- Канавку копать, канавку, - поспешно ответил Сюсько. - Ясновельможный пан хочет сделать речушку из своего озера в Припять. Ага, из озера пряменько в Припять, чтоб лес сплавлять.
- Это ж на сколько дней?
- На месячик. Не больше. Только на месячик.
- Умом помутился твой ясный пан. Месячный шарварок перед самой жатвой! - все еще не отрываясь от работы и не глядя на десятника, сказал дед Конон. - Мне с долгами надо рассчитаться. Да и себе хоть пуд жита заработать на хуторах. Когда ж тут еще на шарварок?
- Хы! На хуторах! И хочется вам блукать по чужим токам? - Сюсько недоуменно приподнял вверх острые плечи, туго обтянутые белой рубашкой с панского плеча. - Лучше ж взять у пана еще немножко земли да посеять свое. Ей-бо!
- На земле, какую твой пан сдает в аренду, даже бурьян не растет.
- Ой, ой! Неправда ваша. Ей-бо, неправда! - Сюсько развел руками, а потом, сгорбившись, сложил ладони, как на молитве: - Земля у нашего ясного пана хорошая. Ей-боженьки, хорошая. Да и как можно обижаться на землю! Она ж сотворена самим…
- Хватит мне проповедь читать! - оборвал дед. - Не пойду.
- Ой, ой. Мне жалко пана. Ей-бо, жалко! Ежели пан Багно не выйдет на шарварок, то пан управляющий пришлет пана секвестратора.
Большие темно-серые глаза деда сурово и холодно сверкнули на десятника:
- Пришлет секвестратора? А что ж возьмет у меня твой секвестратор? Дырки иа коленях или заплатки на заду?
- Так, может быть, у вас есть полотно? - пятясь к калитке, сказал Сюсько. - Да я что, я ничего. Мое дело сказать. Я…
Дед надел свой старый соломенный брыль. Не спеша поднялся с корзинкой в руках и, не сводя тяжелого, пронизывающего взгляда с перепуганного десятника, процедил сквозь зубы:
- Опять секвестратора? Опять? - и бросил корзину на землю. - Грыць! Неси лопаты!
Сюсько съежился и юркнул со двора. Вот точно таким он бывает на вечеринках, когда парни и девчата поднимают его на смех и со свистом и улюлюканьем гонят из компании.
Однако сейчас Грише было не до смеха. Встретив полный решимости и гнева взгляд деда, он метнулся в сарай.
- Баста! Больше не буду просить земли у ясного пана, - сказал дед Конон, взял возле порога топор и засунул его за пояс.
Захватив лопаты, дед с внуком вышли со двора. Миновали соседский огород, где вместо овощей росла рожь, явный признак того, что здесь живет вдовец или бездетные старики. И только начали подниматься на лысый песчаный холм, как в селе раздался отчаянный вопль.
- Что оно там?
- Дедушка! - уцепившись за руку деда, прошептал Гриша. - У Санька увели корову. Я побегу!
Дед молча придержал внука, мол, теперь там ничем не поможешь.
По середине узкой, глубоко выбитой и, как овчарник, унавоженной улицы медленно шел секвестратор, пан Суета. Под мышкой он держал огромную книгу актов, прозванную морочанами "черной магией". Смотрел он прямо перед собой. Старательно обходил большие лепехи свежего коровьего помета, которыми, как лесная поляна грибами, всегда украшена улица Морочны. Несмотря на жаркий день, пан Суета был в своем обычном одеянии - в длинном, как старая риза, пепельно-желтом плаще, свободно накинутом на плечи, в приплюснутой, как сковородка, серой шляпе с широкими полями, обвислыми, словно вывихнутые крылья птицы. Да и весь он показался Грише похожим на старого облинявшего коршуна. На короткой, узловатой веревке секвестратор тащил рябую костлявую коровенку.
Марфа Козолупиха, ухватившись за маленькие опущенные рога и повиснув на шее своей кормилицы, рыдала, как по покойнику. За матерью на кривых тонких ножках ковылял голый, облепленный мухами пузатый малыш. Он орал благим матом и все пытался уцепиться за подол серой домотканой юбки матери. Три девочки, одна другой меньше, бегали вокруг коровы, хватались за ее впалые ребристые бока и громко плакали, спотыкаясь и падая через рытвины и кучи помета.
Лишь Санько шел молча, сторонкой, заложив руки в карманы и низко опустив порыжевшую от солнца косматую голову. Следом за ним вздымались клубочки коричневой пыли. Санько вечно взметал штанами пыль. Не потому, что быстро ходил, а просто штаны на нем были непомерно длинными: он всегда донашивал то, что давали его матери добрые люди. Правда, иногда Санько находил время засучить свои обтрепанные штаны и не поднимал дорожной пыли. Но таких отрадных минут на долю этого хлопца досталось немного… Сейчас Санько руками, глубоко засунутыми в карманы, старался как можно выше подтянуть штаны, чтобы они не пылили. Но Гриша знал, что друг его страдает не меньше, чем мать и сестры. Только он крепче характером и слез не любит.
Со всех дворов выходили люди и присоединялись к этому шествию, похожему на похоронную процессию. И теперь уже плакали не только Козолупиха с детьми, а все, кто шел за ними. Над Морочной, как завывание ветра в осеннюю непогоду, нарастал тяжелый надрывный стон.
- Смотри, внучок, - непривычно ласково сказал дед. - Смотри да запоминай…
* * *
Шел Гриша очень быстро. И все же отставал от деда. Широко размахивая перед собой левой рукой и наклонив голову вправо, тот привычно и легко отмеривал ровные широкие шаги. Грише то и дело приходилось догонять его бегом. И не удивительно: мало кто даже из взрослых мог не отстать от этого скорохода. Дед Конон ходил только быстро и терпеть не мог, когда человек тащился вразвалку: считал, что медленная ходьба развивает лень и сонливость.
Миновали голое ржавое болото, на котором ничего не растет и даже лягушки не квакают. По гати, сплетенной из лозы, прошли качающуюся зеленую трясину, еще на памяти Гриши бывшую заливом реки. А дед не проронил ни слова. Наконец перед ними открылась справа на высоком клину уже созревающая панская пшеница, а слева - бескрайняя Чертова дрягва.
Стоход - самая ленивая река Полесья.
Тихие, никогда не спешащие воды ее рождаются в дебрях сырых, угрюмых лесов, в глухомани лозняков да ольшаников и сходятся чуть приметными извилистыми ручейками. И малые, и большие притоки Стоход принимает молча, безучастно, как должное, как что-то обыденное и давным-давно знакомое. Ни говорка, ни всплеска, ни даже тихого плавного шелеста, обычного при слиянии двух потоков.
Обросшая высокими непролазными камышами да седыми косматыми лозами, речка будто вечно дремлет. Но кажется, что и сквозь дрему она к чему-то прислушивается, чего-то ждет, на что-то надеется…
В лесу она еще кое-как держится русла. А среди болот распадается на множество мелких рукавов, которые часто обрываются и образуют старицы и мелкие озера. Вода в них затягивается тиной, зарастает ряской. Со временем на поверхности, как налет плесени, появляется сочно-зеленый травяной покров, под которым из гниющих корней нарастает торф. Через год слой торфа становится таким плотным, что птицы ходят по нему свободно, как по обычному лугу.
Так образовалась и Чертова дрягва - болото, к которому подходили сейчас дед и внук.
Чертова дрягва лишь издали казалась огромным заплесневевшим озером, на самой середине которого мрел вечно окутанный дымкой маленький островок, тот самый грудок, на котором ясный пан сторговался с чертом. Но чем ближе подходили, тем больше Чертова дрягва напоминала обыкновенный заливной луг. Кажись, если б трава росла здесь повыше, можно было бы накосить не меньше сотни стогов хорошего, сочного сена.
Приманчиво это зеленое раздолье! Да коварна его красота: только аист может спокойно стоять на зыбком зеленом ковре, которым сверху прикрыта гнилая, хлюпкая трясина.
Заметив аиста на Чертовой дрягве, дед Конон сердито проворчал:
- Столько земли для прогулок у этой вонючей птицы, а человеку лопаты некуда воткнуть!..
Тощий, облинявший аист одиноко, как старый отшельник, брел по самой середине трясины. Вышагивал он важно, надменно. Время от времени останавливался. Всматривался во что-то под ногами. И нехотя, будто делал кому-то великое одолжение, запускал в болото свой полуметровый клюв. Поймав лягушонка, поднимал голову вверх и, щелкая клювом, отправлял добычу в свою ненасытную утробу. Долго стоял с высоко поднятой головой. На людей, проходящих по берегу болота, он смотрел с таким высокомерием, как ясновельможный пан на грязных лапотников, посмевших переступить порог его чистых светлых покоев.
Гриша встревожился не на шутку. Куда это ведет его дед? Но спрашивать нельзя. Не любит старый, чтоб спрашивали, куда и зачем он идет. Часто бывает, забежит в хату, буркнет: "Оляна, собери еды в торбу". Или: "Собирайся, Оляна. Да и ты…" - и, не называя имени, кивнет Грише. А куда, зачем? И не пытайся спрашивать. Разве только сам догадаешься…
Но вот сейчас попробуй догадаться, что он задумал. Зачем ему топор и лопаты?
Возле небольшой заболоченной низинки дед неожиданно остановился. Воткнул лопату в землю и громко, будто с кем-то споря, сказал:
- Вот этот ковалок, от лозы до ольшинки, за сто злотых купил я у пана… - И, понизив голос до шепота, он обратился уже к Грише: - Твоя мать была еще такой, как ты сейчас. Думалось, будет ей приданое. Тогда эта земля хорошо рожала. В четырнадцатом году тут было жито, как камыш. А колос…
- Так почему ж вы бросили ее? - спросил Гриша.
- Э-э… думаешь, по доброй воле? Не сами бросили. В гражданскую войну меня ж не было дома. Тут и получилось болото. Ну да теперь мы эту землю отнимем. Не хочется мне, чтоб и ты весь век маялся без земли!
- А как мы ее отнимем? - спросил Гриша, все еще не понимая и побаиваясь замысла деда.
- У болота отнять - не то что у пана… Спустим воду вон в ту речушку, и все.
- Правда! - обрадовался Гриша. - Речка намного ниже, вода туда так и зажурчит. А почему не сделали этого раньше?
- Раньше? - дед печально покачал головой. Глаза его стали еще суровее и угрюмее. - Раньше! Будто не понимаешь, что пан не дозволит проводить канаву через его болото…
- А чем ему помешает такая канавка? Это болото ни на что ж не годится.
- Э-э, зеленый ты, а еще книжки читаешь… Видно, не те книжки тебе попадаются, - присматриваясь, откуда бы начать канаву, говорил дед. - Дело ж не в том, годится эта земля пану или нет. Не может он дозволить, невыгодно ясновельможному, чтобы у нас была своя земля… Разреши он осушать болота, каждый ухватится за это дело. И через десять лет вокруг Морочны такие хлеба поднимутся!.. А пану это ни к чему. Сенокосы на болотах дают ему прибыли в десять раз больше, чем самая лучшая пахотная земля.
Закусив полную бледную губу и нахмурив широкие черные брови, Гриша смотрел на дальний сосновый лес, куда, как в синюю речку, спускалось усталое хмурое солнце. Не впервые за свои четырнадцать лет он задумывался над словами, услышанными от взрослых. Лицо его сейчас было бледнее обычного, а всегда приподнятый круглый подбородок вздернут еще выше. Худую и тонкую шею он вытянул так, будто старался заглянуть в лес, чтобы увидеть, где же там прячется солнце.
- Ну что ж, стражник уже в кабаке сидит, а больше нам некого бояться, - сказал дед, озираясь. - Начнем вон от той канавки. Отец твой правильно начинал.
- Разве и он начинал?
- Так за это ж и угодил в картузскую тюрьму!
- А все говорят, за политику, - разочарованно протянул Гриша. - Ребята мне даже завидуют…
- Так это ж и есть политика. А как же! Э-э, хлопче, вся на свете политика крутится вокруг этого несчастного ковалка земли. - Дед воткнул топор в кочку, на которой рос куст лозы, взял лопату и побрел по рыжей пузырящейся воде. - Сперва спустим воду. А потом выкорчуем лозу. Да где-то тут еще должен быть пенек старой вербы, - тихо, будто сам с собой, разговаривал дед. - Э-э-э, вот он. Уже только верхушка торчит. Засосало болото. А большой же был пенек, очень даже большой!.. Тут вот тебе и вся политика: успеем сделать свое дело, пока не заметил кто из панских блюдолизов, - наша возьмет, не успеем - засосет нас ясновельможный, как болото этот пень.
Начали копать от речушки навстречу старой, уже заросшей осокой, мало заметной канавке.
Работа сразу так увлекла Гришу, что он забыл про всякую опасность, размечтался. Там, где сейчас было еще болото и под ногами звучно чмокала грязь, он видел густую, сочную рожь. Она цвела, и Гриша даже чувствовал ее запах, очень схожий с запахом только что вынутого из печи ржаного хлеба. Потом рожь заменил пшеницей, потому что лишь один раз в жизни пробовал пшеничный хлеб…
Послышался топот копыт скачущего коня. Встав на кочку и приложив ладонь козырьком к глазам, Гриша посмотрел туда, откуда приближался топот.
Нахлестывая нагайкой огромного серого коня, между болотом и хлебами скакал всадник в черной фуражке с кокардой. Вдруг он повернул прямо к ним, через пшеницу. Все ближе, ближе развевается над желтеющей нивой всем знакомая пепельно-серая грива.
- Барабак! - вскрикнул Гриша и побледнел.
- Брось лопату в грязь. Придави ногой, - пряча свою лопату, коротко распорядился дед. - Может, не заметит.
Дед заранее снял свой полуистлевший соломенный брыль с полотняной заплаткой на макушке и подошел поближе к сухому месту, где должен остановиться стражник. А Гриша так и стоял на черенке своей лопаты, вдавленной в замутившуюся болотную жижу.
- Эй, Сибиряк! Не видал Козолуповой коровы? - закричал стражник, остановив своего взбудораженного коня.
Лицо Барабака горело, брови изогнулись широкими тяжелыми подковами, в глазах пылала злоба - весь он был важный и властный. А дед и внук казались перед ним маленькими и жалкими.
И все же Конон Захарович спокойно ответил, что он давно из дому и не видел никакой коровы.
Барабак хлестнул себя плеткой по хромовому голенищу. Привстал на стременах и поднял к глазам руку, в которой извивалась черная, туго сплетенная плеть.
- Пся крэв! - процедил он сквозь зубы. - Куда ж она девалась? Секвестратор привел ее на панский двор. Пока гадали, куда поставить, корову как языком слизнуло.
"Это Санько!" - с радостью подумал Гриша.
- Так не видел, - в раздумье сказал стражник и уже повернул было коня, как вдруг заметил свежую канавку: - Эй, дед! А это что такое? Зачем ковыряешь панскую землю?
Дед Конон печально посмотрел на свою работу. Шершавой рукой погладил сморщенную черную шею, как будто бы по ней уже походил канчук стражника, и ответил, что хочет осушить свой давно заброшенный ковалок.
- Опять за старое? Забыл, что за это получил твой зять? - с угрозой спросил Барабак и, картинно подбоченясь, уставился на старика.
А тот, опустив голову, молчал.
Никогда Гриша не видел своего сильного и гордого деда таким униженным. И никогда раньше не замечал, что он так плохо одет. Теперь как-то сразу стали видны мокрые до самых колен грязные штаны из мешковины. В этих штанах с множеством заплаток, нашитых одна на другую, дед ходил еще тогда, когда Гриша бегал совсем без штанов. Рубашка казалась новее. Но на спине заплаты лежали таким же толстым, почерневшим от пота спрессованным слоем. Целым был только коричневый шерстяной пояс, которым дед туго обвязывал больную поясницу. Небольшие седые усы уныло свисали над уголками рта, а кудлатая серая бородка с застрявшей в ней соломинкой мелко дрожала. Казалось, деду холодно и он с трудом удерживает цоканье зубов.
- Что же молчишь? - резко спросил Барабак и, брезгливо скривив полные ярко-красные губы, добавил: - Сиб-би-рряк!
Дед молчал.
- Осушкой занялся? По примеру большевиков? Может, тебе лучше туда податься? - Барабак кивнул головой на восток. - Там это дело в моде…
Дед молчал.
- Давай лопату! - направляя коня в болото, Барабак беспощадно хлестал его плетью.
- Пан стражник… - тихо заговорил дед. - Вы ж свой человек, украинец.
- Это не твое дело!
- Так вот же я хочу, чтобы вы поняли меня, - все еще спокойно говорил дед. - Ну, сами подумайте, какая будет беда ясному пану от того, что я прокопаю канавку на этом негодящем болоте? Я воду спущу со своего ковалка земли, и тут же канавку ту заровняю. Даже следа не останется. Ясный пан ничего и знать не будет.
- Быдло! Пся крэв! - заорал Барабак. Соскочив с коня, он пошел прямо по болоту.
Выхватив из грязи свою лопату, Гриша устремился к деду на помощь.
- Ты, старый пес, хочешь, чтоб я обманывал графа?
- Не-е, Барабак! Не я, а ты. Это ты продажная панская собака! - сказал Конон Захарович и пошел навстречу.
- Ты… с топором? - вдруг шепотом спросил стражник. - С топором?.. Э-э, да что ты, дед. Что ты…
Дед засунул топор за пояс и пошел назад, бурча себе под нос:
- Брал пеньки корчевать. А теперь вижу, до греха недалеко…
Барабак, видно, вспомнил, чем кончилась попытка лесничего отнять у Сибиряка топор, и решил, что один на один с дедом не стоит связываться. Пожимая плечами и оглядываясь, он возвратился к коню. Вскочил в скрипящее, обшитое красной кожей седло, огрел жеребца плеткой так, что тот взвился на дыбы, и пустил с места в карьер.
- Дедушка, что ж теперь будет? - сдавленным шепотом спросил Гриша, когда всадник скрылся за пшеницей.
- Теперь, внучек, надо за ночь успеть… А там будь что будет. Только бы землю тебе добыть!
И снова Гриша увидел своего деда суровым, могучим. Даже усы его теперь не висели мочалками, а задорно торчали в разные стороны. Правда, они мало походили на те острые, как штык, бравые матросские усы, какие Гриша видел на старой фотографии, висящей над кроватью дедушки. Но все же сейчас эти усы да и все выражение лица сильно напоминали решительного, отважного защитника Порт-Артура.
Видя, как легко дед выворачивает огромные глыбы мокрой болотной земли, Гриша старался изо всех сил, но ему не удавалось поднимать и половины того, что поднимал дед. Ростом он был уже деду по плечо, но худой и щупленький, как болотная березка. К тому же, как назло, ему с самого обеда сильно хотелось есть. Под ложечкой сосало, а в глазах кружились огоньки. Он беспрерывно пил воду, чтобы обмануть себя. Но от болотной воды в животе булькало и болело еще сильнее. Однако Гриша не жаловался, а, стиснув зубы, копал и копал…
Зашло солнце. Болото сразу же выпустило белый прохладный туман. Лозы окутались сединой. Кругом стало тихо, тоскливо. Слышалось только хлюпанье воды под ногами да сочное чмоканье мокрой земли, выбрасываемой лопатой. И вдруг в той стороне, куда ускакал Барабак, раздался крик. Дед и внук прислушались. Громкий, отчаянный крик повторился. Потом он оборвался так же внезапно, как и начался. И послышался удаляющийся топот конских копыт.
- Кого-то убили! - закричал Гриша. - Может, Санька. Это Барабак!
- Тю на тебя. Такое скажет! - возразил дед, но тут же тревожно добавил: - А кто его, сукина сына, знает. Он это может, попадись ему в глухом месте. Вот же кричал человек, а больше не слышно. - Дед прислушался и вдруг прошептал: - Беги, Грыць, беги краем болота, я тут один управлюсь. А нужно будет, крикни. Беги скорее.
Гриша выбежал из воды и, не обращая внимания на боль в животе, со всех ног пустился по едва заметной в сумерках тропинке. Над болотом, до краев залитым молочным туманом, всходила красная, тяжелая луна. С материнским участием следила она за бегущим хлопцем. А когда он углубился в ольшаник, показала ему другого, большего ростом паренька. Гриша угадал. Это был Санько. Он сидел возле плотины из лозы, по которой самые безземельные жители Морочны гоняют своих коров на болотные пастбища, и шарил руками по траве.
- Санько! Это ты?
- Угу, - как всегда, угрюмо и коротко ответил Санько.
- Да ты весь в крови!