и какой девице чей дарок достанется, то им обеим, значит, кумиться,- будут они друг дружке кумушки.
После этого бывало угощенье. Яйца приносили, на костре пекли или яишню жарили. А уж после угощения шли на горку - хороводы водить, игры играть. В тот день игры бывали тихие, девичьи. Одна игра - царевну выбирать: "Возьму я царевну" пели, все девушки в кругу, а одна ходит позади круга - она царевень.
- Как, кто?
- Царевень, царев сын. Она, царевень то есть, ходит, будто невесту выбирает. Просит: "Ты пусти в город, ты пусти в красен". А царевны в ответ: "Те пощё в город, те пощё во красен?" А царевень: "Мне девиц смотреть, красавиц выбирать". А они: "Тебе коя люба, коя пригожа, коя лучше всех?"
И уводит царевень царевну и опять ходит, уже с тою, другую выбирает, и так цела пленица девок идет за перьвой, покуда всех из города не заберут.
- Значит, негожих нет?
- Нет, все пригожие, все хорошие, все лучше всех. Потому - праздник.
Сказывают, теперь, когда свадьбу справляют, молодые круг обелиска ходят и венок кладут. Я не видала, давно в своем селе не была.
"...ЕЙ В ДРУГУЮ СТОРОНУ..."
Лора Яковлевна
Лора двигалась на восток постепенно, не хотела уезжать далеко от Киева, еще надеялась - остановят фашистов, не может быть, чтобы не остановили. Она выбирала города, где жили друзья, родственники, просто знакомые. Сначала Нежин, потом Конотоп, затем Курск. Переезды были тяжелы, поезда забиты - все двигались на восток. Иногда она заставала знакомых на отъезде, они удивлялись, уговаривали-поторапливаться, звали с собой. Бездомная беженская жизнь для Лоры, которая стремилась осесть где-нибудь на Украине, только затягивалась, удлинялась.
Осенью 1941 года Лора добралась до Барнаула. Было холодное октябрьское утро, ночью, видно, прошли заморозки, на траве возле перрона виднелся нерастаявший иней. Но солнце поднималось на чистом безоблачном небе, и день обещал быть теплым.
Лора потащила вещи в камеру хранения. Рюкзак, два чемодана, за один держалась четырехлетняя хныкающая Лилька. "Лиля, быстрее!" - поминутно подгоняла Лора. Девочка замерзла, носик покраснел, был влажным. Лоре хотелось скорее освободиться от вещей. К десяти ровно она придет в крайком партии - просить работу в газете. С этого начиналась на каждом новом месте ее кочевая жизнь. До сих пор ей не везло, но если бы она попала наконец в редакцию, то согласилась бы делать любую работу.
Возле деревянного сарая стояла большая очередь. Лора догадалась, что этот сарай и есть камера хранения. А Лиля, как назло, едва тащилась, поминутно спотыкаясь и дергая чемодан. Наконец они стали в очередь. Лора оглядела хмурых, невыспавшихся людей. С детьми почти никого не было, детей, как видно, увезли раньше, еще летом. Только у одной женщины было двое - девочка лет восьми и мальчик Лилиного возраста. У женщины был большой опустившийся книзу живот. "Бедная, ей, должно быть, скоро рожать,- подумала Лора,- куда ж она едет?" Но что делать таким, их было немало, и приходилось ехать, спасать детей - родившихся и тех, кто вскоре появится на свет.
Очередь двигалась медленно, вяло, у некоторых было совсем мало вещей - чемоданчик, узелок, у других - большой багаж в десять мест.
К окну подошел молодой мужчина, худое лицо обросло жиденькой рыжеватой бородкой. Что-то странное было в нем, Лора не сразу увидела,- да, он был босой. Узкие коротенькие брюки высоко открывали посиневшие от холода грязные ступни. Мужчина был одет в широкое, колоколом, женское пальто. Голова в реденьких волосах, без шапки. Голубые глаза его глядели на приемщицу с мольбой. Он сдавал мешок, завязанный веревкой, и дорожную корзинку с ручкой, из тех, что раньше заменяли чемоданы, запертую висячим замком. Приемщица бросила мешок на полку, а когда схватила корзинку, неожиданно легкую, застыла, будто прислушиваясь, и вдруг закричала:
- Чтой-то там? Ктой-то там у вас? Ишь что придумали! - и пихнула корзинку обратно. Из корзинки раздалось жалостное мяуканье.
Босоногий умолял взять корзину - совсем не надолго, часа на два, не больше, ему надо пойти по важному делу, туда с кошкой никак нельзя, и он двигал корзинку к приемщице, а она злилась, толкала корзинку к босоногому. Напуганная кошка мяукала все громче и тоскливее.
- Киса, киса,- обрадовались дети беременной женщины.
- Там киска,- прошептала Лиля.
Кто-то в очереди засмеялся, но тут же замолк. Люди уже озлились на странного человека, торопили, гнали его от окна. Он покорно взял корзинку за ручку, забормотал что-то непонятное, должно быть, успокаивал кошку и уже сделал шаг от окна.
- Фамилиё! - крикнула приемщица, перекрывая голоса недовольных.- Куда ж вы идете без квитанции?
- Любовник,- пробормотал босоногий.
- Шуточки! - приемщица вспыхнула.- Говорите фамилиё!
Очередь опять развеселилась: босой! С кошкой в корзинке! Любовник! Вот это любовничка Бог послал вам, девушка!
Лора увидела, что босоногий готов заплакать. Она вышла из очереди с одним чемоданом, оставив Лильку с другими вещами.
- Постойте, не уходите, как же так - босиком в октябре.
- Что делать, что делать,- застонал босоногий,- спасибо, что жив остался.
Он бежал из Конотопа, может, женщина слышала такой город?
Лора открыла чемодан, достала Левины ботинки, совсем новые. Кажется, подойдут по размеру.
- Обуйтесь, садитесь,- она подтолкнула босоногого к скамейке, нашла в чемодане пару носков.
- Я не могу взять, не могу,- забормотал тот,- у меня нету денег заплатить!
- А я не продаю, а просто даю вам, скоро выпадет снег, нельзя босиком...
- Ах, как же, я не смею, не могу, мне нечего дать вам. Вот, если хотите, возьмите кошку, очень умная, очень ласковая кошечка.- Он всхлипнул.
Подошла Лорина очередь, ее окликнули, заторопили. Она сунула Любовнику в руки ботинки с носками, подбежала к окошку. Лилька уже плакала, из очереди поторапливали:
- Скорее, не задерживайте.
- Она ж с дитем,- вступился женский голос. Люди смотрели с осуждением, хмуро - не могли понять этих двоих.
Одна отдает чужому человеку новые ботинки, это же деньги, больше чем деньги,- продукты, хлеб; другой - босой, полуголый и наверняка голодный - попер с собой кошку через весь Советский Союз. Походило на какой-то розыгрыш, цирковой номер, поставленный, чтобы рассмешить людей. Но людям не до смеха, какой уж тут смех, кругом горе, одно слово - война, бездомовье, беженское блуждание, сами разуты, раздеты. А тут с кошкой. А тут вещами швыряются.
Уходя с платформы, от сарая, Лора взглянула на босоногого. Он уже надел один ботинок, вытирал грязной тряпкой другую ногу.
"Боже мой, что с ним будет, с таким недотепой?.." Как она сказала: "Боже мой"? Это она-то! Да был бы Бог, ему сейчас самое время проявить свое могущество - прекратить войну!
В десять утра Лора с дочкой была в здании крайкома, у главного редактора местной газеты.
Нет-нет, он ничего не может сделать, сочувствует, но в штате ни одного места. Извините, прощайте. Тут он взглянул на худенькую, напуганную девочку. Впрочем, если хотите, могу помочь: в нашу столовую посудомойкой. Кажется, есть место, я попрошу, у вас ребенок. Не хмурьтесь - работа в столовой лучше многих других, сами понимаете.
Лора взяла записку, поблагодарила и побежала в эвакопункт - получить талоны на хлеб, узнать, не помогут ли найти какой-нибудь угол. Одна из служащих эвакопункта дала адрес родственницы, она сдает полкомнаты,- может, договоритесь.
Владелица комнаты - захламленной, неметеной - была дряхлой старушкой. Она согласилась присматривать за девочкой, пока мать на работе.
В тот же день после обеда Лора принялась мыть горы посуды. Столовая помещалась в подвале большого крайкомовского дома. Кроме кухни, чуланов и мойки здесь были два зала. Работники столовой называли их "ответственный" и "общий". Первый был меньше, но чище, кормили в нем получше, и приборы здесь полагались из нержавеющей стали. Для посетителей этого зала готовил повар из ленинградского ресторана, успевший выехать еще до блокады. Для "общего" готовила повариха, толстая тетя Паша. В "ответственном" существовало меню, выбор из двух-трех блюд, в общем - подавали комплексный обед: суп или щи, тощие котлетки, наполовину хлебные, или жареную колбасу с пшенной кашей.
Лора получала этот обед. Суп она съедала тут же с хлебом, а второе уносила домой Лиле. Голодной Лора не была, на этой работе не хотелось есть - все столовское хозяйство вызывало у нее тошноту.
В мойку шла вода из кухонного котла, который не нагревал толком, посуды не хватало, мыть ее приходилось непрерывно все обеденное время. В помещении мойки, где стоял также огромный буфет с посудой, было темновато, пахло болотной сырью и плохим жиром. Это можно было стерпеть, но было в ее работе и более отвратительное, даже страшное.
Когда столовую закрывали для посетителей и работники, поделив между собой оставшиеся порции, расходились, Лора оставалась одна. Наступала тишина, и сразу же из дыр и щелей вылезали крысы. Лоре надо было мыть котлы и кастрюли. Крысы кидались на куски и крошки на полу, на остатки пищи в котлах. Отгонять их следовало с осторожностью. Лора знала: ее приняли на место посудомойки, которую покусала крыса. Анюта плеснула кипятком на дерущихся крыс, одна из них бросилась на женщину. Теперь она лежала в больнице, раны на ногах загноились, врачи боялись общего заражения, кроме того, ей делали прививки от бешенства,- крыса казалась подозрительно агрессивной.
- Почему не травите крыс? - обратилась Лора к заведующей, отработав первую неделю.
Женщина, похожая на большую откормленную свинью, поднявшуюся на задние ноги, взглянула на Лору заплывшими глазками и ответила:
- Не лезьте не в свое дело.
Лора возмутилась:
- Приходите сюда вечером и узнаете, мое это дело или не мое. Попробуйте мыть котлы, в которых дерутся крысы. Всем известно - крысы разносят заразу. Я вызову санинспекцию.
На следующий день в кухне поставили три крысоловки, сразу же в них попались крысы. В крысином царстве начался переполох. Крысы визжали, лезли на столы, на теплую плиту. Лора обратилась с жалобой в местком. По вечерам обязали сторожа, охраняющего здание, наведываться в столовую, пока Лора не кончит работать.
Старик ходил, стучал палкой и разговаривал с крысами, как с домашней скотиной. Лора пригрозила заведующей:
- Если меня покусают, я подам на вас в суд.
На следующий день шеф-повар подозвал Лору и выдал ей в двух судках полный обед - домой, для дочки. Лора взяла, растроганная, поблагодарила, она приняла это как сочувствие одного эвакуированного к другому. Лилька ела, счастливая, наваристые щи и тушеное мясо. Щей хватило и для бабуси-хозяйки.
Назавтра Лора опять получила обед из "ответственного" меню, теперь каждый день ей давали обед домой. Лора поняла: это дополнительная оплата, премия, плата за страх, вернее, за невмешательство. Она назвала это "крысиной прибавкой". Отказаться у нее не было сил - Лилька очень недоедала.
Удивительное животное крыса. Она плодится особенно в годы бедствий, захватывает дома, подвалы, бросается в склады, в пищеблоки и пекарни. Кажется, чем беднее люди, чем голоднее жизнь, тем больше жиреют и ликуют крысы. Зловещие твари!
Лора считала, что крысы - тоже гитлеровское войско, связанное со штабом фюрера. Она находила среди крыс и Геринга, и Геббельса. Последним была тощая длинная крыса, которой, в отличие от крысы-Геринга, не доставалось объедков. Геббельс визжал особенно пронзительно, его часто кусали другие крысы.
"Нет, надо отсюда двигать",- говорила себе Лора. И дело не в крысах, хотя и в них, конечно, тоже. Однако не только. Надо работать не за котлету для Лильки и жидкий суп для себя. Нужно работать на фронт - для всех.
И Лора решила написать еще раз в Новосибирск, своей однокурснице по Плехановскому Варе, которая звала ее в самом начале войны, когда Киев сотрясали бомбежки. Сама Варя была сибирячка, жила в Челябинске, вышла замуж в Новосибирск. И только прожила с мужем неделю, как - война, и он ушел на фронт.
"Пойду работать на военный завод или буду опять проситься на фронт, а Лилю отдам в детдом - она уже большая".
Лора обращалась в военкоматы в тех местах, где они останавливались, двигаясь постепенно на восток. "У меня муж пропал без вести",- подкрепляла она свою просьбу. "А как ребенок? Если вас убьют, дочь останется сиротой". Лора отвечала убежденно: "У нас в стране сирот нет, будет воспитываться в детдоме". Но на фронт Лору не брали.
Она описала Варе свою жизнь с журналистским огоньком, с юмором. Но кончалось письмо грустно. Лева, конечно, погиб, хотя официально это не установлено, она одинока, работа в столовой ей не по душе.
Варя, человек практичный, ответила осторожно - остерегала Лору от непродуманных решений. Работа в столовой обеспечивает питанием ребенка, и старая хозяйка присматривает за девочкой. Устроиться на завод, где Варя работает бухгалтером, нетрудно, но кем, по какой специальности? "Ты пишешь: только в цех, к станку, только чтобы делать своими руками снаряды, но разве ты можешь работать у станка? Этому надо обучаться. А пока остается одно: разнорабочей, таскать тяжести, уборщицей - возить грязь. Заработок низкий, рабочая карточка обеспечит хлебом, остальное - обед в заводской столовой и редко - выдача по карточкам.
Впрочем, я не хочу тебя пугать, решай сама. Жить можно у нас с мамой, но мы обе работаем. Как ты устроишься с Лилей, не знаю, садики переполнены".
Весной сорок третьего Лора переехала в Новосибирск и пошла работать на военный завод, эвакуированный из Москвы. Завод выпускал снаряды. Лоре пришлось первые месяцы таскать тяжести и убирать токарный цех. Было трудно, однако Лора знала, что делает нужное для фронта дело, и была довольна. Она хотела стать к станку - точить корпуса снарядов. Старый мастер, дед Гусаков, которого она просила взять се в ученицы, не отказал, но заниматься с нею не имел особого времени, да, видно, и не надеялся на успех.
- Дам-ко я тебе хорошего наставника,- сказал как-то мастер и крикнул: - Корюшкин, подойди, дело есть.
Из глубины цеха отозвался тонкий голос:
- Сейчас.
К ним подошел мальчик лет тринадцати-четырнадцати. Гусаков попросил его поработать с Лорой и оставил их одних.
- Поучить можно,- сказал малый раздумчиво,- но когда? У меня норма, я ее выполняю.
Лоре было неловко отвлекать делового паренька, она сказала робко:
- А если после смены или в перерыв?
- Хлеба дашь, тогда согласен, а без еды какой я учитель? Не потяну.
Сеня Корюшкин работал хорошо, учить взрослую тетеньку ему понравилось - он был специалистом, она - просто теткой. Однако ловкой и настырной, и дело быстро пошло на лад. Год физической работы в Барнауле прибавил силы в руках, но главным двигателем оставалась, как всегда, Лорина одержимость. Она хотела делать снаряды своими руками - она научилась работать на токарном станке.
Тут все складывалось хорошо. Горе было с Лилькой. Оставлять ее дома одну, под замком было опасно - мало что придет в голову ребенку.
Были дни, когда у Вари, ее матери или у Лоры не совпадали часы работы, тогда за девочкой присматривал тот, кто дома. Но в другие дни Лоре приходилось брать ребенка с собой, что официально запрещалось, однако матери с неустроенными детьми были, приходилось с этим считаться. Лилька часами играла где-нибудь в уголке, поближе к матери, чурочками и кольцами из металла. Девочка почти не бывала на свежем воздухе, питалась плохо, была такой худенькой и бледной, что на висках и руках просвечивали голубые жилки, а под глазами лежали тени, отчего глаза были еще больше и печальнее.
Однажды о Лильку чуть не споткнулась предзавкома, обходившая цех,- женщина энергичная и громогласная. Она крикнула:
- Чей это недокормыш путается под ногами? - Ей объяснили чей, она поговорила с мастером, потом подошла к Лоре.- Приходи в завком, принеси документы, поставим ребенка на очередь в санаторный детсад. Говорят, муж у тебя погиб, значит, будешь ждать не так долго.
На следующий день Лора захватила с собой паспорт, эвакуационный лист, справку из института.
- А где похоронка на мужа?
Похоронки не было, Лора объяснила почему.
- Так он не убитый, а пропавший. Все равно должно быть извещение.
Лора не могла объяснить, почему его нет. Лилю поставили на очередь в садик, но сказали, что первоочередницей она быть не может и ждать придется долго. Если, конечно, Лора не добьется извещения о муже.
По дороге в цех Лора заплакала. Это случалось редко - она привыкла держаться, быть твердой всегда, во всем. Разговор в завкоме разбередил ее горе. Но не только это - разговор обидел ее, был жесток, поражал бездушием. Смерть Левы, подтвержденная военкоматом, оформленная справкой, была условием устройства дочери, даже не устройства, а спасения: Лилька тощала и хирела на глазах. Лоре не верили, что отец ребенка погиб, пропал. Но как можно "добиваться извещения"?
"Смертей много, у людей притупляется сочувствие, они теряют осторожность и такт",- Лора уже старалась оправдать сотрудницу завкома, но убедить себя в се правоте не могла.
В цех она пришла заплаканная, расстроенная. Перерыв кончался, она не успела пойти в столовую.