Над головами людей низко вновь пролетела большая чёрная птица, Керим не выдержал, выругался: птица чуть не срубила ему голову.
- Собака! - пробормотал вслед птице Мамат.
На середине Амударьи плот попал в тихую крутящуюся заводь - странно, что посреди грохота и стремительного падения воды в темноту вдруг оказалась заводь, плот перестало трепать, он успокоился, повёл носом в одну сторону, потом в другую. Мамат ожесточённо захлопал веслом, направляя плот в нужное место, Керим ухватил весло, лежавшее рядом с капитаном, и также быстро и ожесточённо заработал им.
Они прошли уже две трети пути - Корнилову даже показалось, что он увидел противоположный берег, в плотной ночной черноте обозначилась чернота ещё более плотная, опасно вспухла в ночи, но, вспухнув на мгновение, тут же пропала, - как вдруг под днищем плота что-то громко хлопнуло, потом послышался резкий свистящий звук, и самый большой чупсар, на котором, собственно, и держался надувной плот - он находился в центре плота, - лопнул.
Недаром над людьми летала большая чёрная птица, возникающая невесть откуда и невесть куда исчезающая, чёрная птица - это знак беды, посланница тёмных сил.
Плот съёжился, провис в воде, словно потерял опору, набежавшая волна перехлестнула через него и накрыла капитана.
Тело Корнилова будто обварило холодом. Он услышал встревоженный вскрик Керима, только не разобрал, что тот прокричал, потряс тяжело зазвеневшей головой - надо было из неё вытрясти звон, но из попытки ничего не получилось. Капитан почувствовал, как плот под ним стремительно опускается в воду. Без самого большого и объёмного чупсара плот потерял устойчивость, и как только из пробоя вытечет весь воздух, люди пойдут ко дну.
Корнилов протестующе покрутил головой и, перегнувшись через кожаный мешок, опустил руку в ледяную воду.
На этот раз вода обожгла его так сильно, что капитану показалось, будто с живой руки содрали кожу, он сунул руку ещё дальше, под водой пытаясь ощупать чупсар. Главный мешок этот был слишком велик, выпирал, цеплялся за каждый выступающий из воды камень, поэтому и попал под удар гранитного шипа какой-то коряги, которую волокло течение.
Корнилову повезло: из-под ладони в воду вымахнул тугой воздушный голубь, капитан попробовал ухватить этого голубя, но птица оказалась слишком проворной, потом вымахнул второй голубь, и Корнилов понял: пробой находится рядом, совсем рядом, и вскоре его пальцы нащупали край дыры.
Через несколько мгновений он заткнул дыру кулаком, внутри чупсара зацепился пальцами за толстую жилу, которой был стачан кожаный мешок, и потянул её. Крепкая бычья жила - на такой можно носить ружьё - не оборвалась, и Корнилов стянул мешок, выдернул руку из воды, в кулаке была зажата бычья жила, самый конец. Воздушные голуби перестали вымётываться из чупсара.
Судьба есть судьба - коли уж написано на роду быть уложенным пулей, то тот пулей и будет завален, ни петля, ни речная стремнина при таком раскладе судьбы ему не грозят. Поэтому и вздыхать нечего. Корнилов вновь вгляделся в противоположный берег.
А там - глухая чернота, в которой нет ни одного светлого промелька - ничто в ней не колыхнётся, не пошевелится, словно пространство на противоположном берегу было залито дёгтем, воздух - тяжёлый, сырой, удушливый, враждебный.
Рядом с лодкой проплыл вывернутый с землёй из берега куст арчи - самого жизнестойкого здешнего растения. Арча может жить везде: и в камнях, и во льду, и всюду находит себе влагу и пищу, - корни растения, похожие на мёртвые руки, были задраны вверх, длинный мокрый отросток мазнул Корнилова по лицу и растворился в темноте. Смолистый дух запоздало ударил в ноздри капитану, он едва успел отшатнуться от проскользнувшего мимо крупного, причудливо изогнутого корня.
Миновав быстрину, в которой потяжелевший плот едва не завертело вновь, текинцы опять взялись за шесты. Плеск воды сделался тише. Через несколько минут из темноты вытаяли камыши, с костяным хрустом врезались в передок плота.
- С прибытием, - невесело, обращаясь к самому себе, произнёс Корнилов. В следующий миг он резко, будто от удара, вскинул голову: поводов быть невесёлым у него не было совершенно. И расслабляться было нельзя - надлежало быть собранным, жёстким, готовым ко всему...
Едва плот вогнали в тихую заводь, зажатую высокими камышами, и Корнилов отпустил бычью жилу, как из пробитого чупсара устало выплеснулся последний воздух, взбил фонтан воды, вместе с вонью взлетевшей вверх, и плот осел, угас.
- Капут, - с тихим счастливым смехом, радуясь тому, что всё кончилось благополучно, проговорил на немецкий лад Мамат, выпрыгнул из плота на берег. Следом за ним выпрыгнул Корнилов. Поёжился от мороси, брызнувшей на него с камышей, отошёл чуть в сторону, присел, стараясь разглядеть на фоне чёрного неба чёрную кромку камышей, чёрное на чёрном, но опять ничего не разобрал.
Текинцы затащили плот в камыши и оставили его там: возвращаться всё равно предстояло другим путём - если, конечно, они будут живы...
- ЕБЖ, как говорит великий граф Толстой, - произнёс Корнилов, знакомо усмехнулся, расшифровал, что означает "ЕБЖ": - "Если будем живы".
Первым через камыши пошёл Керим, он хорошо знал дорогу в ближайшее селение, следом - капитан, замыкающим - Мамат.
Через час, когда тяжёлое чёрное небо зашевелилось над головой - проснулось и начало стремительно светлеть, - они достигли окраины небольшого, дворов на двадцать, селения.
Каждый дом был обнесён невысоким глиняным забором - дувалом.
- Кишлак, господин, - тихим, почтительным голосом произнёс Керим, будто Корнилов сам не видел, что они пришли в кишлак.
Кишлак выглядел безжизненным, словно вымер - ни одного звука, ни одного движения. Ни дыхания, ни духа живого. Корнилов встревоженно глянул на Мамата. Тот понимающе наклонил голову.
- Здесь нас ждут лошади, господин.
- У меня такое впечатление, что это селение брошено.
- Это неверное впечатление, - чуть приметно улыбнулся Мамат.
Керим уверенно прошёл по тропке, проложенной между двумя дувалами, и остановился около большого, с голыми звеистыми ветками дерева, приложил к губам ладонь, гугукнул по-птичьи.
В ответ раздалось такое же птичье гугуканье.
- Лошади готовы, господин, - произнёс Керим.
От мокрой одежды шёл пар. Пока преодолевали камыши, разогрелись и взмокли. Корнилов стряхнул с халата морось, потом стянул с головы чалму, накрученную на каркас, стряхнул морось и с неё.
За кишлаком снова пошли камышовые заросли - густые, отяжелевшие от дождя, гниющие, - иногда запах гнили становился таким тяжёлым, что хотелось заткнуть ноздри.
Корнилов держался в седле легко, как будто родился в нём, сильный тонконогий конь иногда всхрапывал призывно, переносился через очередную рытвину или куст, норовил перейти в галоп, но капитан твёрдой рукой придерживал его, и конь нехотя подчинялся человеку.
По пути встретились несколько широких мелких речек, - вольно разлившихся по здешнему плоскому берегу рукавов Амударьи.
Дождь продолжал пысить, сырость, кажется, пробрала людей уже до костей. Капитан оглянулся на спутников.
- Может быть, остановимся, разожжём костёр, господин? - перехватив его взгляд, предложил Керим. - Обсушимся немного.
- Позже.
- Позже пойдут пески. Там развести костёр не удастся. В барханах нет топлива.
Обсушиться, согреться надо было бы, каждая мышца, каждый нерв просили об этом, но капитан понимал - чужая территория есть чужая территория, тут любую секунду может что-нибудь случиться, особенно вблизи границы, надо быть начеку и счёт этим секундам вести жёсткий, - тратить их на разные удобства и удовлетворение собственных потребностей не годится, более того - это преступно; Корнилов, почувствовав, как лицо у него отвердело, сделалось каким-то жёстким, чужим, отрицательно качнул головой:
- Нет, останавливаться не будем. Позже!
Туркмен ничего не ответил ему, лишь послушно склонил голову и отпустил повод, чтобы конь перепрыгнул через канаву.
Керим знал, что говорил: через пару вёрст начались пески. Пропитанные сыростью, тяжёлые, голые, по вздыбленным пластам их даже клубки перекати-поля не переваливались, всё было срублено злыми здешними ветрами и засыпано песком.
В низком небе парил одинокий угрюмый орёл. Голодный, несчастный, усталый, он поднялся на высоту, чтобы разглядеть хоть что-нибудь живое в этих мёртвых песках, хоть мышонка какого-нибудь, но удача не светила птице, и орёл тяжёлой, мокрой тряпкой висел в воздухе.
Сделалось уже совсем светло, воздух посерел, пожижел, в нём заблестела розовина - признак недалёкого солнца, но солнце не показалось, вновь заползло за непроглядный холодный полог, и живая розовина исчезла. Угрюмым выглядел здешний мир.
Капитан сидел в седле с неподвижным лицом - дав коню свободу и опустив поводья, он думал о чём-то своём, конь сам нёс его к крепости Дейдади.
Километра два по пескам шли галопом - песок прочно держал лошадей, копыта не увязали в сыпучей плоти, поверхность песка была твёрдой, как асфальт, - потом Корнилов поднял руку, подавая команду, и лошади перешли на рысь.
Местность была однообразной, усыпляющей, глазу не за что зацепиться, однообразие это рождало в душе беспокойство, в груди теснился холод, но Корнилов знал, как бороться и беспокойством и с холодом.
Хоть и мокрая была чалма, и тяжёлая - набрякла влагой, но вскоре под ней сделалось жарко. Корнилов перед тем, как пойти на чужую территорию, наголо обрился, как, собственно, и поступают мужчины в местных племенах - поэтому жар охватил лысину. Кольнуло один раз, потом другой. Можно было, конечно, и не бриться, оставить короткую стрижку, но бережёного Бог бережёт... А если проверка, а если кто-то вздумает содрать с него чалму?
"Костерок" под чалмой вспыхнул в третий раз. Корнилов содрал её с головы, хлопнул ладонью по лысине, под пальцы попала колючая твёрдая крупинка, он подцепил её ногтями, поднёс к глазам. Увидел вошь. Она была крупная, серая, какая-то волосатая, похожая на ёжика, с белёсыми шевелящимися лапками.
Корнилов выругался, размял вошь в жёстких пальцах. Он не раз замечал, что вши способны возникать, рождаться буквально из ничего, стоит только к человеку приблизиться беде, - они буквально вытаивают из воздуха и начинают ползать по одежде, забиваются в швы и рукава, грызут ноги и спину. Особенно часто такое случается на войне.
Смуглое лицо капитана было непроницаемо. Он вновь подал сигнал спутникам и пустил коня вскачь.
Коня ему подобрали хорошего, прошедшего боевую выучку, - ходил он когда-то под толковым солдатом, команды "чу" и "чш-ш" понимал с полузвука. Русских команд, пресловутых "но" и "тпр-ру" не признавал, они были для коня чужеродной музыкой. Впрочем, памирские кони, если заупрямятся, свои команды также не понимают. Отказываются понимать.
- Чу! - подогнал Корнилов коня. За три часа следовало доскакать до крепости.
Хоть и было небо низким, плотным, в некоторых местах ещё не избавилось от черноты и пысило по-прежнему водяной пылью, пронизывающей насквозь, до костей, однако по угасающему бормотку и прижатости дождя к земле ощущалось, что зимняя хмарь скоро сдаст, дождь стихнет, и чем дальше они будут уходить от реки, тем будет становиться теплее.
Иногда в барханах попадались норы - то ли лисьи, то ли волчьи, не понять, около нор виднелись кучки помёта - в песчаных лазах этих обитали звери.
Здесь должно водиться много красных бадахшанских лис - пушистых, с особым прочным мехом, очень любимым ташкентскими модницами. Надо будет справить шубу из бадахшанской лисы и Таисии Владимировне.
В Николаевской академии, как именовали Академию Генерального штаба, Корнилов был одним из самых бедных, но очень упрямых и толковых слушателей. Несмотря на то что он был уже штабс-капитаном, тем не менее ощущал, насколько тощ его кошелёк, ведь Корнилову не всегда хватало денег даже на коробку зубного порошка.
Многие бойкие офицеры, коллеги по курсу, на лето уезжали в благословенные дачные места, к морю, где очень легко дышалось, отправлялись даже за границу, в Баден-Баден и в жаркий Неаполь, Ниццу, Париж, Альпы. Корнилов из-за безденежья даже не мог покинуть Санкт-Петербург, дни проводил за книгами, вечером выходил прогуляться по берегу недалёкого канала, любовался цветущими каштанами, всё лето запоздало выбрасывающими свои розовые свечи, и прозрачными карминными закатами, предваряющими затяжные белые ночи.
Невысокий, худой, с гибкой мальчишеской фигурой, он принадлежал к категории людей, которые до самой старости остаются подростками, сохраняя гимназическую комплекцию и живость.
По воскресеньям Корнилов обязательно посещал церковь.
Однажды, выйдя из церкви, он разговорился с бойкой краснощёкой девушкой, стоявшей около клироса и снизу, из зала, подпевавшей маленькому слаженному хору. У девушки была завидная, до пояса, толстая золотистая коса, не обратить на неё внимания было нельзя Корнилов, склонив перед незнакомкой непокрытую голову, поинтересовался вежливо:
- Очень хотелось бы знать, мадумаузель, из какой сказки берутся такие девушки, как вы?
В следующее мгновение Корнилов почувствовал, как у него сладко и одновременно смущённо, в каком-то тоскливом смятении сжалось сердце: окинет его сейчас эта девушка высокомерным взглядом и, не произнеся ни слова, уйдёт домой, поскольку знакомиться с молодыми офицерами в Петербурге не принято - честные девушки не делают этого и ко всем попыткам познакомиться относятся презрительно. Однако всё произошло иначе - девушка улыбнулась Корнилову. Улыбка её была радостной и одновременно смятенной, он понял, что она ощущает то же самое, что и он, ту же робость и встревоженность, и осознание этого неожиданно придало ему сил.
- Если бы я знала, что это за сказка, - она в полубеспомощном жесте развела руки в стороны, - но нет, не знаю...
В следующий миг девушка сделала книксен, вновь улыбнулась - такая открытая улыбка повергла в смущение, наверное, не один десяток молодых людей - вскочила в подъехавшую богатую карету и была такова. В памяти Корнилова она осталась сказочным видением.
Ещё более бедными были времена, когда Корнилов проходил курс наук в Михайловском артиллерийском училище.
Денег выдавали на месяц с гулькин нос, даже ещё меньше, всё зависело от разряда, который присваивали юнкерам за их успехи в учёбе и поведении. Счастливчики-отличники имели первый разряд - почёт им и уважение, они часто ходили в увольнение, встречались с барышнями и, хотя до офицерских званий было ещё далеко, считали себя офицерами. Низшим был третий разряд.
Юнкерам третьего разряда даже не присваивали офицерских званий, отправляли в полки юнкерами, и уже потом, по истечении полугода, командир полка мог обратиться к начальству с ходатайством о присвоении бедолаге чина прапорщика или подпоручика.
Казённое жалованье в училище тоже было не бог весть каким - только на спички, а вот на табак этих копеек уже не хватало. Платили юнкерам-артиллеристам именно копейки - от двадцати двух с половиной копеек в месяц до тридцати трёх с половиной...
За курсантами-юнкерами присматривали командиры взводов - так называемые портупей-юнкера. "Портупеи" старались знать про своих подопечных всё, даже то, какие сны те видят. Именно взводный "портупей" отметил и соответственно донёс начальству, что юнкер Корнилов встречается с дьяконом 2-го Военного Константиновского училища, а также с девицей дворянского происхождения Софьей Рязановой.
С девицей дворянского происхождения ничего не получилось, Софья Рязанова пошла по жизни своей дорогой, а Корнилов - своей. Он оказался слишком беден для строптивой дворянки. Остались только вздохи сожаления - что с одной стороны, что с другой, - да память, которая с годами начала тускнеть.
Уже в Николаевской академии Корнилов был приглашён в гости на ужин к титулярному советнику Владимиру Марковину. Стоял январь, самый конец месяца - лютый, влажный, ветреный, казалось, что от странного сырого мороза во рту готовы полопаться зубы.
Корнилов знал, что у титулярного советника на выданье дочь, очень славная, красивая, с тёмной косой, воспитанная в строгости, знающая цену хлебу и молитве, поэтому, с одной стороны, жалел, что в эту лютую стужу невозможно купить букета цветов, а с другой - понимал, что вряд ли бы у него хватило денег на дорогущий букет.
Домой поручик Корнилов возвращался с того ужина пешком: не хотел, не мог потратить последние деньги на извозчика, они вполне сгодятся для другой цели - на хлеб, табак или зубную щётку, - настроение, несмотря на это, было приподнятым, в груди у Корнилова всё пело, он готов был, несмотря на офицерские погоны на плечах, носиться вприпрыжку. Он не ощущал ни мёрзлых снежных охвостьев, пытавшихся забраться ему за воротник шинели, ни крутого мороза, стискивающего дыхание, ни колючего снега, забивавшегося в ноздри и в рот, - Корнилов даже не стал натягивать на голову башлык, - ни ветра, просаживающего тело до костей, ни глубоких синих сугробов, поднимавшихся по обочинам улицы. Корнилов влюбился, он понял, что пропал окончательно и если он не добьётся руки Таисии Владимировны Марковиной, то вынужден будет застрелиться. На дворе стоял 1896 год.
В том же году справили свадьбу - скромную, негромкую, без оров "Горько!", что было по душе и Корнилову и его жене. А через год с небольшим, в марте 1897 года, в приказе начальника Академии Генерального штаба № 43 было отмечено, что "состоящий при Академии Туркестанской артиллерийской бригады поручик Корнилов представил метрическое свидетельство о рождении у него дочери Натальи", следом шли строки, похожие на начальственный окрик: "Посему предписываю внести это в послужной его список".
Прошло два года. За это время Корнилов успел отучиться в академии и получить два очередных, а точнее внеочередных, офицерских звания - штабс-капитана и капитана. Он был счастлив. Счастлив дома, счастлив на службе. Академию Генерального штаба он закончил с отличием и легко мог устроить свою судьбу в Санкт-Петербурге, но столица с её каменными мостовыми и широким Невским проспектом была ему неинтересна. Гораздо интереснее для него Азия.
В Азии он родился - здесь его корни, здесь в первый раз увидел, как на скаку заваливаются подбитые метким выстрелом золоторогие сайгаки, и эта картина поразила его. В Азии ему легко дышится, а в Петербурге - душно, муторно, пахнет дерьмом и дорогое время приходится проводить с неинтересными людьми... Нет, это не по нраву Корнилову.
Единственное, чего он боялся, что его душенька, его лапонька, его Таточка (в своих письмах Корнилов называл Таисию Владимировну кукольно-ласково "Таточкой", вкладывая в это уменьшение всю нежность, что имелась в нём) не согласится покинуть столицу ради вселенской глуши, набитой ядовитыми пауками, тараканами, змеями, но Таисия Владимировна приняла решение мужа безропотно. Лишь засмеялась тихо, с каким-то радостным облегчением:
- Я как нитка, Лавр... Куда иголка, туда и я.
Корнилов благодарно склонил голову и поцеловал жене руку.