Прошел месяц, прежде чем маме удалось вырастить из белья, утюгов, пылесосов, вентиляторов, шуб и сапог в коробках, а также бродячей обуви, некий регулярный сад вещей. Несмотря на маленький рост и очень слабые руки, ей удалось так разместить вешалки, ящики, коробки, подушки, разного рода тюфяки и раскладные кровати, тазики, шланги, инструменты в ящиках, ножи и ножовки без определенного места жительства, что и правда получилось пространство, удобное для прогулки и медитации, в котором предметы, все как один, навевали скуку и… тошноту. Смертельно больная мама воспользовалась нашим дневным отсутствием и ключами, которые мы сделали для нее, чтобы она приходила покормить рыбок и черепаху. Не точно было бы сказать, что она установила идеальный порядок. Рыбки умерли. Кто-то задел аквариум, который мама переставила на край стола. Ни одной не удалось спасти. А черепаха пропала. Сашка как будто бы видела ее на полке в ванной рядом с тремя мыльницами (хозяйственного, туалетного и дегтярного). Но не сама же эта черепаха туда забралась. Сашка принимала душ, и кроме нее в ванной никого не было. А это само по себе уже странно. Сашка не любит плескаться в одиночку и отрывает от дел всех, кто есть в доме. Один приносит ей из сумочки новую губку в виде мишки или цыпленка, другой – резиновых зверюшек, третий – "Cool Girl", чтобы она могла быстренько перелистать его и швырнуть на мокрый пол с криком: "Какая пошлость!"
Утром, за завтраком из сосисок и сладкого чая, я сказал, что больше не могу жить без домашних животных. Рыбки погибли. Черепаху (тут я насупился, чтобы они все вспомнили, как она была мне дорога) кто-то, вероятно, снес на птичий рынок, когда не хватило денег на пачку "Vogue". Все перешедшие на "Союз-Аполлон" бурно запротестовали. Сашка, особенно печальная с тех пор, как в доме перевелся кофе, снова напомнила мне про полочку с мыльницами. Но это же было так давно! Тогда я сказал:
– Если она не отыщется, я подберу бездомного щенка.
– Прелесть! – взвизгнула Оксаночка.
– Тебе нельзя, – угрюмо сказал ей Парашютист, – собака с улицы принесет в дом много грязи, а ты ждешь моего ребенка.
– Еще не поздно избавиться, – сказала Сашка. – Я тоже не против щенка. Не знаю только, понравится ли он черепахе.
Из всех нас только я покрываю сосиску горчицей. Пережиток детства, когда томатные соусы казались мне отравой. Остальные тычут сосисками в лужи кетчупа, разлитые по тарелкам. Саша проглотила свою и стала размешивать сахар, думая, что последнее слово осталось за ней. Она ошибалась. В эту минуту последнее слово взяла тошнота. От сознания собственной беспомощности. И так как всем одновременно стало тошно, плохо и гадко, завтрак прошел в молчании. А когда мы уже расходились кто куда – кто на работу, кто по магазинам, чтобы мама могла проникнуть к нам в квартиру и приготовить обед, – Парашютист остановил меня в дверях и сказал:
– Дай сотню. Я дал ему сотню, он должен сделать какие-то взносы в свой клуб. Пряча бумажку в кошелек, женский, взятый у Оксаночки, Парашютист еще сказал:
– Вчера был в областной библиотеке, узнать, не нужен ли там дворник. Там, с хозяйственного двора, когда идешь мимо баков, сидят такие собачки. Месяца, может быть, три. И один рыжий. Тебе взять?
II
Мама плохо готовит, из жалких продуктов, которые она приносит с собой. Когда ничего не было и радио России грозило голодом, мама даром времени не теряла.
Очереди заменяли ей клуб, а здоровья ее хватало на тридцать килограммов еды. Не все тогда звали ее мамой, только Сашка да Парашютист. Та и другой высмеивали ее страсть набивать сарайчик крупами и консервами, сахаром и мылом, называли это паранойей. Теперь едят. Выбирать не приходится, хотя только вино в погребах моего замка со временем становится лучше. Мама никогда не убирает за собой.
После обеда Сашка и Оксаночка моют посуду и очистки собирают отовсюду, чтобы на них никто не сел. Трудно при этом не поскользнуться в лужицах масла. Пол моет Парашютист как безработный, хотя это следовало бы делать девочкам. Я когда-то был безработным и знаю, как утомляют однообразные хождения в поисках заработка. Дворник нигде не нужен.
Я не прихожу домой обедать. И очнуться ровно к двум, то есть проснуться к тому часу, когда мама уже все приготовила, я не могу. Работа у меня не из легких, поэтому нам создают оптимальные условия. Звукоизоляция, кондиционированный воздух, пинг-понг, горячий душ, мягкая мебель. Доставка ужина прямо в офис. Я предпочитаю мороженые овощи и грибы. Ирландские рыжики, карельскую клюкву. А обедать – я не обедаю. Дома только завтрак из сосисок и сладкого чая. Девочки на этом настаивают. И напрасно. По ночам у меня все равно бессонница. Я кормлю рыбок, сажаю черепаху себе на колени. Зимой это просто опрокинутый тазик – ни ног, ни головы, – он пачкает одежду оливковым маслом, которым его смазывают девочки. Никак не могут договориться между собой, какой когда, и смазывают несколько чаще, чем нужно. Сижу, чтобы ее не беспокоить, и все у меня под рукой. Сигареты, наушники. Давно уже я наговорил на магнитофон несколько книг, которые не вызывают у меня тошноты. Теперь не порчу глаз. Через комнату в туалет проходит Сашка.
На обратном пути нет-нет и подойдет ко мне, чтобы погладить черепаху, которая лежит у меня на коленях.
– Что слушаешь?
Я понимаю по губам. Когда-то она тоже любила Чехова, и мы занимались любовью в наушниках, но только не под "Скучную", Сашка просила поставить "Степь" или "Дом с мезонином". Если сейчас наушники снять, она тут же хлопнет ладошкой по клавише ночника и усядется на колени.
– Сегодня мама видела черепаху. Ей ты мог бы и поверить.
– Разумеется, если это не заговор.
– Заговор? Поставишь мне "Первый снег"? Заговор? С какой целью? Чтобы спутать твои планы?
– Это "Архиерей".
– Нет, не выключай, "Архиерей" сойдет. Мы не собираемся путать твои планы. Хочешь, приноси щеночка, думаю, от этого черепаха еще скорее отыщется.
– Где она видела черепаху?
– Не знаю. После обеда она сказала, маша в сторону очисток, чтобы мы посмотрели там и не смахнули черепаху в мусорное ведро. Наверное, на кухне, на столе. Хотя не знаю. Видишь ли, картошку она чистит на столе, капусту на подоконнике, а свеклу и морковку с луком в раковине. Мы с Оксаночкой перебрали капусту. Особенно капусту.
– Понимаю. Хитрая Сашка! Мама не видела никакой черепахи.
– Она сказала: не смахните, просто думала, что черепаха живет у нас.
– Все равно. Только лучше будет, если ты поставишь "Первый снег".
– Оперу?
– Нет, просто рассказ. Когда читает Машков… Знаю, знаю. Ей, правда, так и не удалось уговорить меня перебраться с кресла на диван.
Мы уже успокоились, я стал рассказывать о винных погребах своего замка, когда заскрежетал замок. Это возвращался Парашютист, и я отпустил Сашку к нему. Постарался, как можно спокойнее, дослушать "Первый снег", который она поставила мне еще раз. Но тут они вошли оба и устроились на диване. Парашютист вытянулся во весь рост и сделал мне знак, чтобы я убрал наушники. Он знает, что я не люблю, когда меня отрывают от моих любимых книг, да еще ночью. И всегда делает это для того, чтобы сказать мне какой-нибудь пустяк.
– Собачек не нашел. Говорят, утром там ездили живодеры.
Светало, вернее, просто светлело. Мокрый снег наконец накрыл асфальт на дворе под окнами.
– Давайте завтракать, – сказал Парашютист.
– И то! – потянулась Сашка. – Вам ведь на работу. – И она отправилась будить Оксаночку, хлопать ее по животу, чтобы вдвоем сварить сосиски, так как одной ей было бы скучно на кухне.
Задремывал Парашютист. Из кухни донеслось Оксаночкино: "Может быть, она в ящике, где у нас видеокассеты?" Говорили, разумеется, о черепахе, так, чтобы я слышал. И тогда я надел наушники. "Первый снег" в который раз закончился. Меня, теперь уже одного меня, одолевала тошнота. Эти шкафы, эти тумбы, эти горы, накрытые тонкими одеялами в оленях у источника. Наверное, это никогда не отправится на свои места. Некоторые мамины подруги, по-видимому, из обывательской, завистливой ненависти к шведским семьям, обвиняют во всем этом меня. Я единственный, кто здесь имеет хорошую работу, и начальство меня ценит, и обещает мне повышение зарплаты. Я мог бы все это разобрать по местам, так как только у меня нет депрессии, пока остальных нет дома. Ведь им так тяжело. Но я смотрю на это иначе: меня тошнит.
III
– Почему ты не возьмешь себе "Волгу"?
– Сергей Петрович, как вы можете?
– А что в этом такого?
– Вы же знаете, мы единственный отдел, в котором нет извращенцев.
Начальство – мой Сергей Петрович – притворно обиделось. В прошлом году, когда я по рекомендации одной из маминых подруг, снимавших порчу в офисе, поступал к нему на работу, он поставил условие: приличный костюм и – чтобы на работу ездить на собственной машине. Клиенты должны быть уверены, что Сергей Петрович преуспевает. Приличный костюм я снял с Парашютиста, ему по барабану, в чем расспрашивать вахтерш, не нужен ли где дворник. Сесть за руль отказался.
– Хорошо, – сказал Сергей Петрович, – у Воронцовой тоже амблиопия. Дам тебе личного шофера из моих резервов.
– Он извращенец?
– Нет.
– Тогда я отказываюсь от шофера. По пути на работу он будет морить меня рассказами о проведенных ночах и музыкой "Русского радио".
Петр Сергеевич поморщился.
– И есть еще причина, почему мне не понадобится автомобиль.
– Какая?
– Я живу за два дома отсюда. Но прошел год, и мы сняли новый офис, из тех, что теперь в центре города приходят в запустение. Я пользуюсь автобусом. Петр Сергеевич вспомнил о нашем разговоре.
– Если ты возьмешь себе "Волгу", я повышу тебе зарплату.
Петр Сергеевич не шутит. Наши дела сейчас идут хорошо, офис в центре города, от богатых клиентов нет отбоя, начальство щедро раздает премии. Я не хочу брать автомобиль. Если уж он меня совсем прижмет, то пускай Оксаночка меня возит на своей "Оке". Или Парашютист. У него нет прав, и он будет носить меня на закорках. Вообразите, Петр Сергеевич.
– Ладно, иди работать. И не забудь хорошенько пристегнуться.
IV
Первым клиентом был несчастный виноторговец, которому разрезало радужку листом офисной бумаги. Шрамик давно зарубцевался, а рубец как будто не оставил и следа, но боковым зрением…
– Нет, – сказал я ему, – вы, вероятнее всего, заблуждаетесь. Это не ваша старшая сестра.
– Она была пионервожатой, профессиональной вожатой в школе номер тридцать один. И носила очки с большими диоптриями. До сорока пяти лет. Потом я устроил ее в дом престарелых на Солнечной Поляне. Была уже первая оттепель. Она переходила Волгу в районе Рождествено. Никто не говорил, что пустят ледоколы.
– Вы раньше ее когда-нибудь видели?
– Нет. До того, как мне разрезало глаз… вот в ту самую минуту…
Утром никогда не дают поспать. Отогнав лупоглазого ангела в пионерском галстуке, я позвал второго клиента.
Кажется, лет десять назад старая дама работала в управлении культуры. За глаза ее называли Царь-Жопой. Несколько несложных операций и курс медикаментозной терапии, назначенный нашими коллегами, изменили ее формы. Но худоба ей не шла, и она, выкупив у губернаторши массажный салон, посадила девочек на гормоны – новшество, по заслугам оцененное элитой, пресыщенной толстыми секретаршами. Но тут оказалось, что никакие гормоны не могут вернуть ей прежнего статуса. Я – ее последняя надежда.
– Воспоминания, – сказал я таким тоном, как будто прописываю ей рецепт.
– Что? – спросила Экс-Жопа.
– Ваши воспоминания.
– Не поможет. Я, знаете, часто предаюсь воспоминаниям той поры, когда директриса художественного музея освобождала для меня сразу два стула, а на заднем сиденье "Волги" никто не садился со мной. Я и теперь иногда дома составлю рядом два стульчика и на самую щелочку сяду. Телевизор там посмотреть или перелистать альбом Пурыгина…
– Не то, – сказал я.
– Тогда что же?
– Воспоминания детства.
– Детства? Да разве кто-нибудь, кроме писателей, может помнить детство?
– Я не писатель, однако я его помню. И видите – неплохо выгляжу. Взгляните на этот животик.
– Ах, у меня был больше! Но скажите, что? Как? Что я должна вспомнить, чтобы снова располнеть?
– И помолодеть, и пользоваться бульшим успехом, чем все ваши девочки.
– Вы мне льстите.
– Ничуть… Не знаю, пойдет ли ей это на пользу. Всем существом она отказывалась от этих ценных целительных воспоминаний. Я промучался с ней больше часа. Пригласил гипнотизера, но и в трансе она продолжала бормотать о жирном чиновничьем прошлом.
– Похоже, это женщина сразу родилась взрослой, как и большинство из них, – сказал я так, чтобы она не могла меня услышать.
– Такого не бывает, – возражал наш гипнотизер, но тщетность его усилий доказывала мою правоту.
V
Когда Царь-Жопу увезли, настало время сна. Я пристегнул ремни, и под веками вспыхнуло несколько знакомых знаков. Петр Сергеевич называет их созвездиями. Он бывший комсомольский поэт, прославившийся в семидесятые годы. Он точно знает, как и что называется.
VI
Обед съели. Мама ушла. Парашютист лежал на диване. В ногах у него сидела Сашка, на коврике в ногах у Сашки лежала на боку Оксаночка. На стене над диваном висели два велосипеда. Я поставил на стол бутылку вина из погребов моего замка и подумал, что если сейчас кто-то из них присвистнет и спросит, по какому случаю, я начну семейный скандал. Телевизор, старенький, черно-белый, был еще горячим. Его успели выключить, пока я возился с замками железной двери.
– На улице весна, все тает, пойдемте гулять! – сказала Оксаночка, как будто это она только что вошла сюда, в тошнотворно тихий дом.
– Правда, мужики, пойдемте, а? – сказала Сашка, подбрасывая подушечку, которую мама обтянула шкуркой плюшевого тигра.
– Да я и пойду, – сказал Парашютист, протянул руку к бутылке, рассмотрел этикетку, присвистнул и спросил:
– Это по какому поводу?
VII
Сашка, наверное, никогда не устанет поражаться идиотизму светящихся реклам, как будто идиотизм не должен быть им природен. Вряд ли ее забавляет в этом убожество претензий. Скорее, нечто другое.
– Ой, желтенькое! – и она принимается хохотать, опираясь на руль велосипеда.
– Сашка, вон погляди, какая курочка! – кричит ей Оксаночка, обводя свой велосипед вокруг лужи и становясь прямо перед Сашкой.
– Что курочка, что курочка? Ты погляди, какой там желтенький!
– Да кто желтенький?
– Вопросительный знак. Прямо как… – Тут она откидывает прядь волос от Оксаночкиного ушка и шепчет ей. Оксаночка корчит рожу. А потом серьезно говорит:
– Ты к нему несправедлива. Он же не стал бить беременную женщину. Я ему признательна.
Парашютист растирает распухший глаз. Улица эта ими не любима. Слишком высокие тополя, слишком много пуха летом. А сегодня слишком много воды в лужах, как тут кататься на велосипеде, особенно, когда Оксаночка на седьмом месяце. Свернуть бы куда-нибудь, где еще не растаял утоптанный снег.
– У тебя вино хорошее.
– Старое, – говорю я ему, – погреба закладывал еще дед. В то время вокруг замка, вокруг его горы, выращивали каберне.
– Хороший виноград.
– Хороший? Я в этом мало что понимаю. Дворецкий мой то и дело сетует, что родители не привили мне страсти к виноделию.
Тут к радости Парашютиста наши девочки сворачивают в один из переулков от чугунной решетки парка.
– Оксаночка, может, елочкой полюбуешься? – лебезит Парашютист. Все-таки это он был виновником скандала.
– С ума сошел. В парк, с велосипедом. Да там полно собак…
Своя елочка есть и у Сашки. Но только не в парке, а в окне первого этажа вон того барака. Елочка написана на стекле, клеевой щетинной кистью, в каком новом году она появилась, мы уже не помним. Это кухонное окно за занавесками-обезьянками. Порой над обезьянками проплывает чья-то растрепанная макушка без вторичных половых признаков, как сказал бы Петр Сергеевич. И больше ничего. Только поворот вытяжной трубы газовой колонки. Зато на стекле есть елочка, любимая Сашкина. Надо отдать должное ее вкусу: из всех искусственных деревьев это самое лучшее. Елочку никогда не смывают, хотя она довольно пушистая и отнимает много света. Что же, кому-то нравится жить в полутьме, и его не тошнит. Перед самым Новым годом кто-то рисует на ней игрушки. Без фантазии, только несколько разноцветных шаров. Этой жизни мы не понимаем, потому и радуемся. Сашка разворачивает ко мне свое разочарованное лицо:
– Шариков еще нет! Я обнимаю ее. Она мне все простила.
– Вернемся, – говорит Оксаночка, – у меня ножки промокли. И велосипед такой тяжелый.
– Вернемся, – говорит Сашка и передает мне свой велосипед.
– Вернемся, – говорю я, – допьем вино.
– А по какому поводу? – спрашивает Парашютист. Я – сама покорность, качу за Сашкой ее велосипед.
В кармане моего пальто, и это ведь они все знают, всегда есть прищепка, чтобы зажать брючину, а там…
– Только без глупостей, – сказал Парашютист, – у меня ключей нет. Без тебя нам домой не попасть.
– Идите вы все! – Как же меня тошнит.
VIII
– Что слушаешь?
– "Скучную". У меня нет ничего нового.
– Ты знаешь, мы вчера достали мамин гроб с антресолей. Он плохо выглядит. Бумажка поистрепалась. Гвоздики порасшатались. Картон покоробился.
– Оксаночка, ты в положении, тебе бы не стоило лазать по антресолям за гробами.
– Это Сашке понадобился прошлогодний мед. Для маски. Она и попросила меня залезть. А ты же знаешь: чтобы достать мед, надо сперва вытянуть гроб. Дай сотню, а?
– Зачем?
– Хочу сделать маме приятное. Мы – я, Сашка – договорились обтянуть его красным ситцем.
– Проще купить новый, а этот выбросить.
– Что ты! Мама не согласится. Она очень расстраивается, что вгоняет нас в расходы.
– Ну, как хочешь.
Я дал ей сотню, но она тут же вернулась, когда спрятала ее в свою сумочку, и стала снимать наушники у меня с головы, нежно, чтобы не задеть волос.
– Оксаночка, ты в положении…
– Это еще не окончательно. Всегда есть надежда на обратное развитие плода, рождения которого никто не хочет, никто, кроме мамы.
– Я хочу. Хочу, Оксаночка, у меня так давно не было детей…
– Жеребец зебры может позволить себе выколотить плод из матки своей кобылы. Делает он это так…
Вот почему я не даю им смотреть телевизор. Любая информация будет использована ими себе во вред. Я сказал:
– Пускай остается этот. Да. Мы будем любить его все вместе. Вчетвером забирать его из садика, и он будет гордиться своими родителями, потому что у него их больше, чем у других. Может, Оксаночка, это и не педагогично, гордиться своими родителями, вот я это понимал и своих презирал, пока не свел их в могилу. Но пускай твой ребенок ими гордится.
– Мальчик, – сказала Оксаночка. – Я просветилась. Видали письку.
– А Парашютист? Он знает?
– Не говори ему. Они с мамой хотели девочку. Маме тоже не говори.
Я потянулся к моим наушникам.
– Ненавижу Чехова! – вспыхнула Оксаночка. – Все у него правильно, нравственно, симметрично. – Она с легкостью присваивает себе прочитанное недавно.