Снизу, из высокого гулкого вестибюля, доносился хриплый голос Геббельса, кричавшего в телефон:
- Да, да! Приезжайте как можно скорей!
Тиссен не обратил на это внимания, но Бош остановился и подозрительно спросил:
- Что за барбос там лает?
Шрейбер рассмеялся и ничего не ответил.
14
Оправдательный приговор лейпцигского суда прозвучал против воли судей на весь мир как пощёчина немецкому фашизму. Казалось бы, этот приговор должен был быть последним этапом, увенчавшим полугодовое предварительное заключение Димитрова и девяностодвухдневную борьбу на процессе. И все же, несмотря на оправдательный приговор, несмотря на полный провал легенды о поджоге рейхстага коммунистами, Геринг не решался освободить Димитрова.
Он сказал Гессу:
- Или я найду способ уничтожить его, прежде чем он выйдет из тюрьмы, или он не проведёт в Германии ни одного часа на свободе: прямо из тюрьмы - в самолёт!
- Так действуйте! - насмешливо сказал Гесс. - Не сегодня-завтра Димитрову вручат советский паспорт.
Неожиданно Гесс добавил:
- Когда-нибудь, когда вы будете рассказывать внукам сказки о бескорыстной дружбе, вы обязаны будете вспомнить Рудольфа Гесса: я приготовил вам неплохой сюрприз.
Геринг насторожился: ему не очень нравились одолжения этого человека. Они всегда обходились довольно дорого. Он выжидательно посмотрел на Гесса.
- По данным… одного человека… - начал тот.
- Какого? - нетерпеливо вырвалось у Геринга.
- Вам очень хочется знать?
- Очень.
- Цените мою откровенность: мне рассказал об этом Александер.
"Значит, не блеф", - подумал Геринг. Начальник разведки рейхсвера слов на ветер не бросает. Тут было из-за чего навострить уши.
Но вместо того чтобы выложить главное, Гесс вдруг спросил:
- Помните ту пару борзых, что вы мне показывали на прошлой неделе?
- Веста и Вега? - с удивлением спросил Геринг.
- Меняю на них свою новость!
- Исключено! Совершенно исключено!.. Они приготовлены… в подарок моей невесте.
- Хорошо, новость остаётся при мне…
На жирном лице Геринга отразилась досада. А Гесс подзадорил:
- Дело может быть сделано наверняка и без всяких хлопот для вас.
Геринг ударил себя в грудь.
- Что хотите, только не эти борзые!
- Именно эти борзые, - упрямо ответил Гесс.
- Ваши сюрпризы обходятся втридорога.
- Значит… делать без вас?
- Берите собак! - выкрикнул Геринг. - Но я вам когда-нибудь отплачу!
Гесс рассмеялся:
- Один человек Александера доложил, что ему сделали предложение: подсунуть адскую машину в самолёт, в который Димитров пересядет в Кенигсберге.
- Кто сделал предложение лётчику?
- Не знаю.
- Фамилия человека? - резко спросил Геринг.
- Этого Александер не скажет ни мне, ни вам.
- На человека можно положиться?
- Повидимому.
Геринг потёр пухлые ладони и даже прихлопнул ими от удовольствия:
- На этот раз Димитрову не уйти!
- Ваше дело освободить и доставить заключённых на аэродром к последнему самолёту, отлетающему послезавтра в Кенигсберг.
- Вы получите своё! - наконец воскликнул Геринг. С актёрской торжественностью он подошёл к Гессу и потряс ему руку. - Следующим номером должен быть Тельман!
- Фюрер хочет, чтобы с Тельманом вы не повторили ошибку Лейпцига, - сказал Гесс.
- Именно над этим мы сейчас и работаем, именно над этим! - возбуждённо проговорил Геринг, растопыривая пальцы, словно силясь схватить кого-то за горло. - Мы уже арестовали Реттера и двух его помощников.
- Соучастники Тельмана?
- Да нет же! - раздражённый неосведомлённостью Гесса, воскликнул Геринг. - Реттер - адвокат Тельмана.
- За каким же чортом вы его арестовали?
- Мы дадим Тельману своего адвоката.
- Судебная реформа, обещанная фюрером, даёт к этому полную возможность.
- Вот именно. Но я бы просил вас поторопить фюрера с этой реформой. Новый "народный суд" должен быть признан верховной, последней инстанцией, чтобы осуждённому некуда было апеллировать.
- Решение готово. Фюрер желает, чтобы в существе своём "народный суд" явился чрезвычайным судом с самыми широкими полномочиями. Фюрер отменил параграф о необходимости признания подсудимым своей вины.
- Это правильно, - с удовлетворением сказал Геринг. - С этими "признаниями" немыслимо много возни. Далеко не каждый так легко "сознаётся", как Торглер…
Подумав, повторил:
- Правильно, очень правильно: признание не является необходимостью. Это развязывает руки судьям. Кстати о судьях: кто намечен в состав народного суда?
- Окончательного решения фюрера ещё нет. Но вы можете быть покойны: там будут надёжные люди.
- Решение о представителях рейхсвера в составе суда остаётся в силе?
- Да.
- Смотрите, чтобы туда не проникли какие-нибудь либералы, вроде этого Гаусса.
- Нашли либерала! - с усмешкой заметил Гесс.
- Вы меня поняли: я бы не хотел видеть там не вполне наших людей.
- Таких не будет. А если кто-нибудь и окажется не на высоте, в чём я сомневаюсь, его поправят остальные. Один против семнадцати - нуль. Закон о народном суде, как его задумал фюрер, обеспечивает от всяких случайностей. Приговор подсудимому будет вынесен, хотя бы сам господь бог считал его невиновным. Фюрер считает, что этот суд правомочен вынести приговор даже в том случае, если в деле вовсе отсутствуют доказательства вины обвиняемого. Приговор должен выноситься не на основании каких-то там бумажных формальностей, а по здравому смыслу, которого, к сожалению, так нехватает германскому своду законов. Один из членов прусского суда доктор Дитрих прекрасно понял мысль фюрера. Он разъяснил: раз обвиняемый коммунист или вообще крамольник - кончено. Закон уже не нужен. Вот в чём и заключается здравый смысл суда нового типа. Для него закон - это воля фюрера. Каждый судья должен помнить, что за его стулом постоянно стоит тень фюрера. В каждом приговоре должен присутствовать дух фюрера. Судья, забывающий об этом, сам должен стать подсудимым.
- Дай бог, дай бог… - мечтательно пробормотал Геринг.
- А что касается первого процесса, каким будет в этом суде процесс Тельмана, то прокурором в нём будет Йорнс.
- Тот самый Йорнс? - с оживлением спросил Геринг.
- Да, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - достаточная рекомендация для человека, которому предстоит обвинять Тельмана. Он обеспечит ему петлю.
Неожиданно Геринг стукнул кулаком по столу.
- Какая там ещё петля?! - крикнул он. - Фюрер обещал мне: топор и только топор.
- Этот подарок фюрер вам сделает, - с кривой усмешкой ответил Гесс. - Мы уже подготовляем общественное мнение именно к такому исходу, чтобы Тельману не удалось выскользнуть из петли, как выскользнул Димитров. Кстати, фюреру стало известно, что так называемое "Международное объединение юристов" прислало в Берлин врача-француза, чтобы выяснить состояние здоровья Тельмана. Этого врача зовут Кордо. Фюрер хочет, чтобы этот Кордо не получил возможности исследовать Тельмана, во избежание слишком громкого скандала.
- Никакого скандала не будет, - уверенно ответил Геринг, - этот Кордо уже делал попытки увидеть Тельмана, но я приказал ответить ему, что у нас достаточно своих врачей и, если будет нужно, они сами сумеют сообщить миру сведения о его здоровье. А если этот Кордо будет не в меру любопытен, я найду способ отучить его от неуместной настойчивости. Я никого не допускаю к Тельману. Его должны подготовить к свиданию со мной. Я, я лично буду говорить с ним.
- Вы?
- Да, да, я сам! Вы увидите, - и пальцы Геринга сжались в кулак, - вы увидите, он поднесёт нам своё раскаяние на блюде.
- Мы помечтаем в другой раз, а сейчас… фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.
- Фюрер знает?
- Да!
Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:
- Кстати, вы, конечно, уже знаете о Бёлле! - и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.
- Ещё какая-нибудь афёра?
- Нет… он убит.
Геринг сделал вид, будто удивлён:
- Когда, кем?
- Два дня назад… Это не дело рук… - Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.
С напускным неудовольствием Геринг проворчал:
- Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.
15
Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов нехватало, со страниц "Штюрмера", "Шварце кор" и "Фёлькишер беобахтер" сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, - Димитрова.
Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем твёрже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения…
Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции…
Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.
- Собрать вещи!..
С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.
"Свобода!"
Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: "Свобода, свобода!"
Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятерённой мукой.
И вот, наконец, она, свобода!
В камере стало словно светлее.
Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить ещё один долг.
- Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, - сказал он помощнику директора.
- Погуляете в другом месте.
Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил:
- Устав даёт мне право на прогулку. Я требую прогулки.
Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель.
- Он упрям, господин директор.
А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз:
- Я не уйду, не получив прогулки!
Помощник директора переглянулся с надзирателем.
- Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? - Он крикнул надзирателям: - Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться.
С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шёл по тюремным переходам. Шутят ли тюремщики, или говорят правду: сюда он больше не вернётся!..
Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для прогулок, - глубокий и тёмный, как колодец, когда он увидел отблеск уже низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок бледноголубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они приветствовали его освобождение - победу великой солидарности трудового человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в чёрных мундирах.
Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключённые. Они на каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решёткой томился вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман.
Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу лёгких крикнул:
- Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше оправдание - не плод гитлеровской "справедливости", а победа мирового рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов…
Тесня и толкая друг друга, трое конвойных выскочили во двор и устремились к Димитрову. Он слышал их крики, слышал топот их сапог, но даже не обернулся. Стараясь перекричать их голоса, он продолжал, обращаясь к слепым окнам тюрьмы:
- Если Тельман не слышит меня, сделайте так, чтобы узнал и он: общественность мира борется и будет бороться за его освобождение, за освобождение всех…
Тюремщик, первым подбежавший к Димитрову, толкнул его.
- Заткните ему глотку! - кричал бежавший по двору помощник директора тюрьмы.
Димитров одним могучим движением сбросил с себя тюремщиков.
- Товарищи, помните, есть на свете Москва!..
Димитров знал, что никто из заключённых не может видеть происходящего во дворе, так как окна расположены под самым потолком камер. Но по одному тому, какой единодушный крик пронёсся над двором, над всею тюрьмой, он понял, что его голос услышан, что заключённые прощаются с ним.
Но только через час, сидя в качающейся полутёмной кабине автомобиля, он смог спокойно, до конца понять и оценить все случившееся. И когда дверца автомобиля распахнулась и Димитров увидел поле аэродрома и приготовленный к отлёту самолёт, он уже воспринял все это как должное, как то, чего он ждал и чего не могло не быть.
Ему вручили справку: "Гражданин Советского Союза Георгий Димитров освобождён от предварительного ареста и в тот же день высылается из пределов прусского государства…"
"Гражданин Советского Союза… Гражданин Советского Союза!.. И эту радость они скрывали от него до последней минуты?!"
Он поставил на землю свой потрёпанный саквояжик, вынул трубку и стал не спеша набивать её табаком.
- Самолёт отбывает через пять минут! - сказал полицейский офицер. - Мы не можем разрешить вам оставаться здесь.
- Куда идёт самолёт? - спросил Димитров.
- В Кенигсберг.
- А дальше?
- Вы пересядете на самолёт "Дерулюфта".
- "Дерулюфт"? - переспросил Димитров и с расстановкой повторил - "Немецко-русское общество"…
Подошёл высокий, широкоплечий лётчик. Офицер поспешно спросил:
- Господин Бельц, крайний срок вашего вылета?
Бельц посмотрел на часы:
- Через три минуты. Иначе я опоздаю в Кенигсберг и пассажир не попадёт на самолёт "Дерулюфта".
- Вот, видите! - сказал офицер Димитрову.
Тот молча поднял саквояжик и направился к самолёту.
Бельц по стремянке взобрался на своё место.
Автомобиль-стартер стал раскручивать левый мотор. Но прежде чем раздался первый хлопок мотора, все обернулись на пронзительный рёв автомобильного рожка: по зелёному полю, прямо к собравшейся у самолёта группе, мчался большой тёмнокрасный лимузин. На крыле трепетал красный флажок советского посольства.
Среди полицейских и гестаповцев произошло движение. Одни бросились к Димитрову, другие - к лётчику. Офицер махнул стартеру, торопя с запуском мотора. Красный лимузин остановился. Человек, торопливо выскочивший из него, направился к Димитрову, не обращая внимания на полицейских.
- По поручению посольства СССР позвольте вручить вам паспорт! - Он протянул Димитрову книжку, блеснувшую пунцовой кожей переплёта.
Димитров несколько мгновений, словно не веря себе, смотрел на паспорт, потом медленным движением снял шляпу, и все увидели появившуюся из-под манжеты красную полосу на стёртой наручниками коже.
- Посол просит вас, - сказал сотрудник посольства, - воспользоваться только самолётом, который будет вам подан по его заказу.
Никто не заметил, как при этих словах переглянулись лётчик Бельц и стоявший поодаль человек в штатском костюме, со щекою, изуродованной шрамом в форме полумесяца, похожим на след укуса.
К пассажирской площадке подрулил второй самолёт. Поддавшись непреодолимому влечению, Димитров побежал к самолёту. Струя воздуха, отбрасываемая винтами, унесла его шляпу, распахнула пальто. Димитров согнулся и, преодолевая сопротивление вихря, поднялся в кабину.
Самолёт покатился к старту…
В Москву! В столицу труда и мира, в центр надежд передового человечества! Под ровный шум моторов мысли неслись, опережая самолёт. Димитров уже видел себя в Москве. Он вспоминал её такою, какою видел давно. Он, как живого, видел перед собою Ленина, слышал его слова, обращённые к делегатам конгресса Коминтерна. Ленин говорил и, как всегда, загораясь сам, захватывал зал простыми, ясными словами, такими образными, что их хотелось взять в руки, как оружие.
…Димитрову очень хорошо помнилось последнее выступление Ленина на IV конгрессе об успехах советской власти в России и их влиянии на ход мировой истории; и теперь в его памяти воскресали заключительные слова доклада: "Я убеждён в том, что мы должны в этом отношении оказать не только русским, но и иностранным товарищам, что важнейшее в наступающий теперь период, это - учёба. Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убеждён, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными".
Эти слова всегда звучали для Димитрова не только как прекрасная песнь, исполненная веры в успех, но и как наказ учителя и вождя: учиться, учиться и учиться! И Димитров учился, работал, боролся.
Он вспомнил полные скорби январские дни 1924 года, когда в Горках, стоя у гроба, смотрел на уснувшего вечным сном великого учителя и мудрого друга. Он вспомнил и чёрный креп на флагах в Колонном зале и горе, царившее в огромном, многоярусном зале Большого театра, где происходило траурное заседание съезда Советов.
Димитров смежил веки, и перед его взором прошла картина морозного январского дня, и Красная площадь, и нескончаемый поток людей, сошедшихся со всех концов гигантской страны, со всех концов мира, чтобы склонить траурные знамёна перед гробом вождя-мыслителя, вождя-борца, друга и учителя, чьё сердце билось для них, простых людей всего мира. И теперь самолёт несёт его туда, в Москву, где живёт образ и гений Ленина.