Шло время. Один за другим мелькали дни, до краев заполненные напряженной учебой. И только иногда, по вечерам да в выходные дни, Ковтунов, Славинский и Тукманбетов собирались вместе, сидели в парке, вспоминали школьные годы и домашних, читали книги, ходили в кино или просто бродили по улицам большого города.
…Быстро пролетели три года. Училище, как и среднюю школу, Георгий Ковтунов закончил на "отлично" и попросился в Закавказский военный округ. Туда и послали его командиром взвода в артиллерийский полк стрелковой дивизии. Готовясь к отъезду, Ковтунов с удивлением подумал, что вот он с таким нетерпением ждал этого момента - окончания училища, а пришло время расстаться с ним - жалко! Впрочем, так всегда бывает в жизни.
Павлик Башлаев, Хасан Тукманбетов и Борис Славинский получили назначения в другие округа.
4. ЗА СТАЛИНГРАД
К началу октября 1941 года, после продолжительных, кровопролитных боев, войска Юго-Западного фронта закрепились на рубеже Глухов, Полтава, Днепропетровск. Части Н-ской стрелковой дивизии занимали оборону по реке Северный Донец, западнее города Волчанска. В ноябре ударили ранние морозы, предвещавшие суровую, холодную зиму. Медленно тянулись похожие один на другой, скучные, ничем не примечательные дни. Боевые действия ограничивались артиллерийскими дуэлями да вылазками разведчиков.
В один из декабрьских дней в политотделе дивизии шло заседание партийной комиссии. Покончив с очередным вопросом, секретарь партийной комиссии подполковник Дестичан объявил:
- Переходим, товарищи, к вопросу приема в партию. Пригласите товарища, - кивнул он головой по направлению к двери.
В комнату вошел худощавый, среднего роста капитан в новенькой, аккуратно сидевшей на нем шинели, с шапкой-ушанкой в руках. Стараясь не скрипеть до блеска начищенными сапогами, прошел к свободному стулу, на который указал ему Дестичан, и осторожно сел на краешек, чувствуя на себе внимательные, изучающие взгляды. Это был Ковтунов, недавно назначенный на должность командира артиллерийского дивизиона. Около двух недель тому назад он подал заявление в партию и все это время нетерпеливо ждал вызова, тщательно обдумывал то, что он скажет на партийной комиссии. А вот теперь, войдя в тесную прокуренную комнату, робко оглядывая сидевших полукругом за небольшим квадратным столом людей, как-то растерялся, забыл все то, о чем хотел сказать, и, не в силах сдержать волнения, прислушиваясь к учащенным ударам сердца, мял шапку в руках и ждал, что же будет дальше…
Дестичан сообщил анкетные данные: "…Ковтунов Георгий Никитич, год рождения тысяча девятьсот восемнадцатый, русский…" Потом не спеша зачитал заявление. Ковтунов пристально смотрел в смуглое, до синевы выбритое лицо подполковника, вслушивался в слова заявления и сожалел, что написал его слишком коротко, не сумел сказать в нем всего, что хотелось.
- У кого есть вопросы к товарищу? - спросил Дестичан. - Нет? Тогда есть предложение заслушать автобиографию. Не будет возражений?
Ковтунов вздрогнул, поспешно поднялся с места и с минуту стоял, собираясь с мыслями.
Поблескивая стеклами очков, на него ожидающе смотрел начальник политотдела полковой комиссар Воронин. Улыбались из-под густых, кустистых бровей круглые, навыкате, глаза командира артиллерийского полка. Вздергивал голову, словно ободряя, недавно контуженный взрывом снаряда начальник штаба майор Кучер.
Медленно, стараясь успокоиться, Ковтунов рассказал о себе. Потом четко ответил на вопросы из Устава партии.
- Как живешь с комиссаром, товарищ Ковтунов? - спросил начальник политотдела. - Не ругаешься?
- Хорошо, товарищ полковой комиссар, - ответил Ковтунов и замолчал, настороженно обводя глазами членов парткомиссии, ожидая новых вопросов. Но вопросов больше не было.
- Кто желает высказаться? - снова поднялся Дестичан. - Товарищ Голощапов?
Командир полка, морщась, поднялся со стула: его все еще мучил ревматизм.
- Знаю Ковтунова около трех лет. Еще по службе в Закавказском военном округе и вот здесь, на фронте. Грамотный артиллерист. В боях ведет себя смело и инициативно. С обязанностями командира батареи справляется. За отличное выполнение заданий командования товарищ Ковтунов представлен к награждению орденом Красного Знамени. А вот теперь, как один из лучших, назначен на должность командира дивизиона. Работает неплохо… Уверен, что оправдает оказываемое ему доверие и, будучи членом партии, не уронит высокое звание коммуниста.
Потом выступил начальник штаба. За ним взял слово подполковник Дестичан.
- Что я могу сказать о товарище Ковтунове? - поднимая глаза к потолку, начал он с заметным акцентом. - Воевали рядом и не один раз приходилось ему поддерживать моих пехотинцев. Как поддерживал? Как справлялся?
При этих словах Ковтунов насторожился. "Сейчас скажет, что я опоздал открыть огонь в том, первом, бою под Харьковом", - подумал он, и сердце его екнуло.
- Спасибо ему говорят мои пехотинцы за эту поддержку. Храбрый товарищ. И когда отступали, товарищ Ковтунов хорошо прикрывал. Я желаю и дальше воевать с товарищем Ковтуновым, вот что я хочу сказать. Хорошо сражался товарищ Ковтунов. Думаю, надо нам принять его в члены партии.
- Есть другие предложения? Нет? Голосуем…
Ковтунов опустил голову и поднял ее только тогда, когда Дестичан громко и весело сказал:
- Единогласно, - и тут же добавил - Поздравляю, товарищ Ковтунов!
Радостный возвращался Ковтунов к себе в дивизион. Машина резко подпрыгивала на ухабах: шофер Камочкин обладал удивительной способностью попадать в выбоины даже там, где их можно было объехать, и Ковтунов всегда ворчал на него, но сейчас он не замечал ничего, погруженный в думы о том большом событии, которое произошло в его жизни.
В блиндаже его ожидал комиссар старший политрук Николай Иванович Михалев - смуглолицый, черноволосый, широкоплечий сибиряк, в прошлом секретарь Челябинского райкома комсомола. Он был недавно назначен в дивизион.
- Приняли? А я что говорил? То-то! Поздравляю! - окая, встретил он Ковтунова. - Ну, давай чай пить, за чаем и расскажешь. Мы, сибиряки, чай любим…
Ковтунов подробно, стараясь не упустить ни одной детали, рассказывал, а Михалев пил чай из блюдечка, часто вытирая платком капельки пота, обильно выступавшие на лбу, посмеивался, подшучивал.
- Теперь, Георгий Никитич, тебе надо партийное поручение дать. Вот только не придумаю, какое бы посложнее да поответственнее…
- Давай-давай, хоть десять, - с жаром откликнулся Ковтунов.
- Ну, десять многовато, это ты зря. Командовать, что ж, за тебя я буду?
- Зачем ты? У меня теперь сил прибавилось, на все хватит. Горы сверну.
- Горы? Вот это хорошо, - улыбнулся Михалев. - Помню, когда меня в партию принимали, тоже такое настроение было. И работать взялся за двоих, да где там - за троих. Но, правда, и критиковали - ух, как здорово! Словом, рад я за тебя, искренне рад, Георгий Никитич. Нашего полку прибыло, - поднимаясь и надевая шапку, сказал Михалев. - И еще прибудет. Вот пойду на НП к Васильеву. Рекомендацию просил, тоже в партию вступает. Надо побеседовать. Ну, пока. Если задержусь - может, ночевать там останусь, - позвоню…
Николаю Ивановичу Михалеву было за тридцать, а Ковтунову только двадцать четыре. Но, несмотря на разницу в возрасте, они хорошо ладили между собой. Михалев сумел как-то сразу и прочно завоевать в дивизионе авторитет. Помогла, видно, привычка работать с людьми еще на "гражданке", о чем он часто любил вспоминать, всегда начиная словами: "А вот у нас, на гражданке…" В работе он был неутомим. Проводил с артиллеристами занятия и политинформации, присматривался к их учебе, которая не прекращалась и здесь, в боевой обстановке. Нередко случалось, что противник, нащупав одну из батарей, обрушивался на нее огнем и, когда кто-либо выходил из строя, старший политрук Михалев занимал его место и выполнял обязанности не хуже, чем хорошо натренированный боец.
Частым гостем был комиссар и у командиров батарей на наблюдательных пунктах. Придет, спрыгнет в окоп, скажет своим окающим, медлительным говорком:
- А вот и я! Показывайте, что у вас тут и как? - Долго беседует с солдатами и сержантами, потом идет к командиру батареи и требует: - Давай подзаймемся, приобщи-ка меня к артиллерийской науке.
Повозится час - два, попыхтит и будто невзначай спросит:
- А почему у тебя, командир, люди уже третью неделю не мылись, не парились? Насекомых развели. А?
Ковтунов знал все это, знал, что бойцы любят комиссара, чувствовал ту большую помощь, которую оказывал ему Михалев, и высоко ценил его за это.
* * *
Васильев сидел у стереотрубы в небольшом добротно сделанном в железнодорожной насыпи блиндаже, когда к нему вошел Михалев. Полушубок обильно припорошило снегом, и комиссар, отряхиваясь, молча выслушал короткий доклад командира батареи, пожал руку и сказал:
- Удобно устроился. А где живут разведчики, связисты?
- Рядом, товарищ старший политрук, в землянке, - ответил Васильев и, зная страсть Михалева к чаю, предложил: - Может, чайку хотите, с морозу?
- Хочу. Только потом, а сейчас покажи землянку: темнеет, не найду сам.
Васильев пожал плечами и повел Михалева к землянке.
- Ну, иди занимайся своими делами, - отпустил его комиссар и, приподняв полог плащ-палатки, прикрывавшей вход в землянку, пригнулся и пролез в узкую щель.
Васильев постоял с минуту, прислушиваясь. Из землянки донеслись голоса приветствовавших комиссара бойцов. Потом они затихли: что-то говорил комиссар, но что именно разобрать было нельзя, так как голос его заглушил громкий смех.
Васильев еще раз пожал плечами и вернулся на наблюдательный пункт. Было тихо, и он, приказав разведчику поставить чайник, прилег на нары. Его обидело то, что комиссар не остался с ним, не поговорил, а сразу отправился, как он говорил, "в массы". Правда, он знал об этой привычке Михалева, его умении как-то легко и сразу войти в контакт с людьми, расположить их к себе. Что ж, в этом не было ничего плохого. Но по опыту других командиров батарей, где бывал комиссар, Васильев знал также, что после такого "общения с массами" старший политрук оказывался в курсе всех батарейных дел, был хорошо осведомлен о том хорошем и плохом, что есть в батарее.
Люди видели в нем человека, с которым можно поговорить по душам, поделиться самым сокровенным, иной раз и пожаловаться на несправедливость. Солдаты и сержанты знали, что Михалев никогда не откажет в помощи и содействии, и запросто обращались к нему. Однажды, например, комиссар решительно вмешался в дела полковой продовольственной службы и настоял на том, чтобы сняли прежнего начпрода, обвешивавшего батарейных старшин.
Васильев так и остался в батарее Ковтунова с того памятного боя под Харьковом в сентябре сорок первого. Дела шли у него неплохо, и, когда Ковтунов стал командиром дивизиона, Васильева назначили на ту самую батарею, которой командовал прежде Ковтунов. Это было уже в то время, когда комиссаром в дивизион прибыл Михалев. Он-то и настоял на том, чтобы Васильев остался в дивизионе. Когда Васильев остался, он решил во что бы то ни стало доказать, что будет не последним командиром батареи не только в дивизионе, но и в полку.
В блиндаже было тепло, в печке весело потрескивали дрова, в трубе гудело, а по стенам и потолку бегали темно-красные блики. Васильевым овладела дремота, и, чтобы не заснуть, он поднялся и сел на нарах. Чайник бурно кипел, из носика вырывалась струя густого пара.
- Однако… - произнес Васильев, посмотрев на часы. Потом поднялся, достал чай и белый с выщербленным носиком чайник для заварки, подошел к печке.
- Постой-постой, - услышал он в то же самое время позади себя окающий голос и, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. - Это я сам сделаю. Это дело, брат, искусства требует.
Михалев сбросил полушубок и взял из рук Васильева чайник для заварки. Ополоснув его кипятком и всыпав чаю, поставил на кипящий чайник.
Васильеву не терпелось заговорить о рекомендации, но он не хотел делать это первым и, в свою очередь, ждал, что об этом начнет комиссар. Но Михалев молчал. Тогда Васильев нехотя, а потом все более и более увлекаясь, стал рассказывать о приспособлении, которое придумали его разведчики для засечки орудийных и минометных батарей противника, ведущих огонь ночью. Он подвел комиссара к амбразуре и показал несколько проволочек, вертикально натянутых на некотором удалении от стереотрубы.
- Каждая проволочка находится точно в створе с засеченной в дневное время батареей или орудием, - пояснил он. - Ночью же мы наводим стереотрубу на вспышку, и если направление совпадает с какой-либо проволочкой, то мы точно знаем, что это за цель. И просто и удобно…
- Неплохо, - похвалил Михалев. - А если не совпадает, тогда как? - подумав, спросил он.
Васильев пожал плечами.
- Ну, тогда надо засекать обычными способами. Трудно, конечно…
- Вот-вот. И трудно, и точность невелика. А ты подумай, как лучше сделать, пораскинь мозгами, с людьми посоветуйся.
За чаем Михалев расспросил Васильева о том, вовремя ли доставляются в батарею газеты, как организуются коллективные читки, выпускаются ли боевые листки.
Васильев сказал, что сам регулярно проводит политинформации.
- Знаю. Это хорошо, - перебил Михалев и, вдруг подняв голову, посмотрел в глаза Васильеву. - А что это у тебя произошло с Урсунбаевым? Ты что же это, до рукоприкладства дошел?
Васильев, чувствуя, как краска бросается ему в лицо, отвел глаза. "И об этом знает", - подумал он и энергично запротестовал:
- Товарищ старший политрук, ведь как дело было. Этого Урсунбаева, помните, я сам в батарею взял, ну и… долгом своим считал сделать из него артиллериста. На первый случай - заряжающего. А он выстрела боится. Я его во время стрельбы к орудию, а он только "Огонь!" услышит, уши руками зажмет и - в сторону. Бился-бился, что с ним сделаешь? Ну и…
- Ну и что? - вставил Михалев, с трудом удерживаясь от смеха: он только что слышал эту историю от самого Урсунбаева.
- Ну, подвел я его к орудию и стоял с ним так, пока огонь вели… Какое же тут рукоприкладство…
Михалев теперь уже откровенно расхохотался.
Глядя на него, заулыбался виновато и Васильев. Он понял: гроза прошла.
А Михалев, отдышавшись, спросил:
- А знаешь ли ты, что Урсунбаев сам по этому поводу говорит? "Зачем, говорит, командир ругал-ругал? Сразу бы так сделал. Я теперь ничего не боюсь". Что ж, как сугубо индивидуальный, такой метод, может, и оправдан, но больше его не повторяй.
Михалев стал собираться, Васильев стоял молча. "Что же, он забыл? Неужели раздумал?" Улыбка постепенно сползла с его губ, и он уже было открыл рот, решившись напомнить, но Михалев, одетый, вынул из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и протянул Васильеву.
- Вот тебе рекомендация. Думаю, кандидат ты достойный. Подчиненные тебя уважают и даже, я бы сказал, любят. Дорожи этим. Ну а недостатки… Ты сам их знаешь, исправляй. Я, между прочим, пишу там и об этом. Чтобы помнил.
И, крепко пожав руку оторопевшему Васильеву, Михалев вышел.
- Товарищ старший политрук, - очнувшись, закричал Васильев, выскочив из блиндажа. - Провожатого возьмите.
- Не надо, сам дойду, - послышался удаляющийся голос комиссара, - дорогу знаю хорошо, а стреляют сейчас редко.
* * *
…Быстро, незаметно промелькнула дружная весна, началось лето, а вместе с ним и новое наступление немецко-фашистских войск. Снова загремели по всему фронту ожесточенные бои, закурилась пыль по дорогам. Войска медленно отходили, оказывая упорное сопротивление врагу. Вместе с ними отступал и дивизион Ковтунова. От рубежа к рубежу откатываясь назад, батареи вели огонь прямой наводкой по танкам и пехоте.
Злые, молчаливые, в коробящемся от пота и пыли обмундировании шли артиллеристы через города и села, шли на восток, а оглядывались на запад. Они знали, что вернутся еще, чтобы отомстить за поруганную землю, за кровь товарищей. Шебекино, Старый Оскол, Новый Оскол, Острогожск… - отмечал у себя на сложенной гармошкой, пахнущей свежим гуммиарабиком карте Ковтунов и думал: "Да, не придется тебе, Троицкий, и в этом году поступить в институт. Не так, брат, оказывается все просто…" Вместе с войсками фронта дивизия прошла Коротояк и Лиски и прочно закрепилась на Дону у города Серафимович.
Уже гремели ожесточенные бои под Сталинградом, и Военный совет фронта в обращении к войскам призывал стойко оборонять занимаемые рубежи. Оборонять и готовиться к наступлению.
Более четырех месяцев город-герой отбивал неистовые атаки врага и с суши и с воздуха. И каждый день в течение этого долгого времени артиллеристы дивизиона капитана Ковтунова, как, впрочем, и все бойцы Донского фронта, нетерпеливо ожидали свежей газеты, сводки Сов-информбюро и столь же нетерпеливо спрашивали командиров и политработников: держится ли знаменитый дом Якова Павлова, сколько гитлеровцев истребил снайпер Василий Зайцев, отбила ли вражеские атаки дивизия генерала Родимцева? Они сокрушались, что не они дерутся там, в Сталинграде, что им все еще приходится сидеть в обороне где-то на второстепенном участке, в стороне от главных событий.
- Когда же мы? - спрашивал у командира дивизиона коренастый широкоскулый командир орудия старший сержант Тогузов. - У меня расчет такой темп огня дает - все нормы перекроет!
- Товарищ капитан, - докладывал командир отделения разведки Троицкий, недавно получивший звание сержанта. - Цели разведаны, данные точные, можете быть уверены!
Не менее их томился затянувшейся обороной и сам командир дивизиона. Но его худощавое обветренное лицо было непроницаемо. С невозмутимо спокойным видом он терпеливо разъяснял подчиненным, что необходимо измотать, обескровить противника, а уж тогда… Скоро ли придет это "тогда", он, разумеется, не знал и сам, но к наступлению готовился деятельно. С утра до вечера артиллеристы тренировались в ведении огня, потели, отрывая орудийные окопы, учились заменять друг друга в расчетах.
И вот настал наконец долгожданный день. 19 ноября войска левого крыла Юго-Западного фронта и правого крыла Донского фронта перешли в контрнаступление.