Он даже задохнулся от гнева, так неприложимо было к этому разгильдяю сказанное им слово.
Сейчас батарея вернется со стройки, до полусмерти усталые, может быть с новыми ранеными. А этот! Рука снова едва не схватилась за пистолет. Едва удержал ее.
- Идите на пост! - брезгливо кинул Железняков. - И приведите себя в порядок: смотреть на Вас противно.
* * *
С рассветом орудийные расчеты вернулись на позиции. Никого больше к счастью не ранило, не убило, но бойцы и командиры пришли еле переставляя ноги, а натруженные руки плетьми висели у всех. Почти десять часов, не разгибаясь, или же наоборот, согнувшись под огнем таскать на себе бревна, копать, носить и перекидывать тонны земли, трамбовать, и все это на почти голодный желудок. Хочешь не хочешь, а ног под собою чуять не будешь.
Добравшись до нар, бойцы валились на них, тут же и засыпая. Но взводные, так же уставшие лейтенанты, поднимали орудийные расчеты, строили, заставляли умываться, чистить одежду, сапоги, приводить в порядок оружие.
В батарее все командиры давно наизусть помнили слова Народного комиссара обороны маршала Ворошилова: "Учение не кончено, пока не вычищено оружие".
Другое время, другие обстоятельства, да и говорил ли это маршал но, но, но… Заросшее грязью оружие в любой момент откажет, в любой момент. Заросший грязью человек - в конечном счете не боец. Пусть падают люди от усталости, пусть еле шевелятся, никто из командиров не позволит им спать, пока не доведут до состояния в любое время встать в строй по тревоге в полной боевой готовности. За сегодняшним днем идет завтрашний. А в нем тот же труд, та же усталость, те же пули над головой. Расслабься сегодня и завтра тебе несдобровать, особенно если завтра будет хуже, чем сегодня. А это на войне в любой миг.
Железняков снова, в какой уже раз за эти сутки пошел вдоль линии обороны полка. Сколько же это километров довелось отшагать, пробовали они подсчитать с Нестеровым, отгоняя сон, готовые уже свалиться прямо на ходу. Получалось километров пятнадцать, а то и больше.
А как же Заставский? - молча спрашивал себя Железняков - Слабый человек, ему как было удержаться? Он‑то, надо думать, не тренировался до изнеможения на стадионах, не гонял в волейбол с утра до вечера, как студент Железняков, не прошел перед войною изнурительного, трудного, но развивавшего и силу, и готовность мигом ее применить, двухлетнего солдатского пути.
Поглядел на Нестерова. У сталевара, пожалуй, вся его мирная жизнь была в беспрерывном физическом труде. Вон какая мускулатура без волейбола, гимнастики и легкой атлетики.
Так что же, значит таким, как он и разведчик только и воевать, а хлипким да слабым под пули ходить доли нет?
Совсем он загонял себя, спрашивая и самому же себе и отвечая. Так и не решил где справедливость.
Нестеров поглядывал на комбата, поглядывал, да и взъелся.
- Жалкуете, вижу, грызете себя, грызете. А по мне не пугать его надо было, а раздавить и забыть.
- Ладно, Робеспьер батарейный. Всех бы кто что не так, на гильотину и думать не о чем, - остановил закипающего разведчика комбат, поворачивая к командному пункту полковой батареи.
Куркин не спал, как опасался этого Железняков. Труднее было бы разговаривать и просить, если б пришлось будить да толковать спросонок. Железняков еще издалека увидел, как вышагивает тот, в сторону от капэ. И поэтому свернул в знакомый ему, как все в полосе полка, овражек и ускорил шаг, зная, что по нему, куда бы ни шел Куркин, они, сократив дорогу, вместе с Нестеровым перехватят его, чтобы не ушел, не умчался бы куда длинноногий лейтенант.
- О, вот она тайна вечного сапожного сияния! - захохотал Железняков, выскочив из‑за поворота и чуть не наткнувшись на Куркина, который двумя щетками начищал сапог, поставив ногу на корягу. - Пока полк спит, черные зеркала шлифуются.
Улыбнулся и Куркин. Еще с училища привык он вставать за полчаса до общего подъема. С училища и щетки заимел. Так и возит их с собою, как отличник курсант. Всю мирную жизнь. И всю войну тоже. Даже в госпиталях не отдал. Ни пистолет, ни щетки. Так они и путешествуют с ним по всем фронтам.
- Вот ты как ухитряешься не заснуть, - удивился Куркин. - Ты ж всю ночь на двести сорок восемь шесть. Мне уже трое моих докладывали. И четверо пехотинцев о твоих строительных подвигах рассказывали.
- Потому и спать не мозгу, часовых должен подменить, а то быть беде. Дал бы мне шестерых часов на пять.
Куркина уговаривать не пришлось: сразу понял, что только артиллеристам можно доверить орудия, хоть, и другой системы. Не пехота, в несколько минут разберутся где поворотный механизм, где подъемный. И из пушки выстрелят, коль придется - свои люди на огневой.
Обрадованный Железняков отпустил Нестерова спать. Мог это сделать, потому что шел теперь в сопровождении шестерых бойцов куркинской батареи
Без охраны командирам ходить запрещалось. Вот они и стали и сменой, и охраной. А обратно Железняков пойдет в сопровождении своих батарейцев, которых снимет с постов. Тоже значит без охраны не останется. И Нестеров, который сначала никак не хотел оставлять командира, согласился, что комбат будет в целости и сохранности. Правда, перед уходом все ж для крепости показал пудовый кулак команде куркинской, дав понять с чем будут дело иметь, если что случится.
Менять ли Заставского? - с минуту стоял в нерешительности Железняков. Нестеров бы противился, считал бы, что пусть еще помается на посту, заглаживая вину. К тому же из‑за этого разгильдяя придется возвращаться к Красной Гремячке, а это лишние километры без отдыха. Костьми бы ложился Нестеров, протестуя.
Но Заставскому в ночь опять на пост. Должен, как все отдохнуть и за прошлую ночь, и в счет будущей. Тем более сил у него маловато. Очень не хотелось Железнякову возвращаться. И самому трудно, и противен Заставский. Но, чем противнее тебе человек, тем справедливее должен ты быть к нему. Не дал себе поблажки комбат, двинулся первым менять с поста Заставского.
Вернулся уже перед обедом. И, надо же, первым кого увидел в Красной Гремячке был Заставский.
Сначала Железняков даже подумал, что ошибся. Вымытый, чистый, в непривычно черных, отмытых от глины сапогах, бритый, ну совсем не Заставский, колол дрова - ненавистную делал работу. Увидев командира, встал по стойке "смирно".
- Вольно, Заставский, вольно! - махнул ему Железняков. - Продолжайте.
И пошел, дивясь увиденному. А может быть и нечему было удивляться.
* * *
Ночью снова тяжкая поступь бойцов, по десять на бревно, вверх по опостылевшей двести сорок восемь шесть. И те же десять, с тем же бревном на горбу, полуприсев, корячатся под низкими трассами немецких пулеметов. Еще хуже копалям - на одном и том же месте сучить лопатами. А трассы ниже, ниже, хлестче. И опять истошные крики: - Санитара! Санитара!
А санитар и не нужен. Глянул и ушел, махнув рукою.
И так всю ночь.
Раненые и убитые из пехоты. Но вся кровь падает на противотанковую батарею, на богом что ли проклятый дзот. Чернее ночи ушел Железняков под утро с окаянной стройки. Тревога гнала его прямо к Красной Гремячке. Нестеров едва поспевал за комбатом. Не стали даже другие орудия проверять.
Знакомые кусты возникли перед ними совсем неожиданно: так быстро примчались они сюда, срезая углы, не обходя простреливаемых участков, не пригибаясь, не залегая под частыми пулями.
- Ну, где он, сволочь? - чуть ли не застонал Железняков, когда их не окликнули с огневой позиции.
Нельзя сказать, что это было теперь для него неожиданностью. Поэтому и торопился именно сюда. Ждал, что может не оказаться на месте часового. Но дождавшись, не хотел поверить совершившемуся.
- Расстреляю поганца! - вытащил Железняков из кобуры пистолет. - Как только найду, так тут же и расстреляю.
Под вчерашней копной Заставского не было. Но и далеко он не ушел. Ухитрился завалиться спать в недалекой воронке от бомбы, настелив в нее сена.
Как в воду смотрел Нестеров, когда несколько минут назад, снимая карабин с предохранителя, проворчал:
- И чего спрашиваете где? На сене где‑нибудь.
- Буди, - приказал комбат. И пистолет в его руке щелкнул, поставленный на боевой взвод. - Тихо буди. Чтоб не заорал. И вставать не давай.
Прижав спящего одной рукой к земле, другою Нестеров ткнул его в бок.
Видно все понял Заставский. И тихо заплакал, зажмурив изо всех сил веки. А слезы катились и катились из под вздрагивающих век, скатывались на сено, капали на землю.
- Он не вырывается, - удивленно поглядел снизу вверх на комбата Нестеров, и снял руку с плеча Заставского.
Только тогда осмелился тот приоткрыть глаза. И тут же опять испуганно зажмурился, встретив яростный взгляд голубых глаз, присевшего на корточки комбата и увидев рядом с этими глазами черный и глубокий кружок пистолетного дула.
- Что же ты делаешь, коммунист? - задумчиво спросил Железняков. И Заставский, поняв, что смерть опять прошла мимо, закричал, забился в рыданиях.
Молча стояли над ним Нестеров и Железняков. Смутно было у обоих на душе. Плакал, лежа перед ними в воронке, их однополчанин, слабый, жалкий человек, которого они несколько минут назад готовы были убить, и которому сейчас сочувствовали, и может быть даже жалели.
Когда он поднялся на ноги, Железняков устало сказал ему:
- Понять Вас не могу. Но угрозы кончились. Еще раз оставите пост, будить не стану. Застрелим и закопаем там, где обнаружим. Все. Можете идти.
* * *
Когда днем артиллеристы обедали, Железняков отвел в сторону командира орудия Мартыненко и приказал ему вечером Заставского на пост не ставить, а взять на высоту строить дзот. Может быть там он поймет, что лучше, а что хуже. И пусть приглядывают, чтобы не притулился спать в какой‑нибудь щели или у пехоты.
Еще раз подивился час спустя, видя непривычно подтянутого Заставского, который деятельно занимался какими‑то батарейными делами и кроме того, он, обычно нелюдимый, то тут, то там попадался на глаза разговаривающим с пехотинцами. Причем говорил с ними весело, угощал куревом и опять был чисто умыт, как и в прошлый день.
Под вечер Железнякова вызвал к телефону комиссар полка и сухо спросил:
- Кто Вам разрешил снимать коммунистов с постов?
- Каких коммунистов? - удивился было Железняков. В массе дневных забот совсем забывший о том, что сам приказал Мартыненко.
И вдруг осенило - Заставский!
Комиссар молча выслушал все, что дерзко говорил комбат. А тот не хотел рассказывать ни про сон на посту, ни про опасения, что пушка опять останется без часового, и все толковал о справедливости, о том что люди на строительстве вымотались до предела, так пусть хоть пятеро передохнут ночь, оставшись у орудий.
- У Вас всё? - спросил Застрожнов, терпеливо дослушав до конца. - Теперь вот, первое - за невыполнение отданного мною распоряжения строго ответите. Второе - у орудий оставить всех до одного коммунистов батареи. Третье - в двадцать два часа доложите мне об исполнении.
Трубка телефона уже давно пищала, показывая, что комиссар свою бросил. Полковой связист то и дело включался, допытываясь почему не уходит со связи Красная Гремячка. А Железняков все еще держал свою трубку, не понимая, как до комиссара Застрожного дошло известие о Заставском. Не сам же он жаловался.
Потом, когда все выяснилось и всем стало многое ясно, он узнал, что все‑таки именно сам Заставский разыскал комиссара батареи и жаловался ему на командира орудия.
Нет, он совсем не был валенком, этот пожилой техник из Донбасса, кое‑что понимал в построении человеческих отношений. И дальше все соответствовало его психологической раскладке.
Мартыненко, когда его спросили, сообщил, что выполняет распоряжение комбата. Комиссар батареи, опасаясь, что придется ему отвечать вместе с командиром, позвонил Засторожному и осведомился - отменил ли тот свое указание. Тот, в свою очередь, захотел узнать о каком указании речь… Так своими собственными руками ковал Заставский ту цепь, что оборвала его жизнь. Такими были его предпоследние шаги.
Ночью Железнякова вызвал к телефону командир третьего батальона, Карасев.
- Слушай, у тебя есть боец Заставский?
- Опять Заставский! - обозлился Железняков. - Звезда экрана, черт бы его взял. Всем до него дело.
- Ну, раз есть, срочно приходи ко мне, - также раздраженно оборвал Карасев и отключился.
Кляня на чем свет стоит и Карасева, и Заставского, шел Железняков на наблюдательный пункт третьего батальона. По прямой что там - километр. А мимо минных полей, в обход, а мимо "эм зэ пэ" - малозаметных препятствий, а проволочные заграждения? Все на чем немцы должны были сломать головы, так и цеплялось, так и цеплялось за ноги Железнякова с Нестеровым. Чуть ли не час добирались они к Карасеву. И еще больше озлились, услышав из его блиндажа, как кто‑то играет там на аккордеоне.
- Ну, что за срочные дела? - ввалились оба в блиндаж. - Песни ваши слушать.
Карасев отставил аккордеон на нары, где сидели четверо чем‑то очень похожих друг на друга сержантов.
- Сейчас, пушкарь, узнаешь, какие песни. Сам запоешь. И кивнул одному из сержантов:
- Приведите.
Пока кого‑то, за кем посылали, не привели, Карасев рассказал, как с этими самыми, как оказалось, батальонными разведчиками, что сидели у него на командном пункте, он сам лазил ночью в немецкие окопы.
По полку уже давно ходила молва, что комбат три лично ходит в разведку. Тайком конечно. И языка никому еще не удалось захватить. Да и можно ли верить слухам. Но ротные третьего батальона курили немецкие сигареты, и в штабе батальона тоже, и появлялись какие‑то немецкие побрякушки, и на немецкой бумаге писаря отправляли донесения.
Начальник штаба полка капитан Кузнецов уже обращал на это внимание. И самому ему, как бывшему начальнику разведки дивизии, ухари из дивизионной разведроты, хвалясь трофеями, пробалтывались, им‑то многое достоверно известно, о карасевских приключениях. Давно грозил Кузнецов положить конец мальчишеству комбата.
- Ох, Володя, нарвешься ты того и гляди, - хмуро улыбнулся Железняков, которому, как и всем в полку, нравился и сам комбат, и его лихая повадка. - Аккордеон оттуда?
- Да, поделились наши заклятые друзья. Чуть было и аккордеониста не привели, да ухитрился, сволочь, родную немецкую пулю схлопотать на обратном пути.
Немца бросили в нейтральном поле, когда окончательно уверились, что волокут мертвого. Сначала думали ~ притворяется, потом, что может живым дотащат, но не повезло и на этот раз.
- Вот с этим повезло, - показал Карасев на небольшой немецкий ящик. - Открой.
Железняков открыл.
- Ракеты немецкие. Ну и что? Да не темни. Звал зачем? О Заставском что хотел рассказать?
Железняков еще с высоты двести сорок восемь шесть, чуя неладное в вопросе командира батальона, на всякий случай отправил бойца, чтобы встал на пост у шестого орудия, если часового там не окажется. Поэтому и не очень удивился, когда сержант привел именно Заставского.
Карасев прибавил огня в немецкой карбидной лампе. И в ее ярком мертвенном свете Железняков вдруг понял, чем были сходны друг с другом лица карасевских разведчиков. Они были сытыми. В полку, на кого ни глянь, всю весну лица, как маски, скулы выступают наружу, щеки ввалились внутрь. Что поделаешь - голод. А у сержантов в блиндаже этого нет. Отделение разведки батальон кормил досыта. Особенно ясно это стало Железнякову, когда увидел рядом с сержантом худое лицо Заставского. Но что‑то еще было в этом лице, чего не понимал Железняков. В дальнем темном углу стоял Заставский.
- Нестеров, посвети, - крикнул он в нетерпении.
Но Нестеров не успел и спички достать. Один из разведчиков уперся лучом немецкого электрического фонарика прямо в лицо Заставскому. Всюду на нем были синяки, явные следы жестоких побоев, один глаз заплыл от удара.
- Заставский, кто тебя? - вскинулся Железняков.
- Они, - всхлипнул Заставский, кивнув на сержантов и подошедшего к ним Карасева.
Кинув руку на кобуру пистолета, Железняков угрожающе двинулся прямо на них. Нестеров снял с ремня карабин и встал за спиною своего командира.
- Да, как вы посмели?…
Он не успел договорить всего, что хотел им сказать, его напористо перебил Карасев.
- Ты лучше спроси, как он к нам попал.
Действительно, как попал часовой шестого орудия в третий батальон, за два километра от своей пушки?
- Как ты сюда попал, Заставский?
- Я шел домой.
Пришел черед Железнякову удивиться еще больше.
- Куда домой? в Красную Гремячку?
- Да нет, домой!
- На Красную Горку?
- Домой, - уже плакал Заставский. - Домой.
- Да куда домой‑то, на двести сорок восемь шесть что ли?
- Домой! В Донбасс.
Тысяча девятьсот сорок второй год. Тысяча километров до оккупированного немцами Донбасса.