Столы сдвинули к передней стене. Молоденький лейтенант Володя Полянский, зять полковника, приехавший на побывку из Могилева, завел граммофон. Закружились пары, застучали каблуками женщины. В круг танцующих вошел и Николай Федотович. Его грузное тело было не под стать стремительным движениям, и, однако, Гнездилов в паре с живой, тонкой в талии Леной кружился необыкновенно проворно. Когда все утомились, Гнездилов попросил завести лезгинку и пошел вприсядку, гикая и размахивая руками, словно цеплялся ими за воздух.
- Браво, браво! - подзадоривали гости, и полковник еще быстрее закружился по комнате. Он так же быстро остановился и с разбегу опустился на тахту, не заметив, что там лежали пластинки; они глухо затрещали. В комнате поднялся хохот, только жена с сожалением покачала головой.
Минуты роздыха коротали в разговорах. Конечно же, Гнездилов и тут нашелся, будто подменил его кто–то, отняв у него привычную строгость и сделав настоящим добряком.
- Ну, Владимир, чего нос повесил? - спросил он зятя. - Жена есть, сыном тоже доволен.
- Доволен, - кивнул тот, держа в руках куски пластинки.
- То–то, помяни меня добрым словом, - гудел Николай Федотович. Забыл, как спасал тебя. Бунтарь эдакий! - рассмеялся Гнездилов и, видя, что все заинтересовались, принялся рассказывать: - Как же, подарил ему дочку - кровинку свою… А он и медового месяца не справил, как на дыбы встал. Разводиться! Характерами, видите ли, не сошлись…
- Будет тебе, Коля, перестань! - перебила жена.
- А что тут такого? Какая может быть в этом секретность? Для других будет наука и для него, - кивнул Гнездилов на зятя и продолжал: - Так вот, значит, разводиться - и никаких гвоздей. Меня в пот бросило. Это в наше–то время, когда такие законы! Можно сказать, настоящий бой ведем за мораль! Пришлось вмешаться, разбирать их персонально.
В это время стукнули брошенные на тумбочку куски пластинки. Насупясь, Володя Полянский зашагал к двери.
- Ты куда? - спросил Гнездилов.
- На воздух. Подышать хочу, - уклончиво ответил тот.
- Ишь, правда глаза колет, - сказал Николай Федотович, когда зять вышел. - А мне, думаете, легко было? Душой за них, птенцов, переболел. Да… Стал уговаривать - не помогло. Хотел отделить - тоже отбой дают. Ах, думаю, занозы! С целой дивизией управляюсь, а уж вас–то научу уважать законы морали. Сажаю с места в карьер в машину - и к себе на дачу. Верст тридцать отсюда. По весне дело было. Глушь кругом, зелень, соловьи свистят. Благодать, одним словом! Вручаю им ключи от дачи, наказываю: поживете на лоне природы - свыкнетесь. Через денек оду проверить, машину, понятно, оставил на дороге. Осторожно, маскируясь ветками, крадусь к даче и краешком глаза в окно: нет, сидят друг от друга на порядочной дистанции и ведут словесную перепалку. Ладно, думаю, помиритесь. Не мытьем, так катаньем возьму. Даю им недельку на раздумье. Всякую связь с ними прервал, только провизию мой шофер подвозил… Приезжаю потом сам и застаю, можно сказать, уставной порядок. Сидят они в обнимку за столиком и в цветках сирени счастье свое обоюдное ищут! - заключил Николай Федотович и позвал гостей опять к столу.
- Да, удобную гауптвахту устроил, - заметил под общий смех Гребенников.
- Живут, как миленькие. Зарок дали не браниться, - ответил Гнездилов и увидел на пороге Владимира: - Чего улыбаешься? Неправду говорю?
Подгулявшим гостям ни пить, ни есть уже не хотелось. Руки лениво тянулись к рюмкам. Вскоре на столе появился песочный торт, приготовленный хозяйкой. За чашкой кофе рассказывали анекдоты, такие, что женщины стыдливо прятали глаза. Лена Гребенникова выждала удобную минуту и запела. Поначалу она пела свободно и легко, но под конец не вытянула высокую ноту и в смущении замахала руками.
- Как соловушка! Душевно поздравляю! - хвалил Гнездилов и громче всех хлопал в ладоши.
Только ее муж не разделял восторга. Он хмурился.
- Печально это слышать, - к удивлению всех, заявил он.
Сказав так, Иван Мартынович вовсе не хотел обидеть жену. Чистый, дарованный самой природой голос ее всегда вызывал у Ивана Мартыновича радостное, почти детское восхищение; он надеялся когда–нибудь увидеть свою Леночку на сцене, но как ни уговаривал пойти учиться, жена чего–то медлила, колебалась. И время было упущено. Гребенников склонил голову и, глядя вниз, внятно повторил:
- Очень печально…
- Вы обижаете жену, - заметил ему Гнездилов. - У нее же талант. Да, да. Талант оперной певицы.
- Был когда–то… - нехотя проговорил Иван Мартынович. - Время потеряно. И его не вернуть.
Николай Федотович, не найдясь сразу, что ответить, пожевал губами.
- Время всегда можно наверстать. Мы, военные… Туда–сюда, смотришь и в генералах.
- Бросьте! - перебил Гребенников. - Думать о чинах - на это каждый горазд, а вот ум никогда не приобретается ни рангами, ни служебным положением. У иных даже плешь, а поглядишь…
Слова полкового комиссара, как бичом, хлестнули Гнездилова. Он резко привстал, тяжелое кресло отскочило от его ног и грохнулось на пол.
- Кто вам дал право оскорблять? - багровея, закричал Гнездилов. - Я вам покажу плешь!..
Поднялся переполох. Гости повставали из–за столов. Желая успокоить Николая Федотовича, они наперебой доказывали, что эти слова не имеют к нему прямого отношения и потому не должны его волновать, но полковник был неумолим.
- Вы забыли, в каком доме находитесь! - весь трясясь, кричал Гнездилов. - И прекратите мне грубить!
Гребенников покривил рот в усмешке.
- Я не грублю, горькую правду говорю, - вопреки ожиданиям, все так же спокойно проговорил Иван Мартынович. - Чины, ранги - разве об этом нам нужно думать? Николай Федотович, не туда ты гнешь… - И полковой комиссар махнул рукой, покачиваясь, зашагал в прихожую к вешалке. Минутой позже он уже шел темным переулком.
Было морозно. Под ногами скрипел сухой, как крахмал, снег. Там и тут в домах огнисто переливались окна, гремела музыка, но ко всему этому, казалось, безразличен был Гребенников.
Лена шла позади, не переставая укорять мужа:
- Что ты наделал? Понимаешь ли, что ты наделал?!
Иван Мартынович не отвечал, шел молча, перекипая от злости. Морозный воздух хватал за лицо, и постепенно нервы успокаивались. Припомнил недавнюю ссору в шалаше, как наяву увидел горящий блеск в глазах Шмелева и будто только сейчас понял - многое сближает его с комбригом. "Как мне не хватает тебя, Григорьевич!" - подумал он и отвернул лицо от колючего, стылого ветра.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Елка валялась изломанной во дворе. Ее выбросил, несмотря на протесты жены, Гнездилов. Выбросил сразу, едва разошлись омраченные гости. Хмель скоро вылетел из головы, и, ложась спать, Николай Федотович чувствовал себя как будто немножко помятым и не переставал думать о случившемся.
А случилось, по его убеждению, нечто ужасное. Его оскорбили. Он унижен. И кем? Человеком, который по–настоящему и армейской службы не нюхал, соленого пота в походах не испробовал, а корчит из себя!..
"Гм, плешь… ума не прибавляет. И продвигаться, видите ли, не могу поздно. Что и говорить - замахнулся. А на кого? На меня, черт побери!", думал, распаляясь, Гнездилов.
Он ворошил в памяти свою жизнь - месяц за месяцем, год за годом трудную военную жизнь. И как ни пытался найти прорехи, темные пятна в своей послужной анкете - не находил. "Чист и прозрачен, как стеклышко", усмехнулся он, довольный пришедшим на ум сравнением.
За долгие годы куда только не посылали его служить - он шел не задумываясь. Вот и сюда, в приграничный округ, послали - случайно ли? Нет. Значит, ценят, раз такое доверие… "Лысина, ум прожил… Да я тебя за пояс заткну!" - пригрозил Николай Федотович и встал, сунул ноги в тапочки с меховой оторочкой, набил в трубку табаку и стал ходить по комнате.
Время уже за полночь, но Гнездилов был так взвинчен, что совсем не хотел спать. И снова, в который уже раз, думал вслух: "На что это похоже? Весь отдаюсь службе, целыми днями на ногах, а в результате… оскорбление! На глазах у всех! Сам–то строя боится, только и умеет с трибуны языком молоть… И за что меня с грязью мешать? За что? - спрашивал себя Николай Федотович и отвечал: - Не за что! Сутками из казарм не выхожу да на плацу зябну - и ради чего? Чтоб строевую подготовку вытянуть, ближнему бою научить. А теперь вот перестройка в дивизии. Коней сдавать, старое вооружение… Опять на мои плечи ложится все… На него, языкастого оратора, взвалить бы это - не таким бы голосом запел! Нашелся… указывать!"
По характеру честолюбивый, Гнездилов не мог простить обиды и уже обдумывал, как бы проучить Гребенникова. "Конечно, силой власти нельзя сразу брать - скользкий путь. Надо как–то осторожно, исподволь… Но, может, Гребенников просто пошутил спьяна? Нет, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. А его надо призвать к порядку", - порешил Гнездилов и, выбивая пепел, постучал трубкой о ракушку, в которой, если поднести к уху, всегда слышался шум, напоминавший морской прибой.
Но месть, как бы она ни была жестока, еще не дает морального удовлетворения, тем более если она уготована тому, кто сам может показать зубы. Николаю Федотовичу начинало казаться, что ввязаться в драку сам долг чести повелевает, но пока этого делать нельзя.
"Что из того, если я с ним тяжбу сейчас затею?" - спрашивал себя Гнездилов, и словно чей–то спокойный, уравновешенный голос отвечал: "Никуда не годится! Ты начнешь его прижимать, а он тебя… И заварится каша. Дойдет до командования округа… Ну, ясно, этим не замедлит воспользоваться и Шмелев… Вызовут на Военный совет, дадут обоим трепку. А потом доказывай, что ты прав… Добрый авторитет годами добывается, а потерять его можно сразу. Нет, надо сначала силу обрести… полную власть! Вот тогда уж меня голыми руками не возьмешь!"
И Гнездилов решил упрятать на время обиду.
Утром, как всегда, Гнездилов пришел на службу рано. Его подмывало вызвать Гребенникова. Он снимал телефонную трубку и снова клал ее на место, ждал, не позвонит ли он сам. Потом наконец не выдержал:
- Гребенникова мне! - зычно произнес Он в трубку. Минуту подождал и вдруг заговорил совсем изменившимся, мягким голосом: - Доброе утречко, Иван Мартынович. Ты что же, батенька, не звонишь и не заходишь? Заглянул бы, дельце тут есть важное. Обкумекать нужно… А? Ну, рад, рад…
Не заставил себя ждать Гребенников - пришел подтянутый, чисто выбритый, отчего заметнее стала ямочка на подбородке. Встретившись с его глазами, Гнездилов добродушно улыбнулся, будто впервые увидел и продолговатую ямочку, и крутой лоб, и темные, с крупными белками глаза.
- Присядь, Иван Мартынович, не к спеху, - предложил Гнездилов и подвинул стул, что с ним редко бывало.
Выдержав паузу, он заговорил:
- Как там в зимнем лагере? Морозы закрутили, беды бы нам не нажить.
- Собираюсь поехать. Велел машину заправить.
- На ночь глядя! Отложи, может, утихнет вьюга.
У Гребенникова отлегло от сердца. "Что это с ним? Вчера вскипел, а сегодня такая вежливость…"
- Нет, Николай Федотыч, откладывать не могу. Думаю, доберусь засветло и там переночую.
- Пожалуй, и я проехал бы с тобой, но дел уйма. За строевую с нас шкуру снимут. Надо тренировать. Придется сегодня же выводить командиров на плац. Да и вот посмотри… - Гнездилов протянул надорванный пакет со следами сургучных печатей. Гребенников осторожно вынул из пакета отпечатанное на машинке распоряжение, и, пока читал, лицо его мрачнело, брови тяжело опускались на глаза.
- Как это понимать?
- Мало понимать, надо делать, - ответил Гнездилов. - Требуют сдать коней, старое вооружение. Скоро, брат, пересядем на стального коня!
- А где этот стальной конь–то?
- Пришлют.
Раздумчиво почесывая висок, Гребенников снова нахмурился, потом достал папиросу, хотя и медлил зажигать. Николай Федотович поднес ему спичку, но тот не стал прикуривать, выждал, пока не погас огонек, и вздохнул.
- Странно получается, - сказал Гребенников. - Требуют сдать оружие, а нового не дали. И до какой поры ждать?
- Им виднее. Наше дело выполнить приказ.
- Приказ–то приказом, да вот как бы мы на бобах не остались… Время не то.
- Ах, ты вон о чем, - усмехнулся Гнездилов. - Но бояться этого нечего… Там люди тоже с головами сидят.
- Есть такая поговорка: "На бога надейся, а сам не плошай". Мы порой, сами того не подозревая, неверными действиями себе же вред наносим.
- Какой вред? - Николай Федотович вскинул жесткие, торчащие брови.
- А вот посуди, - продолжал Гребенников. - Иной начальник плесенью обрастает, а мы ходим вокруг него, как возле индюка, и страшимся не то что одернуть, а слово против обронить.
Гнездилов хотел было спросить, кто именно обрастает плесенью, но выжидающе промолчал. Хотя и верил он, что не найдется против него подобных улик, все же уточнять не решился - всякое может брякнуть. В душе он по–прежнему неприязненно относился к Гребенникову. Деланно улыбаясь, он спросил:
- Что же ты предлагаешь?
- Пожалуй, надо в округ написать… А может, прямо и к наркому обратиться…
- По какому поводу?
- А вот по такому, что за сургучными печатями скрыто, - сказал Гребенников и кинул на стол пакет.
- Вопрос этот щепетильный. Взвесить надо, взвесить, - заметил Гнездилов вставая. - Ну, не буду тебя задерживать, поезжай. И построже там… Да, кстати, я разработал мероприятия после инспекции… Возьми с собой. - Гнездилов порылся в папке, подал густо напечатанный текст на тонкой папиросной бумаге.
Гребенников, довольный, что новогодняя история кончилась мирно, порывисто вышел из кабинета.
…Часа через два Гребенников выехал. Погода была обычной: умеренный морозец, легкий ветер заметал в переулки снег, дымком курившийся возле изгородей. Но стоило Гребенникову выехать в открытое поле, как закружилась метель. Тугой, рывками бьющий ветер гнал и гнал по равнине волны снега, переметая дорогу. Потрепанную, дребезжащую "эмку" продувало насквозь; она то непослушно скользила по наледи, то зарывалась в сугробе, и тогда мотор так натужно ревел, что машина дрожала как в лихорадке.
Нельзя было ожидать, что метель скоро утихнет. Гребенников подумал: "Стоило ли пороть горячку - ехать к такую стужу?"
Машина с трудом пробилась до опушки леса, а дальше - ни пройти, ни проехать. Дорогу совсем занесло снегом.
- Проезда нет, товарищ комиссар, - сокрушенно сказал водитель.
- На нет и суда нет. - Гребенников хотел выйти из машины и едва повернул ручку дверцы, как ветер рванул ее и крупинки снега жестко хлестнули в лицо.
- Метет…
- Может быть, вернуться, товарищ комиссар, пока не поздно, предложил водитель. - Иначе пути совсем занесет.
"А каково бойцам там, в лесу?.. Наверное, вот так же клянут погоду. Сидят, поди, и оттирают окоченевшие руки. В такую погоду и костра не разведешь. И почему только они должны страдать, терпеть лишения? Чем они хуже меня, Гребенникова?" Подумав так, Иван Мартынович с неожиданной решимостью сказал водителю:
- Ты вот что… поезжай обратно. А я пойду.
- То–ва–а-рищ комиссар, - начал было водитель, но Гребенников перебил:
- Нет, нет…
Водитель смолк, знал: не переубедить.
- Тогда хоть возьмите мои валенки…
Машина, барахтаясь в снегу, медленно начала удаляться. Гребенников долго глядел вслед, пока не скрылась она в метели, и зашагал в сторону леса, превозмогая осатанелый ветер, готовый свалить с ног.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Много лет Шмелев жил в Ленинграде и теперь снова приехал сюда в отпуск из глухоманного лесного края. Он дивился всему, что было знакомо и дорого, но уже понималось по–новому, рождало сложные чувства радости и душевного смятения.
Дни в эту пору необычайно короткие, и если летом, во время белых ночей, люди отвыкают от темноты, то теперь даже днем город освещался, и Шмелев, вместе с женой Екатериной Степановной бродя по площадям и улицам, видел, как сквозь туманную хмарь вонзился в небо подсвеченный косыми лучами негреющего солнца шпиль Петропавловской крепости. И эта крепость, и дышащая подо льдом Нева, и кованая вязь перил на мостах, и Зимний дворец с изумрудно–зелеными, как озимь, стенами, и мятежный. Петр, скачущий на медном коне, - все, решительно все вызывало в его душе гордое поклонение.
Оглядывая город, Шмелев испытывал несхожие, но одинаково волнующие чувства. Серые громады зданий, тяжелые мосты через Неву, низкое небо и сам воздух, словно бы наполненный тяжестью, - все придавало городу суровое, почти угрюмое мужество.
По вечерам, невзирая на промозглую сырость, люди гуляли по туманным улицам и площадям, по гранитным набережным, вдоль капризно вспухшей Фонтанки. И казалось, все им нипочем: ни эта сырость, ни ветры, дующие из каждого переулка. Проходя через Неву, Шмелев остановился возле каменно–хмурого Нептуна, подвел жену к перилам, и они долго стояли, глядя вниз, на спокойные полукружья спуска.
- Катюша, видишь? - подмигнул он, обращая ее внимание на прижавшуюся к обледенелой каменной стенке молодую пару. - И холод не берет!
- Тише, не пугай, - улыбнулась она темными глазами.
Они свернули с моста и пошли вдоль набережной.
- А помнишь этот подъезд? - кивнул Шмелев на глубокую арку, ведущую во двор высокого дома.
Катя с недоумением пожала плечами.
- Неужели забыла? - допытывался Шмелев и тихо усмехнулся: - Помнишь, как мы поднялись на самый верхний этаж и ты сказала: "Ой, жалко, как мало этажей!"
- Будет тебе! - ущипнула его за руку Екатерина Степановна. И, сама того не ожидая, вдруг ощутила, как в жарком волнении забилось сердце и память унесла ее далеко–далеко в прошлое…
Повиделось: идет она по Петрограду. И не одна, а с Колей Шмелевым. Со стен домов свисают обрывки воззваний, телеграфные столбы в витках порванных проводов. Хрустит под ногами битое оконное стекло. Только вчера взяли Зимний дворец. Пало Временное правительство. А сегодня по туманному городу патрулируют красногвардейцы. Катюша смотрит на них, грозно увешанных оружием, и ей совсем не боязно: люди–то нашенские.
Она еле поспевает за Шмелевым. Ей очень хочется, чтобы он был с ней ласковее, хотя бы взял ее под руку. Но Шмелеву нельзя, он весь в пулеметных лентах и строг до неимоверности, даже скулы заострились. Поэтому идти так, как этого хочется Кате, под руку, совсем не время, совсем некстати.
Чего уж там - заважничал Шмелев! Надел кожаную куртку, обвязался своими пулеметными лентами, и ему теперь не до любви.
У него только и думы - умереть за мировую революцию. Чудной! Зачем же умирать теперь–то, если власть взяли и такая красивая жизнь обоих нас ждет? Молоденький мой красногвардеец, ты все же побереги себя - для жизни, для труда и, конечно же, для меня, для Катюши…