От разведчиков капитан знал, что англичане очень активно интересуются этой крепостью, засылают сюда своих агентов, но пока всё без толку - лбом мраморную плиту не прошибить, нужен лом... Интересно, куда же афганцы подевали инженеров-разработчиков, рассчитавших им толщину крепостных стен? Неужели рассчитались с ними золотом, а потом, привязав мешочки с дорогим металлом к поясам, вздёрнули на карагачах, растущих вдоль дороги? Что ж, такое тоже может быть.
Через пятнадцать минут Корнилов и его спутники скакали по пустынной дороге, уводящей их от крепости, потом у небольшого мостка через пенистую рыжую речку свернули налево, направляя коней в каменную теснину, и вскоре очутились в кривом сыром ущелье, под прикрытием каменных горбов тянувшемся параллельно дороге. Корнилов остановил коня, огляделся: нет ли чего опасного поблизости? Вдруг где-нибудь впереди в каменной схоронке сидит бородатый сорбоз и, положив на бруствер своё тяжёлое ружьё, нащупывает сейчас стволом неосторожных всадников?
Ущелье было пусто. Солнце поднялось в небо уже высоко, прозрачный воздух порыжел, сделался неряшливым, словно пропитался пылью, в воздухе, под небольшими тугими взболтками облаков висели огромные, тяжёлые беркуты.
Корнилов подал спутникам знак - двигаемся дальше. Находясь в Туркестанской артиллерийской бригаде, он много дней провёл за картой, изучая её, - карта была английская, укрупнённая, довольно точная, снятая опытным топографом. Английские экспедиционные войска всегда славились опытными топографами, готовыми нанести на бумагу не только каждый камень - каждый орлиный котях.
Ущелье сузилось, сделалось ещё более сырым - здесь, в каменных расщелинах скопилось много воды, - было оно грязным, опасным, кони шли по дну его осторожно, прядали ушами, словно боялись, что камни под ногами могут перевернуться, и тогда откроется лаз в преисподнюю. Корнилов бросал настороженные взгляды вдаль, прощупывал глазами дорогу, потом приподнимал голову, смотрел, что там наверху, - осматривал одну боковину ущелья, затем другую и снова переводил взгляд на мокрую скользкую тропку, по которой шли кони.
Дышать сделалось трудно: то ли высота здесь была уже приличная, то ли сырость выдавила кислород, в горле что-то противно поскрипывало, дыхание из запаренного рта вырывалось с трудом.
Другого пути к намеченной точке, откуда надо было произвести фотосъёмку, не существовало, только этот.
В нескольких местах на каменьях поблескивала наледь, копыта лошадей оскользались, конь Керима даже завалился на задние ноги, и текинец поспешно выпрыгнул из седла. Конь выпрямился, задышал тяжело. Текинец успокаивающе похлопал его ладонью по храпу, сунул в губы кусок лепёшки.
- Осталось пройти немного, - проговорил Корнилов, - совсем немного.
Под копытами коней вновь застучали камни. Через двадцать минут Корнилов остановил свой небольшой отряд, показал рукой влево, на косо стёсанную гигантским топором макушку горы:
- Мамат с лошадьми остаётся здесь, мы с Керимом пойдём туда.
Мамат с бесстрастным лицом перехватил поводья лошадей, Корнилов перекинул через плечо хурджун с фотоаппаратом и легко запрыгнул на большой, сплющенный с макушки валун. Керим двинулся следом за ним.
- Может, я помогу нести вам хурджун? - предложил он Корнилову.
Капитан в ответ поправил чалму, съехавшую набок (чалма - это главное в одеянии настоящего азиатского мужчины), блеснул белыми зубами:
- Не надо, Керим. И вообще, не считайте меня барином. Я такой же, как и все. Как и вы, Керим.
- Слушаюсь, господин, - покорно произнёс Керим. В его понимании все русские офицеры имели высокое барское происхождение, а разговоры насчёт "считать - не считать" - это обычное словесное баловство, разговор для бедных. Корнилов понял это и сказал Кериму:
- Когда будет тяжело, я попрошу помочь, ладно?
Камни были скользкими, пальцы срывались с них, Корнилов до крови разбил правую руку - неосторожно мазнул костяшками по боковине валуна, попробовал вцепиться ногтями в скользкую твердь, но не тут-то было, он сполз на полметра вниз и приготовился ползти дальше, огляделся, прикидывая, куда можно будет в случае чего прыгнуть, но под ногу, слава аллаху, попал твёрдый, примерзший к плоти горы обабок, капитан упёрся в него каблуком и перевёл дыхание.
Хоть и поднялось солнце уже высоко, но в это мрачное, узкое ущелье лучи его не проникали, застревали вверху, на косых грязных склонах, и это обстоятельство рождало в душе невольную досаду.
В одном месте Корнилов остановился, предостерегающе поднял руку. Керим незамедлительно прижался к камню, сделался плоским, как тень, замер. В трёх метрах от Корнилова, около ноздреватого старого камня лежал пожелтевший клок газеты. Капитан глянул в одну сторону, в другую - нет ли чего подозрительного? - потом, сделав несколько бесшумных движений, подцепил газетный клок ногой, перевернул его.
Если верх газетного клока выгорел до древесной желтизны, пошёл разводами, то изнанка обрывка была совершенно белой. Выходит, кто-то был здесь совсем недавно, дня три-четыре назад. Ну, может, пять дней... Не больше.
Корнилов почувствовал, как внутри у него родился холодок, сдвинулся чуть с места, затих. Выходит, не один он имеет к этой местности "интерес".
Недалеко от газетного клока лежали две гильзы от браунинга. Корнилов осмотрел пяточки капсюлей - пробиты одним и тем же бойком, чуть затупленным, смещённым вправо. Хранили пустые цилиндрики гильз какую-то тайну, а вот какую, узнать не было дано.
Капитан ещё раз осмотрел гильзы, потом приподнял камень и загнал их прямо под него. Беспокойство, возникшее было в нём, исчезло. Люди, которые оставили после себя такие следы, не разведчики. Те после себя не оставляют ни газет, ни патронов, ни окурков - всё подбирают и уносят с собой либо закапывают в землю.
Подкинув на плече хурджун с фотоаппаратом, Корнилов вцепился пальцами в косой каменный выступ, похожий на зуб гигантского животного, подтянулся и перескочил с одного подмокшего каменного пятака на другой.
Гребень этой тяжёлой старой горы находился совсем рядом, но идти по нему было непросто, ноги срывались, дыхание застревало в глотке, сердце отзывалось усталым стуком в висках.
Было ясно, что быстро - со съёмкой крепости он не управится, да, собственно, он и не рассчитывал управиться за один день, но и задерживаться здесь на долгий срок тоже не собирался.
Уже на самом срезе горы, недалеко от гребня, он увидел растрёпанное гнездо орла - большое, лохматое, устланное овечьей и коровьей шерстью, перьями, влажным пухом. Поперёк гнезда лежала большая серая кость. Корнилов остановился, показал пальцем на гнездо.
- Видишь, Керим?
- Вижу. Это прошлогоднее гнездо. Ни орёл, ни орлица не были здесь давно. Либо их убили где-то рядом, либо прогнали.
- Почему орлы свили гнездо в таком доступном месте, а, Керим? Загадка какая-то...
- Видать, для этого была причина, господин.
Корнилов перевёл дыхание. Бог знает, что это была за причина, но события могут сложиться так, что причина эта коснётся и самого капитана, и его спутников. Познать бы язык птиц, зверей, трав, ветра, тишины, звёзд, воды, неба, гор, камней, земли, обучиться бы ему - и многие тайны, от которых зависит жизнь человеческая, были бы открыты. И жил бы тогда человек столько лет, сколько ему отведено природой - сто пятьдесят, сто семьдесят... Запас прочности "венец природы" имеет большой. Но живёт он много меньше - в лучшем случае семьдесят-семьдесят пять годов. А там отзвенят часы, просигналят, что рубеж пройден, и всё - пора на покой... Корнилов вновь подкинул хурджун на плече и двинулся дальше. На несколько мгновений завис над глубокой чёрной щелью, из которой несло холодом, примерился, перемахнул через неё.
"Змеиная щель, - отметил про себя, - живут тут какие-нибудь гадюки либо горные щитомордники, живут, хлеб жуют..."
Керим, не останавливаясь, перемахнул щель следом - прыжок его был бесшумным, ловким, и оступь Керим имел охотничью, Корнилов кивнул одобрительно: он знал толк в охотничьей ловкости и охотников ценил.
На макушке горы он залёг, прижался грудью к нагретому, пахнущему сухой травой камню - интересно, откуда взялся степной дух в пыльных горах, откуда он? - Керим пристроился на валуне, под срезом горы, затих. Корнилов огляделся.
Крепость отсюда была видна как на ладони - в деталях. И количество бастионов можно было сосчитать, и входы в пороховые склады срисовать, и орудия, установленные в глубоких каменных нишах, разглядеть, и число окон в солдатских казармах отметить у себя в бумаге - все окна казармы выходили во внутренний двор крепости.
На башнях виднелись деревянные помосты, сделанные специально для наблюдателей. Самих наблюдателей не было видно. Это было на руку. Корнилов развернул хурджун. Щека у него неожиданно болезненно дёрнулась: с объектива соскочил железный колпачок, предохраняющий хрустальный зрак от ударов.
Самое нежелательное сейчас - потерять фотоаппарат, не станет "лейки" - и вся поездка пойдёт псу под хвост. Жёсткое тёмное лицо капитана перекосилось, в подглазьях обозначились белёсые "очки" - резко высветлилась кожа, что выдавало его крайнюю обеспокоенность.
Он оглядел аппарат - не повреждено ли что? Аппарат был цел, только крышка... Корнилов вздохнул с облегчением.
В центре крепости тем временем выстроилась рота кандагарских стрелков - сбитые в одну массу красные суконные мундиры были хорошо видны на расстоянии нескольких километров, их можно было разглядеть с дальних хребтов, - стволы винтовок завораживающе поблескивали на солнце.
Корнилов запустил руку в хурджун, достал оттуда картонку, к которой было прикреплено несколько листков плотного белого ватмана, следом извлёк небольшой деревянный пенал - в нём погромыхивали два мягких, хорошо заточенных карандаша, - и быстро, несколькими верными штрихами набросал план крепости Дейдади. Потом, для подстраховки, сделал ещё один набросок, на глаз прикинул толщину стен, записал - толщина была внушительной, вызывала невольное уважение: афганцы на эту крепость материала не пожалели, затем отметил точки, где были установлены орудия.
Единственный недостаток у крепостной артиллерии был в малом радиусе обстрела - угол захвата совсем небольшой, но это компенсировалось плотностью установок: одна пушка своим стволом "залезала" на чужую территорию, обслуживаемую другой пушкой. И это неведомые создатели-англичане хорошо продумали.
Марка орудий была Корнилову неизвестна, на всякий случай он сделал несколько набросков и с орудий. Затем сделал рисунок - так, как умел, - контур гор обвёл пожирнее и заштриховал, изобразил плоскую ленту дороги, ускользающей в пространство и теряющейся там, и мосток, переброшенный через русло высохшей, истончившейся до ручейка речки. Даже чайхану, в которой они так славно позавтракали, и ту постарался изобразить.
Керим даже приподнялся на камне, восхищённо поцокал языком:
- Хорошо получается, господин!
- Ага, - иронично подтвердил Корнилов. - Как у Василия Ивановича Сурикова.
Кто такой Суриков, Керим не знал, лишь наклонил голову в одну сторону, потом в другую и вновь восхищённо прицокнул языком:
- Очень похоже! Хорошо!
- Очень, да не очень, - проговорил Корнилов бесстрастно: к своей работе он относился критически.
Хотел было сделать ещё один рисунок, но подумал: хватит, всё равно фотография передаст детали крепости Дейдади точнее, чем он, а рисунки капитан делал ради подстраховки - вдруг хрупкие фотопластинки, сделанные из стекла, по дороге лопнут, расколются, тогда его выручат рисунки. Правда, каждая фотопластинка находится в металлической кассете, которая хорошо защищает стекло от удара...
Корнилов достал из хурджуна "лейку", установил её на каменной плите, прильнул к панораме, навёл объектив на крепость. Жаль, что она находится далеко, её нельзя придвинуть, и нет таких фотоаппаратов, которые могли бы приближать предметы.
Не менее пятнадцати минут он устанавливал "лейку", подкладывал под дно мелкие кремешки, поднимал заднюю стенку, выравнивал камеру - надо было, чтобы и горы отпечатались на пластинке, и крепость, и площадь, и даже далёкий, едва приметный мост, который на рисунке он, например, усилил специально. В конце концов добившись нужного вида, Корнилов вставил в аппарат кассету, накрыл корпус камеры хурджуном и снял крышку с объектива...
- Сейчас вылетит птичка! - произнёс он тоном заправского фотографа.
Керим, стоя за спиной капитана, засмеялся:
- Какая птичка, господин?
Корнилов ответил, сохраняя на лице серьёзное выражение:
- Проворная.
Керим засмеялся вновь. Спрятав отработанную кассету в хурджуне, Корнилов достал ещё одну кассету: у снимка должен быть дубль...
Через полчаса они спустились к Мамату. У того отчаянно дёргался, пытаясь выдернуть уздечку из крепких рук, корниловский конь.
- Чего это он? - спросил Керим.
- Чувствует опасность.
Конь, словно в подтверждение того, выгнул шею, из глаз его полился фиолетовый свет, он пытался подняться на дыбы, но Мамат удерживал его, бормотал ласково:
- Тихо, дружок! Тихо.
Керим огляделся: не видно ли где поблизости зверя? Может, барс забрёл в эти места? Он сунул руку за отворот халата, достал револьвер. Корнилов глянул в одну сторону, в другую - никого. Возможно, что где-то рядом прошёл опасный беззвучный зверь, конь его почувствовал и начал белениться: и уши прижал к холке, и хвост вздёрнул, и шкура у него пошла рябью. Другие кони зверя не учуяли, а этот засек и взвинтился.
- Тихо, дружок, - вновь успокаивающе произнёс Мамат, встретился взглядом с Керимом.
Тот предостерегающе поднял руку. Корнилов, искоса поглядывая то на одного, то на другого, спокойно перетянул верёвкой хурджун и прикрепил его к седлу.
- Подождите одно мгновение, господин, - попросил его Керим и, сделав несколько лёгких, совершенно бесшумных шагов - не раздалось ни скрипа, ни шороха, ни сырого чмоканья, - исчез.
Корнилов проверил, крепко ли держится хурджун, достал из кармана халата часы. Крышка распахнулась со звонким щёлканьем, и Корнилов удивлённо поднял брови - уже половина второго дня.
Казалось, лишь недавно они сидели в чайхане и вгрызались зубами в сочное, мягкое мясо, а прошло уже немало времени. Ночью никакой работы не будет, ночь придётся провести у костра в одном из ущелий.
- Надо спешить, - засовывая часы в халат, недовольно проговорил Корнилов. Он был недоволен собой.
Сейчас его не узнал бы никто из офицеров-сослуживцев, ни один человек. Бухарский полосатый халат сидел на нём ладно, будто в одежде этой он родился, чалма венчала обритую голову. Скуластое лицо было крепким, словно вылитым из металла, щёки загорели до коричневы. Монгольские тёмные глаза чуть косили, поймать взгляд капитана было трудно. Местные языки - все до единого - Корнилов знал великолепно, придраться к нему было невозможно, он говорил лучше многих аборигенов. Заподозрить, что Корнилов русский, было невозможно.
Через несколько минут из затенённого каменного пространства показался Керим и, отрицательно качнув головой, сунул оружие за пазуху:
- Никого нет. Ни зверей, ни людей - никого.
Корнилов улыбнулся:
- Думаю, здесь ночью бродил снежный барс. Старый уже, беззубый. Конь его и чувствует - нервный.
- А вы откуда это знаете, господин?
Корнилов присел на корточки, осмотрел срез камня, на полметра выступающего из стены:
- Вот!
Керим закряхтел по-стариковски, присел на корточки рядом с Корниловым. К шершавому срезу пристало несколько длинных шелковистых волосков, Керим подцепил один из них ногтем, понюхал, потом энергично помял ворсинку пальцами, снова понюхал. На лице его собралась лесенка озабоченных морщин.
- Волос свежий, - проговорил он.
- Барс?
- Да. Снежный барс. Только не могу понять, чего он тут делал? Его место там, - он ткнул рукой в сторону сизой горной гряды, - там! Там снег... А тут? - Керим нелоумённо приподнял плечо. - Тут ничего нет.
- Этот барс - старый барс, - подал голос Мамат.
- Тогда чего так встревожился конь? Он ведь хорошо знает, какой барс молодой, а какой старый, беззубый - не опаснее лягушки. - Керим сплюнул себе под ноги.
- Как бы там ни было, надо быть готовым к встрече с барсом, - сказал Корнилов. Он взял своего коня под уздцы, первым двинулся по прокисшему, просквожённому ущелью к выходу - выходить из ущелья предстояло там же, где они в него и вошли.
Было тихо. Такая тишина способна оглушить человека - в ней даже слышно, как кровь течёт по жилам. Обелёсенное небо сделалось бездонным, мелкие перья облаков, плававших в нём утром, день сгрёб, загнал в места, где их не было видно, встревоженный конь успокоился - присутствие людей придало ему смелости, - по земле шёл ровно, не спотыкался.
- Сейчас куда идём, господин? - поинтересовался Керим.
- Будем снова снимать крепость. С другой точки, - сказал Корнилов. - Её надо снять как минимум с четырёх точек.
Керим понимающе наклонил голову, прижал руку к груди.
- Распоряжайтесь мною, как считаете нужным, господин, - он оглянулся на Мамата, - и Маматом тоже.
Мамат был его родственником, живущим на афганском берегу Амударьи.
По ущелью прошли метров четыреста, стал слышен звон капели - пронзительный, стеклянный, когда двигались сюда, этого звона не было.
Солнце брало своё - начала таять наледь, прикипевшая к камням, к срезу горы, и вода тонкой звонкой струйкой стала стекать с каменных порожков. Корнилов не удержался, улыбнулся: этот звук напомнил ему весну в Санкт-Петербурге, в прозрачные мартовские дни весь город бывал наполнен этим щемяще-чистым звуком. В Петербурге он провёл не самые лучшие годы жизни, водились бы у него тогда деньги - ив юнкерскую пору, и в пору, когда он учился в академии, - жизнь оказалась бы другой, но чего не было, того не было.
Жёсткое загорелое лицо Корнилова ослабло, распустилось, взгляд помягчел: всё-таки с Петербургом связаны и светлые воспоминания, в этом городе он встретил Таисию Владимировну, например... Семья - единственная любовь капитана Корнилова. Любовь эта здорово отличалась, скажем, от любви к отцу или к матери. Как только у Корнилова появилась Таисия, он даже чувствовать себя стал лучше, вот ведь как. И несмотря на семью, когда ему после окончания академии как занесённому на мраморную доску выдающихся выпускников предложили остаться в столичном военном округе, он от этого лестного предложения отказался - тесным столичным штабам предпочёл Среднюю Азию, а в штабах Санкт-Петербурга остались два других медалиста - ротмистр Баженов и поручик Христиани.
Учёба в академии - это особая статья в жизни всякого офицера, решившего заработать почётный серебряный знак и аксельбанты на китель. Три учебных года бывают тяжелы, и обязательно выпадают минуты, когда от отчаяния хочется выть, - такие минуты были и у Корнилова, он тоже пережил и боль, и досаду, и омертвение, и отупение, которые обычно оставляет сильная усталость.