Спустя какое-то время он стал давать мне поручения, вполне невинные на непосвященный взгляд, - сходить к такому-то, сказать то-то или передать какой-нибудь сверток. К началу моей работы в народной школе я уже неплохо разбиралась в революционной науке, боевой пыл мой не остыл, напротив, я все время просила отца дать мне более серьезное поручение.
"Это и будет твоим партийным делом" - сказал отец, когда я была принята учительницей в народную школу. "Учить - партийное дело?" - не без иронии спросила я. "Безусловно, - ответил отец. - Мы должны использовать любую легальную возможность для пропаганды". - "Арифметика и пропаганда?" - "Почему бы нет? Учти, твои ученики - не мальчики и девочки, а молодые рабочие. Можно и уроки по арифметике вести так, чтобы они задумались, почему это получается, что одни все становятся богаче, а другие - все беднее. Вот и пораскинь умишком..."
Преподавать в школе оказалось действительно очень интересно. Вопросики мои ученики порой задавали такие, что ни в каком гимназическом учебнике не найдешь.
Отцу ежедневно доставлялась объемистая пачка газеты "Правда". Он делил ее на части и раздавал подпольщикам для передачи в организации. Небольшую стопку газет он давал мне, чтобы я передавала одному из моих учеников, работавшему на судостроительном заводе. Я очень гордилась этим заданием, хотя сердце мое и трепетало каждый раз, когда я по дороге в школу проходила мимо полицейского.
Однажды поздно вечером я возвращалась с занятий и у самого нашего дома нос к носу столкнулась с... Симоновым.
"Ты?! "
Симонов был одет как рабочий, кепка надвинута низко на глаза, но все равно я сразу узнала его.
"Я, Сашенька, я! - Он крепко стиснул меня за локоть. - Но, чур, ты меня не знаешь.." - "Все в Желябова играешь?" - засмеялась я. "Нет, Сашенька, время игр прошло. Перед тобой смазчик вагонов Афанасьев. Могу паспорт предъявить..." - "Значит, нелегал?"
Симонов молча кивнул.
"Где же ты пропадал? Был слух, вроде в Москву подался..." - "Да, был в Москве, участвовал там в революционной работе, - он усмехнулся, - романтический пыл быстро с меня сбили. Кстати, в Москву я благодаря твоему отцу попал. Он явку дал..." - "Мой отец? - не могла я скрыть изумления. - Значит, он связан..." - "А ты не знала? - перебил меня Симонов. - Да, твой отец - конспиратор, каких поискать. Когда я "волчий билет" получил, он встретился со мной. Оказывается, Сергей Григорьевич присматривался ко мне, когда я еще к тебе приходил. Был серьезный разговор. Убедившись в моем твердом желании быть революционером, он дал мне адрес в Москве. написал письмо, помог с железнодорожным билетом. Вот так-то, Сашенька". - "А почему ты снова здесь?" - "По тебе соскучился, - рассмеялся Симонов, и вдруг лицо его стало сурово-печальным. - Схватили нас. А там, известное дело, - суд да на каторгу. Помог случай - с напарником бежали в дороге. И сюда!" - "Тебя, значит, ищут?"
Симонов усмехнулся: "Напротив, кому в голову придет меня здесь искать? Полиция наверняка решила, что мы бросимся в сторону Европы, а мы - в противоположную сторону. Каково? Конечно, я из осторожности к родным не показываюсь. Сергей Григорьевич меня и друга на станции пристроил, под чужими именами, естественно". - "Замечательно придумано! - восхитилась я. - Неужели это ты сам?"
Вот теперь я почувствовала, как он изменился. Раньше непременно бы похвалился. А сейчас лишь отрицательно мотнул головой: "Нет, это мой друг, замечательный человек, настоящий революционер. Ненамного старше нас, а уже такое пережил..." - "Ой, интересно! Познакомишь?"
Симонов многозначительно нахмурился: "Ну, знаешь, все-таки конспирация..."
Но мальчишеское желание похвастаться новым другом все же победило: "Ладно. Мы как-нибудь вечерком в школу к тебе зайдем. Видишь, все про тебя знаю!" Они зашли буквально на следующий день, к концу занятий, Симонов, то бишь теперь Афанасьев, и его друг, который представился как Гусев. Это был действительно необычный человек... Таким я себе представляла Овода, вернувшегося на родину из Америки. Лицо бледное, даже с каким-то синеватым оттенком, черные усы, аккуратно подстриженная бородка, не скрывавшая узких, постоянно дрожащих в какой-то язвительной полуулыбке губ, глаза близко посаженные смотрят, будтопросверливают тебя. Говорил Гусев глуховатым приятным голосом, с каким-то легким акцентом. Я заметила еще одну странность: не прерывая разговора, Гусев периодически резко оборачивался, будто ожидая нападения сзади.
Друзья проводили меня до дому. Гусев был интересным собеседником, много знал, бывал не только в разных уголках России, но и в Европе. Если Симонов пытался важничать и "конспирировать", как он выражался, то его товарищ, напротив, охотно рассказывал о своих бесконечных стычках с полицией, дерзких, удачливых побегах почти из всех тюрем, перестрелках со стражниками на границе.
"Приходилось стрелять?" - переспросила я с таким ужасом, что Гусев усмехнулся, а Симонов не выдержал: "Ты знаешь, как он стреляет? Я видал: выстрелом с десяти шагов свечу гасит, как рукой. Б-бах - и темно! Никогда с оружием не расстается..."
Я даже остановилась, потрясенная: "И сейчас?" Гусев расхохотался: "Конечно. Знаете ли, как-то спокойней себя чувствуешь с этой игрушкой". - "Но это же опасно - носить с собой оружие! Вдруг полицейский захочет обыскать?" - "Меня? Скромного конторщика железнодорожного пакгауза? Ему и в голову не придет, откуда ему знать?" - "А если вдруг предатель?" - "Ерунда, - пренебрежительно отмахнулся Гусев, - жандармских агентов я за версту чую. Тут со мной в Москве незадолго до ареста смешная история приключилась. Один наш товарищ должен был из-за границы транспорт с литературой доставить. Об этом передали по цепочке, а чтобы отвлечь полицию, которая могла пронюхать, по почте письмо послали, что, дескать, принимайте литературу, но, естественно, другую, ложную явку дали. Мне поручили посмотреть, клюнет полиция или нет. Переоделся я извозчиком, пришел заранее в трактир, где свидание назначалось, чаи гоняю, наблюдаю. Ближе к восьми, ко времени свидания, сначала один ферт объявляется - одет в красную рубаху с кавказским ремешком. тужурка студенческая, но сразу видать офицерская выправка. Подсаживается за мой столик, на меня, естественно, не смотрит, глазами вокруг водит, революционеров выискивает. Вдруг вижу: мать честная, еще один шпик на горизонте показался. Этот попроще, под рабочего одет, а нос сизый сразу филера выдает.
Потом уж я догадался, что почтовый чиновник, что письма перлюстрировал, из жадности, чтобы вознаграждение побольше получить, сразу в два места сообщил - в охранку да местному полицейскому надзирателю. Увидел второй моего франта в красной рубахе и тоже шасть за мой столик. Начинают они друг друга прощупывать, умереть со смеху можно. "Студент", значит, говорит: "Ну. как у вас? Снял съезд с программы террор?" - "Какое там! - отвечает "рабочий". - Вот уже третьи сутки висит, не хоронят. Срамота одна! "
"Студент" ничего не понял и продолжает рубить сплеча: "Коллективный протест интеллектуального пролетариата в революционно-реакционную эпоху репрессий формулирует..."
Тут время к восьми подходит. "Рабочий" вдруг в свисток как засвистит. И в трактир полицейские повалили. А через задний ход, прямо через буфет, жандармы, переодетые в штатское. Что тут началось! Все орут, друг друга хватают за грудки, я потихоньку из зала - и ходу! Вот умора, а вы говорите - шпики".
История с самого начала показалась мне знакомой, а когда Гусев диалог двух агентов передал, я окончательно вспомнила - об этом же в "Правде" рассказ был напечатан.
"Вы еще и писательством успеваете заниматься?" - спросила я с насмешкой. "В каком смысле?" - "А в том, что рассказец ваш очень мне напомнил тот, что в "Правде" я читала".
Гусев ничуть не смутился. Напротив, порывисто пожал мне руку и сказал: "Я рад. Честное слово, рад". - "Не понимаю, о чем вы". - "Рад, что вы не пустая барышня, как кажетесь, а действительно наш товарищ. Извините, Саша, проверял. Даже не потому, что не доверяю, знаете ли, как-то по привычке". - "Ты видишь!" - легонько ткнул меня в другую руку Симонов. На его лице был написан явный восторг: "Ловко он тебя, а?"
Я, признаться, обиделась. Меня проверять? Расстались мы довольно холодно, хотя, если честно, новый знакомый мне понравился. Друзья зашли за мной в школу и на следующий вечер, с той только разницей, что на этот раз они были втроем - к ним присоединился Гриня. С тех пор так и повелось: трое молодых людей каждый вечер провожали меня домой. Гусев больше меня не "проверял", а рассказчиком действительно был отличным. Мы обычно довольно долго простаивали у калитки, но в дом не входили. Для посторонних считалось, что друзья с моим отцом незнакомы. Так требовали правила конспирации. Сближение мое с Гусевым и Афанасьевым очень не нравилось, как я заметила, Грине, который к этому времени из подростка превратился в стройного юношу. Он одевался под Горького - черная косоворотка, высокие сапоги. Длинные волосы. Вот только усы подкачали - так, какой-то белесый пушок над губой. Однажды, улучив момент, когда мы были одни, Гриня предложил мне руку и сердце, но, будучи отвергнутым, не обиделся: "Конечно, такие франты вокруг тебя вьются..." - "Ты же знаешь, что никаких "амурных" дел у меня нет. Просто это знакомые".
Гриня как-то загадочно усмехнулся, и я поняла, что он знает этих "знакомых", может быть, лучше меня. Я рассердилась: "Вечно какие-то тайны мадридского двора! То Гусев, видите ли, проверяет, то ты туда же. Я, в конце концов, полноправный член организации. Вот папе пожалуюсь".
Гриню это развеселило.
"Напугала - папе пожалуется. Так твой папа как раз первый..." - "Что "первый"?" - не отставала я.
Гриня понял, что проговорился.
"Ну же! Говори! Иначе водиться с тобой не буду". - "Твой отец первый, кто против, чтобы тебя во все дела посвящать". - "Почему?" - "Старается тебя сберечь! " - "От чего?" - "Ведь в случае провала мы все на каторгу пойдем". - "Ну и что же! Я не боюсь".
Дома я снова попыталась вызвать отца на разговор. Однако, обычно уступчивый, в этот раз он был непоколебим: "У тебя есть партийное поручение, достаточно". - "Вы что-то от меня скрываете". - ,Да, скрываем. Но это требования конспирации. Каждый должен знать только свой участок. Это необходимо на случай провала". - "Думаешь, струшу?" - "Нет, но у охранки есть свои способы дознания. И даже не поймешь, что проговорилась. И вообще, отстань, я хочу, чтобы у меня были внуки".
Я покраснела: "Об этом рано думать!" - "Рано, рано. Вон уже трое против твоих чар не устояли... Смотри, Шурочка!"
Он шутливо погрозил мне пальцем. Меня это рассмешило. Я, конечно, и думать еще не думала о замужестве. Незадолго до этого в "Правде" была помещена забавная история, как одна романтическая девица предложила разыграть" свою руку и сердце. Я вспомнила об этом сейчас.
"Может, ты хочешь, чтобы я предложила разыграть меня на "узелки"?" - спросила я отца шутливо.
Он также в шутливом испуге замахал на меня руками: "Что ты, что ты! Разве они нам ровня? Ты давай мне купеческого сынка, да чтоб первой гильдии". - "Банкира не хочешь?!"
Мы дружно расхохотались...
...Говорят, что если тебе бывает очень весело, это не к добру. Ночью мне приснился страшный сон - будто стою я утром перед трюмо и расчесываю свои волосы. Вдруг в комнату вбегает какой-то мальчишка и подает мне конверт. Я беру его и сразу нащупываю обручальное кольцо. Стыд и отчаяние охватывают меня - суженый отказался от своего слова. Я начинаю плакать сначала тихо, потом навзрыд.
Когда я открываю глаза, они еще полны слез. Слышу громкий, настойчивый стук в дверь, голос отца, чужие голоса, возбужденные и злые. Потом ко мне в спальню заглянул отец: "Сашенька, оденься. У нас жандармы".
Грубые люди в шинелях и сапогах, не церемонясь, переворачивали все вверх дном. Под утро они увели отца, не дав мне с ним попрощаться. Утром пришла заплаканная Полина - ночью арестовали и Гриню. Она же рассказала, что якобы два молодых человека, недавно приехавших в город и работавших на станции, покончили оба самоубийством, не поделив какую-то красавицу. Сердце мое сжалось в смутном предчувствии еще одной беды. Пересилив себя, я отправилась на занятия в школу, но часы шли и никто - ни Гусев, ни Афанасьев - так и не появились. Шли дни. Я ходила то в губернское присутствие, то в судебную палату. Наконец меня направили в жандармское управление. Жандармский офицер был внимателен и любезен, осторожно выспрашивал, кто приходил к отцу, что приносили либо уносили. Однако, убедившись в моем нежелании говорить, стал тих и официален, заявил, что мой отец - опасный государственный преступник и свидание с ним дать не может. Я подала прошение губернатору, и мне все же позволили увидеть отца. Свидание длилось десять минут. Отец осунулся, но улыбался мне по-прежнему нежно. Прощаясь, он сказал: "Сашенька! Слушай меня внимательно - продавай немедленно дом и отправляйся в Петербург на учебу".
Через несколько дней состоялся суд. Шел он при закрытых дверях. Никого, даже родственников, не пустили в зал суда. Меня лишь уведомили, что Новинский Сергей Григорьевич осужден на три года каторжной тюрьмы с последующей ссылкой. Вскоре закрыли и народную школу как рассадник революционной заразы. Я осталась без работы и вынуждена была последовать совету отца".
ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ!
В следующий четверг ребята пришли к Максиму Ивановичу раньше назначенного часа в надежде, что, может быть, он получил какие-либо известия из Зауральска.
Однако, войдя в кабинет, по вопросительному взгляду учителя поняли, что он тоже ждет результатов поездки.
- А где Лариса? - спросил он. - Неужели не приехала? По времени вроде пора... И не звонила даже.
- Домой звонила, - сообщил Андрей. - Но ничего толком не сказала. Обещала вскорости быть.
- Да-а, - разочарованно протянул Максим Иванович. - Неужели пустой билет? Я, честно, очень надеялся на краеведа Ефимова.
- Не нужно было девчонку посылать, - буркнул Борис. - А вообще, раз собрались, давайте делом заниматься. Вот ты, Игорь, говорил, что подбираешь материал по социальным вопросам и по царской полиции.
- Пожалуйста, - встрепенулся Игорь. - В двенадцатом году дело дошло до того, что действующая армия оказалась не только без винтовок, патронов, но и даже... без штанов. И это в канун первой мировой войны. Если разрешите, я вам зачитаю фельетон "Правды" того времени:
- "Где штаны?
До сего времени войска не получили шаровар по сроку 1911 г. ...Шаровар защитного цвета почти нет, но и черных в некоторых частях не хватает для снабжения ими призываемых запасных...
Как хотите, - армия без штанов не может называться "действующей".
М. Меньшиков
"Новое время"
В начале интендантского бытия была крупа. Гречневая, ячная - "толстая" и "тонкая", пшенная, кукурузная...
Во всех видах и смыслах, в виде каши с салом, с "жаренками", с маслом коровьим, с маслом постным - она служила для восстановления солдатских, сил, а в смысле счетов и расчетов с подрядчиками - питала интендантов.
Затем вышли на сцену холст и сукно. Интендантские "холстомеры" проявили большие таланты - изобрели двенадцативершковый аршин, затем перешли на "десятичную" систему, по которой в аршине оказалось только 10 вершков - для ровного счета.
Но в полном блеске интендантский гений развернулся на сапогах.
Солдатские сапоги были лакомым блюдом на роскошных интендантских пирах. На балах интендантские красавицы блистали сапогами с картонными подошвами, - конечно, превращенными в бриллианты и золотые украшения. Солдатскими сапогами расплачивались в ресторанах. И эти же сапоги в невероятном количестве проигрывали в карточных клубах повсеместно, где только были клубы.
Пока солдаты без сапог ходили за тысячи верст бить турка и японца, сапоги совершали недалекие путешествия из амбара подрядчика в интендантский склад и обратно.
Сапоги были в столь большой славе, что сам М. О. Меньшиков из "Нового времени'" взял их под свою патриотическую руку. Чтобы, упаси боже, интендантские склады не осквернились сапогами, поставленными каким-либо "жидовским" поставщиком, М. О. Меньшиков усиленно рекомендовал сдать подряд на них его знакомому Френкелю, который обезопасил бы интендантов от "еврейского засилья".
Это была вершина славы солдатских сапог и интендантской изобретательности.
Но... всему бывает конец. Сначала левая печать, потом даже правая, потом ревизующий сенатор Гарин вытащили всю картину интендантского "патриотизма" за ушко да на солнышко. И оказалось:
крупы нет: не из чего варить солдатскую кашу;
капуста гнилая: щи хотя и можно варить, но тухлые;
холста нет: зимой туда-сюда, но летом не ахти как приятно.
Сукна нет: летом ничего, но зимой отнюдь не способствует.
Сапог нет: результат и зимой и летом плачевный.
Стоит солдатик - на голове "головной убор", в руках ружье... а штаны "3-го сорта".
Однако штаны те частью за ветхостью расползались, частью просто их на всех не хватило.
Увидел это М. О. Меньшиков, и даже его прорвало:
- Как хотите, - сказал он, - мое дело насчет штанов сторона. Только армия без штанов - какая же это "действующая армия"?!"
Все засмеялись. Особенно заливался Андрей:
- Я представляю себе: стоит солдат на часах и без штанов. Ой, не могу. А как в атаку идти? Ха-ха-ха.
Потом он взглянул на часы и заскучал:
- Похоже, что Ларисы не будет. А если так, разрешите зачитать то, что она выписала из газет. Она занималась великосветской хроникой. Причем хронику эту "Правда" давала в пародийном стиле, показывая "свиное рыло" сильных мира сего. Можно, я зачитаю?
- Конечно, конечно! - поддержал Максим Иванович.
- "Дуэль.
Вчера в Гатчине между лейтенантом Жерар де Сукантон и князем ханом Нахичеванским, офицером лейбгвардии Кирасирского ее величества полка, состоялась дуэль на пистолетах. Дуэлянты стреляли на расстоянии 25 шагов. Ранен барон Жерар де Сукантон, пуля попала ему в правый бок и застряла в легком. Причина дуэли - ссора на романтической подкладке".
- Тоже мне - "романтическая подкладка"! - покачал головой Борис. - Просто с жиру бесились. Мужики с голоду пухнут, а эти идиотизмом занимаются.
- Князьям да графьям подражали политические деятели. Чтобы создать себе славу светских людей, тоже дуэли затевали. А стреляться боялись, вот и получался жалкий фарс. Для примера зачитаю:
"Политическая дуэль.
Буржуазная пресса пережила неделю о Гучкове. Сколько разговоров велось по поводу его дуэли с Мясоедовым! До дуэли шло гадание: состоится дуэль или нет, кто секунданты, каковы условия, где место встречи, как чувствует себя А. И. Гучков; повел он бровью при входе в зал думского заседания или нет; зачем он поехал в Москву - прощаться с родными, составлять завещание или сказать последнее "прости" избирателям-октябристам?